Лекции по «Современные литературные процессы»

   Пелевин. Числа.

   В романе Пелевина «Священная книга оборотня»  все элементы текста имеют значение, в том числе цифры. Количество глав – 43. 43 – возраст индийского бизнесмена, который покончил с собой. В романе «Числа» 34 – положительное число, 43 – отрицательное число.

   Борис Гребенщиков. «Туман над Янцзы».

   Эта песня  была написана незадолго до написания  романа Пелевина.

   «Туман над Янцзы.

   Туман над Янцзы.

   Душистый, как шерсть

     Небесной лисы».

   Помимо  перечисленных источников, образ апокалиптического пса встречается в:

• Романе Пелевина «Дженерейшен П».
• Павел Крусанов «Укус ангела».   «Властью, данной мне Богом, я впущу псов-гикатов в мир. Начентся конец света».
• Собака президента Путина. Черный лабрадор. Полуостров Лабрадор  находится в Канаде – север.

 
 
   

1. Анализ  двух стихотворений  Иосифа Бродского

 

   Любимые темы поэта: смерти – центральная тема, утраты, потери, страдания, времени, пустоты, небытия, вечности.

   Анализ  стихотворения «Ниоткуда  с любовью»

   Стихотворение делится как бы на две части. Первая часть – это апофеоз безличности, размытости лица, пространства, времени, сообщаемых пустотой (ниоткуда, не поянтно какого числа и какого месяца, ничей). Слово «мартобря» уже было использовано до Бродского Гоголем в «Записках сумасшедшего».

   Далее становится понятно, что герой находится  в Америке («вас приветствует с одного 
из пяти континентов, держащегося на ковбоях»). Начинается некоторая конкретизация. Америка здесь выступает в роли чужой, враждебной автору стороны, он не принимает Америку и хочет на родину.

   Далее еще более конкретизируется местоположение героя: «далеко, поздно ночью, в долине, на самом дне, в городке, занесенном снегом по ручку двери». Мотив снега у Бродского – символ трагичности. 

   «Я взбиваю подушку мычащим "ты"» - фраза, в которой происходит иллюзорное воссоединение

   Бродского и его жены, которую он очень любил, Марии Басмановой. Слово «мычащий» позволяет предположить это. Можно сказать, что стихотворение заканчивается абсолютной неделимостью двух людей. Кстати говоря, все стихотворение посвящено его жене, с которой он вынужден был расстаться, уехав в Америку из СССР.

   «За морями, которым конца и края» - фраза, свидетельствующая о том, что словам и призывам поэта не суждено преодолеть расстояние и пространство. Он так и останется один.

   Примечательно, что в начале стихотворения  поэт говорит о  том, что не помнит ни образа, ни черт. В конце же «в темноте всем телом твои черты как безумное зеркало повторяя». Безумное зеркало здесь символ, который стирает границы между отражением и отражаемым, здешним и потусторонним. «Я» превращается в «Ты». И это безумное зеркало в конце стихотворения никогда не позволит ему закончиться.

   Анализ «Осенний крик ястреба»

   Это стихотворение о  поэте, о смерти поэта. О том, что он, поэт, забрался слишком высоко. И даже если захочет опуститься, он не сможет.

   Долина Коннектикута, над которой поднимается ястреб (поэт) развивается от темно-серого с синеватым оттенком до «лиловый, пунцовый, алый». Цвета переходят от мрачного до более насыщенных оттенков. 
Сначала взгляд поэта обращен на низменное, земное (курицу, совершающую прогулку по двору, обветшалую ферму, суслика). Но чуть дальше в предметы пейзажа уже более возвышены: серебро реки, живой клинок реки, «сталь в зазубринах перекатов». Ястреб взмывает выше, и появляются предметы внебытового ряда: остывшие до нуля термометры, лары в нише, шпили церквей – то есть именно то, к чему стремится человек в духовных своих устремлениях. Но ястреб выше даже этого. Он «в голубом океане» (небе) - где материальное и идеальное переходят одно в другое.

