Концепт судьбы в контексте культур

Познать Дао, следовать  ему, слиться с ним — в этом смысл, цель и счастье жизни. Даосизм  получил популярность в народе и благосклонность императоров благодаря проповеди долголетия и бессмертия. Исходя из идеи о том, что тело человека представляет собой микрокосм, подобный макрокосму (Вселенной) даосизм предложил ряд рецептов достижения бессмертия.

ЯПОНИЯ

Из концепции непостоянства  всего существующего, эфемерности  и призрачности жизни, присущей дзен-буддизму, следует, что все кратковременное  тесно связано с понятием прекрасного. Недолговечное текущее мгновение (цветение вишни и опадание ее лепестков, испарение капель росы после восхода солнца с поверхности листа и т.д.) отливалось в особую эстетическую— форму. В соответствии с этим жизнь человека считается тем прекраснее, чем она короче и ярче прожита. Для японца мир явлений выступает абсолютом, т.е. при таком мировосприятии «конечной реальностью является «здесь и теперь». Иными словами, время для японского мышления всегда есть «теперь», что эквивалентно «вечности», поэтому понятно утверждение японского специалиста в области дзэн-буддизма Д. Судзуки, что «дзен не знает времени, и поэтому для дзэн не существуют ни начала, ни конца мира».

АВСТРАЛИЯ

Австралийцы — представители наиболее ранней из доступных нашему непосредственному  наблюдению стадий развития человечества: стадии почти нетронутого общинно-родового строя. Поэтому их культура представляет исключительный интерес для современного человека. И здесь обнаруживается интересное явление. Какие бы различные природно-географические зоны земного шара первобытные охотники, рыболовы и собиратели ни населяли, принципы их социально-экономических структур поразительно совпадают, имеют универсальный характер.

В обществе австралийских аборигенов, как почти  во всяком другом человеческом обществе, телесная жизнь с ее универсальной  последовательностью стадий роста и упадка (рождение, юность, зрелость, старость и смерть) не считается единственной реальностью. Физические, или материальные, явления жизни очевидны и обусловлены, но наряду с ними люди признают и другие явления, которые существуют вне времени и пространства. И именно эти нематериальные явления представляются сущностью жизни, без них все живое было бы мертвым.

Статус  человека в обществе аборигенов непосредственно  зависит от того, какую роль он играет в религиозной жизни. Чем глубже религиозные познания аборигена, чем более ответственные функции он выполняет в обрядовой деятельности, тем сильнее его влияние в коллективе. А знания, как правило, увеличиваются с возрастом, и именно старики являются хранителями религиозных тайн и руководителями культа. Человек может умереть в любом возрасте, но принято считать, что умирать должны старые, а не молодые. Повсюду за смертью следуют определенные траурные обряды. Аборигены верят в продолжение жизни духа умершего: физическая оболочка человека всегда рассматривается как временная, а жизнь духа, напротив, незыблема и вечна.

В свете  изложенного становятся понятными  и представления австралийских  аборигенов о природе человека. Он представляет собою звено в цепи существования, связывающего нынешнюю форму жизни с жизнью, присущей эпохе сновидений, эпохе, в которую существовала Страна Сновидений. Эту эпоху еще называют эпохой вонджинов, или предков. Живущий в нынешнюю эпоху человек обладает определенной сновиденческой частицей своей личности, которая называется «я — старец». Благодаря этому «я — старец» он может переживать почти сознательно прошлую, доисторическую эпоху. Таким образом, эта концепция свидетельствует об историческом чувстве, об историческом видении австралийскими аборигенами того, что мы называем человеческим обществом, существующим во времени.

Смерть  почти у всех групп австралийских  аборигенов связана с определенными  обрядами, которые, хотя и концентрируют  внимание на материальных останках человека, связаны, по сути, с духом умершего, с представлениями о его потустороннем существовании. Неизбежность смерти подчеркивается в мифологии аборигенов. Во многих мифах рассказывается, что в самом начале , в мифические Времена сновидений, люди не умирали '. Но кто-то, живший в тот период, сделал ложный шаг, поступил неправильно, и с тех пор люди стали умирать.

Смерть  рассматривают как временный  период, после чего человек переходит  в другую жизнь, похожую на ту, которую  он вел на земле. Нередко аборигены  считают, что в человеке живет  не один дух, а несколько, и все  они продолжают существовать после его смерти. Один дух умершего, или одна часть его духовной сущности, может бродить где-то поблизости и доставлять неприятности живым, другая — отправиться в Страну мертвых, третья — вселиться в женщину и родиться вновь в виде ребенка, четвертая — приобщиться к Миру сновидений и великим мифическим предкам. Этот переход в другую жизнь, в другой мир как бы олицетворяется символической смертью и последующим возрождением, представляющими религиозную сущность обрядов инициации. Это как бы подготовка к настоящей, физической смерти и к последующему духовному перерождению. Смысл человеческого существования аборигены видят не в одном только коротком периоде земной жизни человека. Они считают жизнь и мир вечными: все повторяется в неизменной, раз и навсегда установленной последовательности.

