Френсис Скотт Фицджеральд и его роман «Великий Гэтсби». История создание и анализ произведения

     «Великий  Гэтсби» — книга, где всего  полнее раскрылась своеобразная черта  дарования Фицджеральда, которую  критики определяют как «двойное видение», имея в виду его способность  «одновременно удерживать в сознании две прямо противоположные идеи», вступающие одна с другой в конфликтные отношения, тем самым создавая драматическое движение сюжета и развитие характеров; сам он в «Крушении» назвал эту способность критерием подлинной культуры духа.

     «В  „Гэтсби“ авторское сознание „удерживает“ всю противоречивость содержания „американской  мечты“ — и главное — постигнутую  Фицджеральдом закономерность ее банкротства»(5).

     Когда редактор М. Перкинс, прочитав рукопись, присланную Фицджеральдом из Парижа, посоветовал четче обрисовать фигуру главного героя,Фицджеральд ответил  ему так: «Странно, но расплывчатость, присущая Гэтсби, оказалась как раз  тем, что нужно»(13).

     В «Великом Гэтсби» все и держится на двойственности главного персонажа, неясности его побуждений. Двойственным является сам сюжет, внешне схожий с  сюжетами «романа тайн» (таинственная вилла и ее хозяин, о котором  ходят разные слухи: «будто он когда-то убил человека»(9), или же «во время войны был немецким шпионом» (9); романтическая интрига, детективное расследование, тайна гибели), но вмещающий серьезное, философское содержание. О том же пишет и А. Зверев: «Роман, построенный как история преступления по бытовым мотивам, перерастал в философское повествование, касающееся болезненной проблематики, сопряженной с деформациями американского нравственного идеала личности, утверждающей самое себя в борьбе за счастье и этой целью оправдывающей собственный индивидуализм» (2)Двойственны мотивы действий персонажей второго плана (Джордан Бейкер, гости на приемах Гэтсби), поскольку все они стремятся развеять таинственность, которая окутала равного героя задолго до того, как он появится в рассказе Ника Каррауэя.

     Все повествование насыщено метафорами, своим контрастом подчеркивающими  эту двойную перспективу происходящих в нем событий: карнавал в поместье Гэтсби — и соседствующая с его домом свалка отбросов, «зеленый огонек» счастья, на миг посветивший герою, — и мертвые глаза, смотрящие с гигантского рекламного щита, и т.п. Хрупкая поэзия «века джаза» и его обратная сторона — разгул стяжательских амбиций, порождающих аморализм, — переданы писателем в их нерасторжимом единстве.

     Двойственность  проявляется в сопоставлении  различных мотивов: карнавала и  трагедии, праздничности и холодной расчетливости, веселья и холодной мертвенности, любви и продажности.

     Так, «магия» карнавала, не прекращающегося  на протяжении почти всего действия романа, усиливается и приобретает  драматический оттенок ввиду  близкого присутствия «гибельного  места» — Долины Шлака: здесь, под  колесами автомобиля, которым управляет  Дэзи, погибнет любовница Бьюкенена, а Гэтсби расплатится жизнью за трагедию, в которой неповинен.

     Фицджеральд настойчиво стремится создать у  читателя ощущение какой-то загадки, таящейся в судьбе Гэтсби, и это стремление, безусловно, не продиктовано лишь требованиями детективного жанра. Дело и не в недостаточно умелой выписанности главного персонажа.

     Неясность, «расплывчатость» заключена в самом  характере Гэтсби. Как справедливо  отмечает А. Зверев, «он „расплывчат“ по сути, потому что в душе Гэтсби разворачивается конфликт двух несовместимых  устремлений, двух совершенно разнородных  начал. Одно из этих начал — „наивность“, простота сердца, негаснущий отблеск  „зеленого огонька“, звезды „неимоверного  будущего счастья“, в которое Гэтсби верит всей душой; типичнейшие черты  взращенного американской историей (а в еще большей степени  — американской социальной мифологией) „нового Адама“. Другое же — трезвый  ум привыкшего к небезопасной, но прибыльной игре воротилы-бутлегера, который и в счастливейший для себя день, когда Дэзи переступает порог его дома, раздает по телефону указания филиалам своей „фирмы“. На одном полюсе мечтательность, на другом — практицизм и неразборчивость в средствах, без чего не было бы ни загородного особняка, ни миллионов. На одном полюсе наивная чистота сердца, на другом — поклонение Богатству, Успеху, Возможностям, почитание тех самых фетишей, которые самому же Гэтсби так ненавистны в Томе Бьюкенене и людях его круга» (2).

