Гойя «Капричос»

     Следующий  офорт №18 кажется на первый  взгляд несколько отстранённым от предыдущих, да и к последующих тоже. Этот лист как бы «вставной» и характеризует новую форму человеческих беспутств, то есть пьянство. Но всё же связь этих листов второй серии существует, и в первых, связывает их тема безрассудства, ведь пока молодая маха слушает советы тётки Курры, у неё тоже «сгорает дом», гибнут её чистота и добродетель, а она даже не подозревает об этом. И когда далее начинается ощипывание «легковерных» мужчин (№19 «Все погибнут»), попавших в сети к бойким женщинам, то тема безрассудства оживает снова - теперь «дом сгорает» у тех, кто поверил лживым ласкам и обещаниям. Так, шутливая тема обо-рачивается настоящей трагедией. «Все они погибнут» - передаёт Гойя в подписи почти наивное злорадство потаскушек. Весёлое ощипывание продолжается в офорте №20 «Вот они и ощипаны». Когда кавалеры стали голы и жалки, что же ещё остаётся, как не прогнать их метлой: «Раз их уже ощипали, пусть убираются, другие придут на их место».

     Следующие  листы 21 и 22 образуют пару, тесно  связанную также и со следующей парой - офортами 23 и 24. Это развязка и трагическая вершина «Карьеры продажной женщины» - арест, суд, казнь.

     Посмотрим  на хранителей закона в офорте 21. Их лица совсем не человеческие,

точнее, когда  они схватили эту «цыпочку», они перестали быть ими и их лица превращаются в злобные кошачьи морды и рвут её на части. Заметим, что в предыдущих листах люди стали терять свою внутреннюю человечность и стали превращаться в «нелюдей». Сатира нравов здесь впервые оборачивается трагическим гротеском. Но этот гротеск появляется здесь ненадолго, и он тутже переводится на конкретно повествовательный язык. Далее «цыпочка» (офорта №22) претерпевает обратное превращение в арестованную потаскушку, а служители законы предстают перед нами в «естественном» обличие, но не менее отвратительном. Они ведут схваченных проституток в тюрьму. Гойя преисполнен сочувствием к ним, ведь предыдущий офорт показал нам, что стоят «справедливость» и «закон» в этом обществе. В комментарии к офорту звучат не только авторские чувства, но и пародируемые художником банальные «прописные истины» общественной морали полицейского государства.

     Вот  офорт №23 - зал инквизиционного  трибунала. Женщине читают приговор, и именно её с омерзением  третирует присутствующие хранители морали. Комментарии художника  звучат двойственно - в нём сплетаются «голос толпы» и издевка художника. «Безобразие! С такой порядочной женщиной, которая за гроши оказывала услуги, такой усердной, такой полезной - и так обойтись! Безобразие». И если сравнить ту, которую осуждают, с теми, кто осуждает, то кому больше подойдёт звание порядочного человека? Женщина в когтях настоящих «коршунов». Признание её же прегрешения, сознание свой вины, сохраняют в ней человечность. Уже в следующем офорте (№24) Гойя окончательно на стороне осуждённой. Что же это за правосудие? Если порок в общем-то невинен по сравнению с обществом, вызвавшимся судить и карать! А если это не исправление, а лишь удовлетворение мстительного чувства! И разве реакция общества не похожа на реакцию той неразумной матери, которая, разъярясь, лупит туфлёй по голому заду своего ребёнка, что можно наблюдать в офорте № 25. Ещё бы, «Ведь он разбил кувшин», а комментарий добавляет: «Сын-шалун, а мать вспыльчива. Кто из них хуже?».