   Ястреб - это хищник-одиночка, в коем автор продолжает выражение присущей его поэзии времен изгнания одиночества. 
Далее поэт обращает внимание на "человеческие" детали в облике ястреба: сердце «бьющееся с частотою дрожи», собственное тепло, движение. И в то же время возникает мучительно трагическая нота: живое существо, сгусток энергии – в пространстве и времени оказывается всего лишь точкой, «видимым глазу коричневым пятном», иллюзорно увеличенным за счет собственной тени. Умаление и снижение – это иллюзия приземленно-бытового взгляда на явления и предметы, согласно которому личность воспринимается безликим пятном в на фоне текущей жизни: замерзший ребенок с пустым лицом, унылая пара, «вышедшая из машины», женщина-домохозяйка. 
«Эк куда меня занесло!» - возглас, в котором смешивается тревога и гордость: если для человека, стоящего на краю бездны падение привлекательно возможностью испытать ощущение полета, то для птицы полет заканчивается падением – в никуда, в ничто, в ионосферу. Ястреб пытается лететь вниз, «но упругий слой воздуха его возвращает в небо, в бесцветную ледяную гладь. В глазах его появляется злость. Падение становится «низвержением». 
Низвергающаяся, «скованная морозом» птица становится символом гибели Поэта. Поэта именно с большой буквы, потому что иной уход для него не существует. Но это и свидетельство начала великого оледенения, к которому стремится мир, в котором  на такую гибель обречены истинные Поэты.

   Крик ястреба подчеркнуто антиэстетичен - он должен пронзить насквозь все мироздание, пронзить не гармонией, а болью, какофонией ("механический, нестерпимый звук, звук стали, впившейся в алюминий"), звуком хаоса ("похожий на визг эриний"). Но результатом этого крика становится превращение погибшего ястреба в снег, соединяющий землю и небо, снег, несущий свет, снег, состоящий из знаков языка ("многоточия, скобки, звенья") и осколков живого тела ("колоски, волоски - бывший привольный узор пера"). В снег, т. е. в связь, то есть - в поэзию.

   Искалеченное пространство заполняется «юркими хлопьями», летящими на склон холма, вызывая радостные крики американской детворы. 

   

2. Концептуализм и новая сентиментальность Тимура Кибирова

   Концептуализм приходит в литературу из изобразительного искусства. В западном концептуализме действует принцип "одно вместо другого": либо художественная "вещь" заменяется на другую вещь, или даже на словесное описание, на идею "вещи"; либо разрушается традиционное "место обитания" искусства, и оно выносится из музея или галереи в самые неподходящие пространства. В русском концептуализме вещь заменяется не на другую вещь и даже не на описание, имеющее какой-то конкретный смысл, а на пустоту из-за тотального обесценивания реальности.

   Описывая  поэтику литературного  концептуализма, И. Е. Васильев выделяет следующие наиболее важные компоненты:

   - "главным героем литературного концептуализма. . . выступает сам язык, его метаморфозы". Это не обязательно советский идеологический язык, но самые разнообразные властные, т. е. авторитетные, общезначимые, общепринятые структуры сознания, оформившиеся в "окаменелых" языковых формах;

   - "произведениям концептуалистов присуща направленность текста на самого себя. Это либо рефлексия по поводу собственного создания, либо теоретизация художественного строя, наукообразие в подаче материала";

   - "автор деиндивидуализируется, избегает способа прямого высказывания (т. е. лирического самораскрытия и исповедальность), собственно личных оценок, серьезного и ответственного слова. Он говорит опосредованно, заменяя свой голос чужими голосами, цитатами, мнениями других людей. Традиционной роли творца, собственной фантазией порождающего произведение как целостный мир и суждение о жизни, концептуалисты предпочитают положение непричастности к изображенному и как бы текстовой вненаходимости".

   Концептуализм во многом наследует  такому направлению  русского авангарда, как ОБЭРИУ.

   В лирике Тимура Кибирова видны попытки реализовать личность через обезличенный и автоматизированный материал. Демонстративно используя самые хрестоматийные размеры, самые расхожие цитаты в сочетании с самыми узнаваемыми деталями по преимуществу "общественного" быта (от публичного сортира до армии). Особенно тут:

   Лирическая  интермедия Кибирова («Сквозь прощальные слезы»):

   - Размер стихов как у Блока в «Пушкинскому дому» - четырехстопный хорей.

   - «кибитка кочевая» из «Калмычке» Пушкина

   - Обыгрывается представление о том, что русские странники, бродяги.

   - Аллюзии на Пушкина «Бесы

   - Мандельштам: «Кто куда, а я в Россию, я на родину щегла»

   - Кровавые бани – репрессии периода сталинизма

   - Вшивая горка – Швивая горка (один из семи холмов, на которых стоит Москва) 

   Постоянная  тема Кибирова - энтропия, распад прежде устойчивых, заскорузлых порядков.