            Соединение столь полярных начал в образе героя, конечно же, не может не закончиться «взрывом». И гибель Гэтсби, по первому впечатлению нелепая, на деле — закономерный, единственно возможный финал. Его план — разбогатеть любой ценой, чтобы вернуть себе любимую — заранее обречен на неудачу в самой главной части. Разбогатеть преступными путями оказалось удивительно просто. А вот "идеальная» часть плана была абсолютно неосуществимой как раз потому, что была идеальной, а в XX в. этот идеал мог относиться только к одной области — мифологической. Заметим кстати, что и все действия Гэтсби, направленные на достижение его конечной цели, выглядят романтически наивными и простодушными. «Мечта» рушится — не только потому, что Дэзи оказывается продажной, но и потому, что «непреодолимо духовное заблуждение самого Гэтсби, который „естественное“ счастье вознамерился завоевать бесчестным, противоестественным путем, выплатив за Дэзи большую, чем Бьюкенен, сумму и не брезгуя ничем, чтобы ее собрать. А без „мечты“ существование „нового Адама“ бессмысленно. Выстрел обманутого автомеханика, который должен был настичь Бьюкенена, а угодил в Гэтсби, подобен удару кинжала, каким в средневековье из милосердия приканчивали умирающего от ран.

     Возникает правомерный вопрос: почему же в  таком случае Фицджеральд назвал своего героя великим? В заглавии романа обычно видят авторскую иронию. И на первый взгляд это так: Гэтсби, человек явно незаурядный, растерял себя в погоне за ничтожной целью — богатством. Ничтожным оказалось и его божество — Дэзи, к чьим ногам положена вся его жизнь, ничтожен и пуст весь оплаченный Гэтсби «праздник жизни» (карнавал), завершающийся — уже после гибели героя — телефонным разговором о туфлях для тенниса, позабытых одним из гостей, и ругательством, нацарапанным на ступеньках лестницы.

     Но  в определенном смысле Гэтсби действительно  велик. Он воплощает ярчайший тип  американского «мечтателя», хотя «мечта»  и ведет его сначала на опасную  тропу бутлегерства, затем — в  совершенно чужой его натуре мир  Тома Бьюкенена и, наконец, к катастрофе. Его величие и в том, что он скорее умрет, чем расстанется со своей «мечтой». Не вина его, а беда в том, что иллюзорность, бессмысленность многих устремлений и желаний он не смог понять, ибо был в равной степени велик в своем простодушно-инфантильном восприятии действительности.

     Сам повествователь, Ник Каррауэй, для  которого Гэтсби до знакомства с ним  воплощал все заслуживающие презрения  черты: самодовольство нувориша, культ  безвкусной роскоши и т. п., — не может не признаться себе в том, что  в Гэтсби есть «нечто поистине великолепное». «Должно быть, — рассуждает он, —  и в самом деле было что-то романтическое  в этом человеке, если слухи, ходившие о нем, повторяли шепотом даже те, кто мало о чем на свете  считал нужным говорить, понизив шепот»(9). Причиной была не только щедрость Гэтсби, его старания скрасить будни праздничностью. Когда рассказчик впервые своими глазами видит Гэтсби, перед ним — влюбленный, романтик, разглядывающий усыпанное звездами летнее небо. «Второй облик» Гэтсби явно не согласуется с первым, а вместе с тем неспроста у Каррауэя мелькнула мысль, что богатый сосед прикидывает, какой бы кусок небосвода отхватить для одного себя,- подобные побуждения точно так же в натуре Гэтсби, как и мечтательность, романтичность, «естественная» для «нового Адама» доброта, «естественное» для него стремление сделать счастливыми всех. Поэтому так колеблется оценка рассказчиком образа Гэтсби. «И тут улыбка исчезла — и передо мною был просто расфранченный хлыщ, лет тридцати с небольшим, отличающийся почти смехотворным пристрастием к изысканнным оборотам речи»(9); «За этот месяц я встречался с Гэтсби несколько раз и, к своему разочарованию, убедился, что говорить с ним не о чем. Впечатление незаурядной личности, которое он произвел на меня при первом знакомстве, постепенно стерлось, и он стал для меня просто хозяином великолепного ресторана, расположенного по соседству»(9).

     На  протяжении всего романа в Гэтсби будут выявляться совершенно несовместимые  качества и побуждения. «Здесь, —  по мнению А. Зверева, — не только внутренняя необходимость „расплывчатости“ Гэтсби, каким он предстает читателю. Здесь  и неопровержимая логика социальных законов, которыми предопределена реальная жизненная судьба и реальная этическая  позиция „мечтателя“ наподобие  Гэтсби. Не случайно Фицджеральд, говоря о своем романе, указывал на „Братьев Карамазовых“ как на образец, которому стремился следовать: „Великий Гэтсби“  не столько драма отдельной личности, сколько драма идеи, получившей совершенно ложное воплощение» (2). Это, безусловно, так, однако тут, по нашему мнению, присутствует в определенной степени и элемент игры, попытка сыграть в разные образы.