ИНКИ

Простой человек был  лишен права самому решать свою судьбу: она навязывалась ему «сверху» системой власти, разветвленным государственным  аппаратом, давившим на гражданина огромным весом и, подобно чудовищному вампиру, высасывавшим из него все соки. По сути дела, даже личные вопросы человека: покинет он или нет свое селение, будет на основе повинности надрываться на шахтах или нет, прольет ли он кровь на тропе войны и, наконец, жениться ему или нет — за него решали, причем со всей полнотой власти, другие. Ему же, почти бесправному колесику безупречно отлаженного «десятичного» государственного механизма оставалось лишь одно: подчиняться, бесперебойно функционировать. Человек должен был выполнять то, что ему приказывали, и он действительно выполнял все указания безоговорочно.

СУДЬБА  В СТРАНАХ АРАВИИ (ДОМУСУЛЬМАНСКИЙ И МУСУЛЬМАНСКИЙ ПЕРОД) 

 Одним из  распространенных на Западе и  Востоке исламоведческих стереотипов  является представление об исконном  и вседовлеющем фатализме, как характернейшей черте догматики ислама. Подобно всякому стереотипу, этот имеет под собой определенную основу. Ее можно обнаружить во многих высказываниях Корана, где утверждается, что Бог предначертал и создал все поступки людей вообще и каждого человека в частности. Можно ее увидеть и в бытовом исламе, одной из любимых формул которого является фраза: "Я положился на Аллаха". 

     Подобно всякому стереотипу, этот одновременно и ложен. Рядом с выражением концепции предопределения Коран содержит столь же яркие утверждения об ответственности человека за свои деяния, т.е. — о свободе его воли. Главный сюжет коранической проповеди — грядущий Суд, где людям будет воздано за их дела. Собственно, главное содержание речений пророка Мухаммада составляет доказательство этих вроде бы противоположных, но одновременно и неразрывных посылок — всемогущества божества и его справедливого суда над человеком, самого выбирающего свои поступки. 

     Такое противоречие не является специфически исламским. Более того, те самые споры мусульманских богословов о проблеме предопределения, которые и послужили основой для представления об исламском "фатализме", типологически весьма близки аналогичным спорам среди христиан.

Между тем, ислам  и его "фаталистическая" концепция в своей коранической (изначальной) форме дает нам важный и интересный пример взаимоотношения традиционных фаталистических представлений народа и концепции единого Бога, пример соотношения между Аллахом и судьбой в сознании приверженцев новой религии. Коранический Аллах в одно и то же время как бы уничтожает языческую Судьбу и перенимает от нее многие функции, несколько их "облагораживая" и занимая при этом ее место в социально-психологическом и духовном мире жителей Аравии. Это и хороший образчик удачного взаимодействия традиций и новаций, сыгравшего столь большую роль в победе новорожденного ислама. 

   Доисламская Аравия, мир из которого родился ислам, хорошо знала образ Судьбы — высшей силы, господствующей над поступками и жизненными путями людей. Более того, острое ощущение бессилия и ничтожности человека и народов перед непререкаемым ходом судьбы было одной из характерных черт 
мировоззрения аравийцев.

Мы знакомы  с этим мироощущением из доисламской  поэзии арабов, где тема "Ubi sunt" — причитания по исчезнувшим народам и героям, была одной из главных. Рядом в изобилии встречаются и другие мотивы, оплакивающие жалкое положение человека перед всесильной судьбой. Общее ощущение бессилия, однако, часто сочеталось с мотивом гордого вызова судьбе со стороны поэта-героя, безразличного к власти непреодолимой силы.

Всемогущая судьба представала в мире обитателей доисламской  Аравии внескольких аспектах-ипостасях, связанных с разными типологически  фаталистическими концепциями и  выражавшихся различным набором словесных терминов.

Самой простой  и ясной была концепция судьбы как конкретного удела, доли каждого человека. В арабском языке она связана с производными от корня МНИ. Это глагол манā—"предопределить, назначить", имена манā и мунā — "судьба", манӯнӯн — "судьба". Самый распространенный термин этой группы — мāнӣйатӯн мн. ч. манāйā — "предопределенная участь, судьба, удел, рок, предопределенная гибель". Это конкретная судьба человека, часто проявляющаяся в момент его кончины. Поэтому мāнӣйа порой означала и просто "смерть". Для этой концепции характерна некоторая степень персонифицированности судьбы. За термином стоит архаическое представление о божестве судьбы, являвшемся умирающему. С ним соседствовали и представления об атрибутах судьбы — "путах судьбы", "ножницах судьбы".   