   Кибиров создает образ хаоса традиционными  для концептуализма средствами - особенно часто он использует монтаж цитат столкновение различных стилистических пластов, буквализацию поэтических и идеологических клише.

   Кибиров парадоксально обыгрывает логику реалистической традиции. Если классический герой  критического реализма обусловлен социальными обстоятельствами, то лирический герой Кибирова целиком и полностью обусловлен хаосом. Он ненавидит этот позорный и пошлый мир, но он с ним сроднился, и если отделять себя от энтропии, то - только по живому. Но отсюда - парадоксальный вывод: надо сохранить этот отвратный мир в стихах, воспеть его с любовью и сквозь слезы.

   Гандлевский в предисловии  к книге Кибирова "Сантименты" описывает поэтическую  позицию Кибирова как последовательно  антиромантическую: "Поэтическая доблесть Кибирова состоит в том, что одним из первых почувствовал, как пошла и смехотворна стала поза поэта-беззаконника. Потому что греза осуществилась, поэтический мятеж, изменившись до неузнаваемости, давно у власти, "всемирный запой" стал повсеместным образом жизни, и оказалось, что жить так нельзя".

   Это наблюдение подтверждается, в частности, тем, что Кибиров подчеркивает в своем лирическом герое не исключительное, а именно "общее", "общие  места".

   Антиромантизм Кибирова проявляется  и в том, как  он присягает на верность "обывательской", "мещанской" семейной идиллии.

   Именно  эта хрупкая сентиментальная  идиллия выдвигается  на первый план в  книге Кибирова "Парафразис" (1997). Поразительна в этих стихах именно возможность и подлинность счастья среди распада: "Блажен, кто видит, слышит, дышит, / счастлив, кто посетил сей мир!/ Грядет чума. Готовьте пир"; ". . . что сладко, столь сладко - аж тошно, аж страшно за этот денек"; "Ивы шумят. И жена торопливо с белой веревки снимает белье. / Лист покачнулся под каплею тяжкой. / Как же мне вынести счастье мое?/ С кем там ругается Лаптева Машка?" Способность к счастью здесь основана на трезвом сознании невозможности отделить жизнь от распада, энтропии, смерти.

   Возможно, наиболее ярким примером в поэзии Кибирова 1990-х  годов стал его  цикл "Двадцать сонетов Саше Запоевой" (1995). Цикл демонстративно обращен к маленькой дочке (у Бродского "Двадцать сонетов к Марии Стюарт"). Но при этом в цикле Кибирова каждый сонет в иронической, нарочито сниженной форме, закрепляет позитивный смысл вековечных универсалий, проступающих сквозь разоренный, "энтропийный" быт.

   Здесь есть Рождение как Vita nova: "И некий голос властно произнес:/ "Incipit vita nova!" Глупый пес, / потягиваясь, вышел из прихожей/ и ткнул свой мокрый и холодный нос/ в живот твой распеленутый. О Боже!/ Как ты орешь! Какие корчишь рожи!"

   Есть  Абсолют: "я, полусонный, понял в ту минуту, / что вот оно! что все-таки нашлось/ хоть что-то неподвластное ухмылкам/ релятивизма, ни наскокам пылким. . . <. . . > Потом уж, кипятя твои бутылки/ и соски под напев "Европы плюс", / я понял, что еще сильней боюсь".

   Есть  Бытие: "И такси <из роддома. - Авт. > бежало, / как утлый челн в волнах небытия".

   Есть  Счастье: ". . . и так твой день бескраен и богат, / что даже я, восстав от мутной дремы, / продрав угрюмый и брезгливый взгляд, / не то чтоб счастлив, но чему-то рад".

   Есть  Дом: "Пройдут года, ты станешь вспоминать. И для тебя вот эта вот жилплощадь, / и мебель дээспешная, и лошадь/ пластмассовая, и моя тетрадь/ . . . предстанут раем. / И будет светел и недосягаем/ убогий, бестолковый этот быт, / где с мамой мы колотимся, болтаем, / рубли считаем, забываем стыд. / А Мнемозина знай свое творит".

   Есть  Красота: ". . . все громче хохот, шиканье и свист. / Но жало мудрое упрямо возглашает/ как стан твой пухл, и взор твой как лучист!"