     Следующий  офорт выводит тему «перевёрнутого мира», мира навыворот, где как и вовремя карнавала, юбку можно надеть на голову, а вместо того чтобы сидеть на стуле, одеть его на макушку. Этот офорт имеет ассоциативную связь с наказанием «беспутниц» и пародирует правосудие. Итак, мир неисправим, а те, кто так отчаянно пытаются улучшить его, лишь усугубляют несправедливость  и безумство. И вот мы вновь видим «войну мужчин и женщин». Тема эта повторяется в офортах 27 и 28. «Кто более предан?»- задаёт Гойя в первом из них, отвечая «Ни тот, ни другой. Он вертопрах в любовных делах, который всем женщинам говорит одно и тоже, а она занята мыслями о том, как ей разделаться с пятью свиданиями, которые она назначила от восьми до девяти, а сейчас уже половина восьмого». Вот она драма взаимной чуждости и взаимной лжи, убивающей любовь (сразу вспоминаем офорты №5 и №6 из первой главы). Далее в офорте №28 Гойя изображает уже не откровенную в своей порочности

шлюху, но явно боящуюся быть узнанной «порядочную» женщину, которая  даёт

деликатные поручения сводне: «Никому ни слова». Так постепенно расширяется

круг нравственности испанского общества, включив в себя не только мах и проституток, но также  светских дам и «порядочных», прячущих свои грешки женщин. И ничто не приносит людям мудрости и добродетели - ни пол, ни возраст. Только пороки старости иные, чем у молодости.

     Тема  старости вторгается в «Каричос»  вместе с офортами 29, 30, 31. И вторгается  как будто неожиданно. Впрочем,  мы сразу вспоминает о образах,  которые мы видели раньше: мерзких старухах, о своднях, о мрачных монахах- пожирателей. Тема старости проходит через всю вторую главу. Эта старость враждебна молодости, злокозненна и лицемерна, коварна и мстительна. Она совращает молодость, толкая её на путь порока, и наслаждается, всё глубже затягивая её в грязь, и злорадно наказывает молодость за те грехи, которые сама же привила ей. И вот в офорте №29 вновь появляется такое «чудище старого мира». Образ царит, подавляет всё свои величием. Старик перелистывает страницы книг, но в тоже время он как будто спит, и этот странный сон -бодрствование, это смерть, которая не мешает трупу действовать.

     Следующие  два офорта этого триптиха  конкретизируют символику офорта  №29. На офорте №30 «Зачем их  прятать» представлены мучения  дряхлого скупца, пытающегося спрятать мешки с деньгами от окружающих его злорадно ухмыляющихся людей. Но дело здесь скорее всего совсем не в скупости, а в пороке старости, уже не способной наслаждаться жизнью, но до последнего мгновенья пытающийся сохранить при себе уже бесполезные для неё, как бы «омертвевшие знаки возможных жизненных благ»- деньги. Наконец в последнем листе (№31) этого триптиха порочная старость прямо противопоставлена очаровательной юности и, пристроившись рядом, вкрадчиво и лицемерно совращает её. В этом листе мы наблюдаем ослабление тех социальных раздумий, какой поражали два предыдущих листа. Мы вновь в мире мах и сводней, в мире, ищущем счастья в чувственных наслаждениях, но всякий раз жестоко расплачивающемся за это.