     Конечно, Гэтсби понимал всю несовместимость  этих образов. Но он был «велик» именно своей стойкой приверженностью  идеалу «нового Адама». Как пишет  Фицджеральд, подводя итог роману, «Гэтсби  верил в зеленый огонек, свет неимоверного будущего счастья, которое отодвигается с каждым годом. Пусть оно ускользнуло  сегодня, не беда — завтра мы побежим еще быстрее, еще дальше станем протягивать руки… И в одно прекрасное утро…» .

     Но  все дело как раз в том, что  прекрасного утра наступить не может. Идеал недостижим. Ибо «мы пытаемся плыть вперед, борясь с течением, а оно все сносит и сносит наши суденышки обратно в прошлое» (9). Перефразируя метафору, которой заканчивается роман, можно сказать, что все дальше отодвигается осуществление «мечты», а «новый Адам» все больше выглядит лишь обманчивой грезой.

     Сам Идеал оборачивается против Гэтсби, заставляя его следовать правилам Успеха, выгодной коммерции, обогащения,- ведь иначе вершин счастья не покорить, а «стремление к счастью» присуще  человеку по самой его природе  и, стало быть, оправдывает любые  усилия личности для его достижения.

     «Великим  Гэтсби» было открыто выражено неверие  в то, что Америка и впрямь когда-нибудь сделается «земным святилищем для  человека-одиночки». В заключительной сцене романа Каррауэй провидит «древний остров, возникший некогда перед  взором голландских моряков,-нетронутое зеленое лоно нового мира. Шелест его  деревьев, тех, что потом исчезли, уступив место дому Гэтсби, был  некогда музыкой последней и  величайшей человеческой мечты; должно быть, на один короткий, очарованный  миг человек затаил дыхание перед  новым континентом, невольно поддавшись красоте зрелища, которого он не понимал  и не искал, — ведь история в  последний раз поставила его  лицом к лицу с чем-то, соизмеримым  заложенной в нем способности  к восхищению»(9).

     Но  так и не придет «одно прекрасное утро», как за ним ни гнаться, как  бы старательно ни инсценировать  его приход разгульным весельем «века  джаза». Для Ника Каррауэя это главный  вывод из истории, происшедшей у  него на глазах.

     Заканчивая  «Гэтсби», Фицджеральд писал одному из друзей: «Мой роман — о том, как растрачиваются иллюзии, которые придают миру такую красочность, что, испытав эту магию, человек становится безразличен к понятию об истинном и ложном»(1).

     В «Великом Гэтсби» выразился и  трагизм «века джаза», и его  особая, болезненная красота. Через  всю книгу проходят два образных ряда, соотнесенных в грустной и  поэтической тональности романа.

     Показывая беспочвенность и бесперспективность «мечты» в современном автору американском обществе, Фицджеральд одновременно оплакивает эту мечту, сожалея о ее недостижимости. Отсюда тот свойственный его произведениям налет грусти и трагизма рядом с внешней праздничной карнавальностью, который придает особое очарование и одновременно метафизичность его художественным текстам.

     Трагедия  Гэтсби отражает глубокую внутреннюю раздвоенность «американской мечты». Истоки этой раздвоенности уходят в  историческое прошлое Америки, которое  вобрало в себя как дух свободы  и независимости, так и идеи материального  благополучия и индивидуализма.

     Тема  вырождения «американской мечты» раскрыта в романе на примере других действующих  лиц, среди которых расхожий «коммерческий» вариант ее олицетворяют, прежде всего, антиподы Гэтсби — Том Бьюкенен, муж Дэзи, сама Дэзи и ее приятельница Джордан. Если в Гэтсби сочетаются полярные начала, то в Томе Бьюкенене и  ему подобных постоянно подчеркиваются одни и те же черты — крайняя  самоуверенность, вера в собственную  исключительность, физическая сила, «крепкий»  индивидуализм и прикрытое красноречием невежество, И Том, и Дэзи — обладатели большого состояния с рождения, поэтому  их мораль, представление об общечеловеческих ценностях определяются их принадлежностью  к классу богачей, для которых  нравственное растление других людей, а подчас и их гибель — явление вполне нравственное (смерть Миртл, случайное убийство невиновного Гэтсби). Внешняя красота супругов Бьюкенен сопрягается с убогостью и уродством их внутреннего мира, пустотой и никчемностью запросов. Дэзи легко приходит в восторг при виде роскошного интерьера особняка Гэтсби, равно как и демонстрируемого героем великолепия и огромного ассортимента принадлежащих ему мужских сорочек. В мелодичном голосе Дэзи, по словам Гэтсби, постоянно звучит звон денег. Том может подолгу простаивать перед витринами ювелирных магазинов, любуясь блеском бриллиантов.