Однажды Коран  упоминает доисламское понятие  судьбы в одном из самых распространенных в старинной поэзии словосочетаний: "райб ал-манӯн" — "превратности судьбы, происки судьбы". Однако это, как и в случае с Манāт, собственно, "цитата" из речи язычников, утверждавших, что пророк Мухаммад  всего лишь поэт, о котором говорят: "и поджидаем мы перемены судьбы (райб ал-манӯн) над ним" (53:32), т.е. — того момента, когда судьба с ним расправится.  

   Коран вступает с язычниками в диалог на языке их культуры: «Скажи: "Поджидайте, и я вместе с вами поджидаю!"» (52:31). Речь как бы идет о том, что ждать можно вечно, никакая судьба не воздействует на Мухаммада, ведь за ним стоит Аллах. Перед нами характерный образец коранический полемики. Время скоро покажет всем, что языческие представления не имеют силы или же 
утеряли ее с приходом ислама.   

Пока же вокруг судьбы идет принципиальный спор. Язычники объявляют, что судьба справится  и с пророком. Коран отвечает, что Аллах, а никакая не судьба, определяет, что произойдет и с Мухаммадом и со всеми людьми. 

        Вместо иллюзорной веры в судьбу, выражаемой словами корня МНИ, Коран как бы ставит благодеяние — уверенность в благодеянии Аллаха, таком же, которое нашло свое воплощение в известном ярком эпизоде о "манне небесной": 
"И мы осенили вас облаком и низвели для вас манну (ал-манна) и перепелов".

Другое поле фаталистических терминов культуры доисламской Аравии связано с  иным и более сложным представлением о судьбе как времени и о  времени как судьбе.  

   Это — безличная судьба всех людей, а не отдельного человека. Время и есть судьба мира. Это чередование дней и ночей, которые определяет все, что в них происходит и существует. Время-судьба непреодолимо, ведет от вчера к завтра, уничтожает прошлое, определяет будущее. Такое представление о судьбе распространилось в Аравии не без влияния популярного в эпоху Сасанидов иранского образа Зурвана — отца Ахура Мазды и Ангро Манью, Бога вечного времени и судьбы.

В Коране термины, связанные с понятием времени, по большей части не несут в себе фаталистического смысла. Однако рядом есть и термины времени-судьбы, но, как и ранее, — в "цитатах" из речей язычников. Они, основываясь на своей вере в судьбу, отказываются верить в то главное, о чем проповедовал Мухаммад, — в воскресенье людей в Судный день. Понятие времени-судьбы противостоит исламу и воле Аллаха. Но воля Аллаха своей способностью воскресить людей, погубленных временем-судьбой, и судить их за их дела как бы преодолевает безнадежный фатализм доисламского дахра. Дахр — вечное время. Коран же утверждает противоположное — конечность времени, завершаемого воскрешением и Судом. 

 Так две  основные концепции судьбы, бытовавшие  в доисламскои Аравии, преодолеваются  тремя способами — отрицанием, забвением (или малым упоминанием) и заменой судьбы волей Аллаха. 

      Аллах заменяет судьбу. Он распоряжается людьми беспредельно. Однако его распоряжение прежде всего — восстановление справедливости и установление правды. В этом отличие воли Аллаха от слепой и недоброй судьбы (дахр, мāнӣйа), которую он заменил в душах и умах людей. Понимание всей полноты образа Аллаха и его власти над людьми уточняется 
другим его (рядом со справедливостью) свойством — милосердием. Аллах, прежде всего -ар-Рахман, ар-Рахим — Милостивый, Милосердный. Милосердие снимает жестокость доисламскои судьбы и смягчает суровость уже исламского предопределения. Предопределение не должно страшить человека именно потому, что всесильный Бог милостив. Как и во многих других случаях ислам, вытесняя и заменяя элементы доисламской культуры, дарит человеку как бы лучшую долю, дает ему новые надежды и возможности. Происходит замена и подмена концепций, отмена и замена и изменение терминов. При этом многие старые термины сохраняются, но приобретают как бы совсем новое значение. Так происходит и с важнейшим для полного описания проблемы исламского "фатализма" элементом — отношением человека к судьбе (доисламской) и к воле 
Аллаха. 

 Оно обозначается  словом сабр. Доисламское сабр — это мужественное терпение, гордое терпение бедуина перед лицом превратностей и произвола судьбы, это его вызов ей. Это — выносливость и безразличие к бедам. Так человек, но человек особенный, не такой, как все, преодолевает проблему собственного бессилия перед судьбой. Уже в доисламское время появилось и понимание сабр, близкое к христианскому смирению, покорности судьбе, лишенное бедуинского к ней презрения. Это был уже шаг по направлению к Корану.