     И  вот следующая троица офортов. Лист №32. Сводня молилась неспроста, юная девица угодила в тюрьму. «За то, что она была слишком чувствительна»- поясняет Гойя. А за сценой морализирует тётка:«А то как же!На жизненном пути бывают и подъёмы и падения; а её жизнь иначе окончиться не могла». Мрак сгущается вокруг узницы, жизнь уходит вместе со светом. Вот лист №34. Снова тюрьма. Решётка.  Глухая тишина. Фигуры спящих напоминают скрученные или брошенные мешки. «Их одолевает сон»- пишет Гойя и с горечью продолжает: «Не надо будить их. Может быть сон - единственное утешение несчастных». Два этих офорта служат обрамлением для листа № 33. Это сопоставление жгучего сарказма, поскольку здесь изображён безнаказанный врач- шарлатан, который торжествует, издевается над людьми и калечит их, при этом не только не попадает в тюрьму, но ещё и возносится, становится «дворцовым графом». Заключительные офорты второй серии варьируют тему злорадного веселого общипывания. «Она его гладко бреет»- называет Гойя лист №35, прибегая к игре слов «гладко, чисто брить» и «обирать дочиста». И художнику уже не жаль простофилю, доверившегося махе-цирюльнику: «Его бреют чисто и с него сдерут шкуру. Сам виноват, что вверяет себя такому брадобрею». На этом юмор обращается своей изнанкой. «Скверная ночь»- тридцать шестой офорт «Капричос». Бурный, полный холодных контрастов белых разви-вающихся одежд и мчащегося ветряного мрака. Одиночество застигнутых тьмой женщин. Они - игрушки это мрака, этого ветра. Комментарий будто пародирует житейскую мудрость: «Вот так плохо приходится гуляющим девицам, которые не сидят дома». Вихрь бурно вторгается и сама природа сметает устоявшуюся сцену театра человеческой жизни. Мы чувствуем значение этого ветра, но мы ещё не знаем всей истины о том мире, и куда предстоит ворваться ветру. Лист №36 завершает вторую главу. Осталось задать вопрос - на какой почве разыгрывался весь этот театр марионеток? И тут Гойя даёт ответы в третьей главе «Капричос»- в царстве осла.

Третья  глава «Капричос».

     В  третьей главе всего шесть листов (№37-42), которые развивают одну большую тему. Только что мы плыли по «волнам моря житейского», бродили в «суетливом человеческом муравейнике», и иногда этот мир давал сходство с животным, «не людским» миром, ведь всё же масштабы и формы оставались человеческими. А здесь сразу, вдруг люди исчезли на второй план, их подменили собою ослы, и действие переходит в фантастический ослиноподобный мир. Напряжённость, тревога, чувства смущения во второй части переполняют нас, и переход в ослиный мир поначалу воспринимается с неким облегченьем. Мы забавляемся, смеёмся, ведь осёл до сих пор комически переносит для нас наши собственные смешные качества: надутую важность, показанное глубокомыслие, чревоугодие. Тем более смешон осёл в человеческом наряде, всерьёз решивший заняться человеческими делами, но по сути лиши пародируя их.

     Вот  перед нами ослиная школа (лист  №37). Как же важен учитель, как  хорош его ночной колпак и  сонная морда. Как стараются  ученики-ослята, указывающие копытом  в букварь. Мотив обучения осла встречается в народной литературе с древнейших времён. Гойя шутливо спрашивает: «А не умнее ли ученик?». Этот лист не только изображает комическую школу ослов, но и осла, обучающего других ослов, формирующего их по своему образу и подобию. Иными словами - Осёл порождает Ослов, Глупость плодит Глупость, при этом Глупость умножается, заполняя собою мир, а значит - становится силой. Далее мы видим как Осёл надувается важностью. Офор №39 представляет собою пародийный парадный портрет, впитавший всю чванность и показное величие этого официального жанра живописи. Чтобы герой не казался смешным, Гойя делает его устрашающим. Морда Осла с провалившимися глазницами напоминает череп, обтянутый сухой кожей. Он подчёркивает всеобщность этого образа в своеобразной смерти мира в самодовольной глупости, гордящимся своим «славным прошлым», своей генеалогией, уходящий к истокам времени. Также мы видим что эта глупость не остаётся в своих пределах, но распространяет свою власть на людей и на их исконные владения. Она подчиняет искусство, низводит до своего «ослиного понимания». Перед лицом торжествующего Осла художник, если он только не упорствует в своём человеческом самоутверждении, сам теряет человеческий облик, становится жалкой мартышкой. Глупость, оказывается, обладает властью превращать человеческое в животное. Название офорта №38 так и кричит само за себя: «Брависсимо!». Вся лживость казенно-апологетического искусств, готового возвеличить любое ничтожество, лишь бы оно было облечено властью, демонстрируется здесь, в листе № 41. Также здесь хорошо видна бессильная ненависть со стороны художника к своему «высочайшему» заказчику. В самом офорте смысл комментария ясен и убийственен.

     Осёл  диктует свои законы и другим  областям человеческой деятельности и знания. Сам он выступает в офорте №40 в роли представителя благороднейшей профессии врача. Осёл не только опошляет одну из важнейших человеческих профессий, но он ещё и получает власть над человеком, над его жизнью и смертью, поскольку именно такова природа врача. Эта тема беспомощности человечества, страдающего и погибающего под игом ослиной глупости и наглости, достигает своего апогея в 42-м листе главы. Ослы оседлали людей, «которым невмоготу», но которые беспомощны, так как скованы непробудным сном. Пейзаж с необычайно низким горизонтом и высоким пустым небом – это не картина какого-либо определённого места, это образ самой земли, по которой движутся люди-великаны, сгибающиеся под тяжестью ослов- гигантов.

     Осёл  становится не только образом  вселенской глупости, но глупости «командующей», наделенный приоритетом высшего сословия. Также третья глава содержит некоторые инвективы вполне личного свойства. Недаром же современ-ники увидели в истории возвышения Осла, рассказанной Гоей, намёк на возвышение всевластного фаворита Годоя, что усложняет образность третьей главы.

     Заключительный  лист третьей главы универсален,  ибо в нём переплелись карнавальная  комичность, возмущенная человечность  и социально политические намёки. И кроме того, он вводит в серию новую тему, отчасти затронутую во второй главе – тему непробудного сна. Так Гойя подводит нас к проблеме ещё более глубокой, к тайным причинам безумств современного мира. Пора сделать шаг вперёд к истине, мысленно отпускаясь ещё ниже по кругам «социально-исторического ада». 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Четвёртая глава «Капричос».

     Это  самая большая глава в серии.  В неё входит двадцать девять  офортов (с №43-71). Композиция её  отличается строгостью, точностью  и строжайшей архитектоникой. Мы вступили в царство причин, глубинных законов действительности. Здесь мы наблюдаем своеобразное рождение всех безумств, глупостей, предрассудков мира. Гойя до конца познал эти «сны разума», и поэтому его собственное сознание может классифицировать постигнутое, и обнажать логику действий и строгий иерархический строй этого царства затянувшейся ночи.

     Открывающий  главу сорок третий офорт «Сон  разума рождает чудовищ»,имеет  исклю-чительно важное значение  не только для предваряемой  им части, но и для всей серии. Значимость его почти равна значимости общему титулу «Капричос» - автопортрету Гойи. Художник считает нужным напомнить нам о себе: вначале он представляется нам как творец, тех образов, которые нам предстояло узнать, а сейчас он становится частью страшного действия «Капричос». Ведь задача всей серии была чисто просветительской и заключалась в том, чтобы показать царящие в обществе пороки. Социальная несправедливость, ошибки в воспитании детей, бездумная заносчивость аристократов, злоупотребление церкви, проституция, суеверие, жадность - самые разные общественные проблемы и людские грехи становятся объектами критики художника. «Воображение, покинутое разумом, порождает немыслимых чудовищ; но в союзе с разумом проглядывается лицо Гойи - оно - мать искусств и источник творимых ими чудес»,- пишет Гойя в комментарии офорта. Стоит отметить, что в предварительном рисунке сквозь хаос чудовищ - спокойное и уверенное, оно словно должно разбудить спящего и спасти его от ужасных напастей. Но, как мы видим, в окончательном варианте нет намёка на пробуждение - Гойя словно не верит, что человечество не может проснуться. Ведь пока разум спит и сон этот несёт миру, Испании, самому Гойе величайшие бедствия. Господствует антипод разума - «антиразум», и пока всё человечество спит, пребывая в бессилии и бездействии, «антиразум» бодрствует и устанавливает свои порядки. Он попирает человеческое в людях, а их самих превращает в новые существа - в «нелюдей»- ослов и «антилюдей» - злобных ведьм, колдунов и т.п. После пребывания в ослином царстве, мы опять возвращаемся в человеко-подобный мир.