Отечественная теория перевода

    Корни современного состояния отечественного переводоведения уходят в недалекое  прошлое, в 1970–1980-е гг., на которые пришелся пик развития отечественной теории перевода. Именно в эти годы появились замечательные труды выдающихся советских переводчиков-теоретиков: Я.И.Рецкера, А.Д.Швейцера, В.Н.Комиссарова, В.Г.Гака, Г.В.Чернова и др., обладавших не только огромным практическим опытом перевода и предельно тонким чувством иностранного языка, но и необыкновенным даром блестяще переводить.

          Но именно в эти  годы господствовавшая советская тоталитарная идеологическая система не только замалчивала  и «зажимала» наиболее значимые достижения в лингвистике (как в науке и культуре в целом) из-за «неблагонадежности» их авторов, отнесенных к инакомыслящим, но и преследовала их за правозащитную деятельность, всячески их третировала, дискредитировала и пыталась их изолировать, поместить в научный «вакуум». Что ей в большинстве случаев удавалось. Как пишет Ю.Д.Апресян, один из наиболее гонимых тогда ученых-лингвистов, на его имя и на имена других правозащитников-лингвистов был наложен запрет, в научных изданиях снимались ссылки на их работы, им было отказано в публикации научных трудов, их выгоняли из академических институтов, не давали преподавать и т.д. [Апресян 1995, I–VIII]. (Помню ярко иллюстрирующий советский дух случай с публикацией моей книги «Информационные процессы и машинный перевод» (1986 г.) в издательстве «Наука», когда редактор без моего ведома «вымарала» (как тогда говорили) ссылку на одного неугодного советской власти чешского лингвиста вместе с его цитатой, с которой я полемизировала. В результате весь фрагмент «повис в воздухе» и потерял смысл.).

          В результате советские  теоретики перевода, будучи не только блистательными переводчиками (и преподавателями), но и вынужденными проводниками господствующей идеологии, вольно или невольно должны были игнорировать не только этих авторов, но и их идеи, или относились к ним с недоверием. Это отразилось на теоретических основах советского переводоведения, которое было лишено возможности опереться на качественную лингвистическую теорию, каковой в те годы и по настоящее время является модель «Смысл – Текст». Что касается зарубежного переводоведения, то в нем ситуация была не лучше: ни одна зарубежная лингвистическая теория не могла сравниться с данной моделью по качеству разработки понятийного аппарата и по своей объяснительной силе. 

3. Набоков о работе  переводчика

Набоков писал: «В причудливом мире словесных  превращений существует три вида грехов. Первое и самое невинное зло - очевидные ошибки, допущенные по незнанию или непониманию. Это  обычная человеческая слабость - и  вполне простительная. Следующий шаг в ад делает переводчик, сознательно пропускающий те слова и абзацы, в смысл которых он не потрудился вникнуть или же те, что, по его мнению, могут показаться непонятными или неприличными смутно воображаемому читателю. Он не брезгует самым поверхностным значением слова, которое к его услугам предоставляет словарь, или жертвует ученостью ради мнимой точности: он заранее готов знать меньше автора, считая при этом, что знает больше. Третье - и самое большое - зло в цепи грехопадений настигает переводчика, когда он принимается полировать и приглаживать шедевр, гнусно приукрашивая его, подлаживаясь к вкусам и предрассудкам читателей. За это преступление надо подвергать жесточайшим пыткам, как в средние века за плагиат». 

Недостаточное знание иностранного языка, считал Набоков, может превратить самую расхожую фразу в блистательную тираду, о которой и не помышлял автор. И приводит следующие примеры:

1. “Bien-etre general” становится утверждением, уместным в устах мужчины: “Хорошо быть генералом”, причем в генералы это благоденствие произвел французский переводчик “Гамлета”, еще и попотчевав его при этом икрой.
2. в переводе Чехова на немецкий язык учитель, едва войдя в класс, погружается в чтение “своей газеты”, что дало повод величавому критику сокрушаться о плачевном состоянии школьного обучения в дореволюционной России. На самом-то деле Чехов имел в виду обыкновенный классный журнал, в котором учитель отмечал отсутствующих учеников и ставил отметки.
3. невинные английские выражения “first night” и “public house” превращаются в русском переводе в “первую брачную ночь” и “публичный дом”.

Приведенных Набоковым примеров достаточно. Они  смешны и режут слух, но тут нет  злого умысла, и чаще всего скомканное предложение сохраняет свой исходный смысл в контексте целого. 

В другую категорию из той же группы промахов Набоков относит лингвистические  ошибки не столь явные и более  сложные для переводчика. В этом случае неправильное значение, которое  от многократного перечитывания  может отпечататься в памяти переводчика, может придать неожиданный и подчас весьма изощренный смысл самому невинному выражению или простой метафоре.

По этому  поводу Набоков вновь приводит примеры:

1. одного поэта, который, «сражаясь с переводом, так изнасиловал оригинал, что из “is sickled o’er with the pale cast of thought”, создал «бледный лунный свет». В слове sicklied переводчик увидел лунный серп.
2. немецкий профессор, с присущим ему национальным юмором, возникшим из омонимического сходства дугообразного стрелкового оружия и растения, которые по-русски называются одним словом “лук”, перевел пушкинское “У лукоморья...” оборотом “на берегу Лукового моря”. 

Другой  и гораздо более серьезный  грех, считал Набоков, когда опускаются сложные абзацы, все же простителен, если переводчик и сам не знает, о чем идет речь, но «до чего же отвратителен самодовольный переводчик, который прекрасно их понял, но опасается озадачить тупицу или покоробить святошу. Вместо того чтобы радостно покоиться в объятиях великого писателя, он неустанно печется о ничтожном читателе, предающимся нечистым или опасным помыслам». 

В подтверждение  Набоков приводит трогательный образчик викторианского ханжества, который  попался ему в старом английском переводе “Анны Карениной”:

Вронский  спрашивает Анну, что с ней. “Я beremenna” (курсив переводчика), - отвечает Анна, предоставляя иностранному читателю гадать, что за таинственная восточная болезнь поразила ее, а все потому, что, по мнению переводчика, беременность могла смутить иную невинную душу и лучше было написать русское слово латинскими буквами. 

Иногда  переводчики, по мнению Набокова, пытаются скрыть или завуалировать истинный смысл слова, и приводит пример «когда, красуясь перед читателем, является самовлюбленный переводчик, который обставляет будуар Шахерезады на свой вкус и с профессиональной виртуозностью прихорашивает своих жертв». Он приводит пример, как в русских переводах Шекспира Офелию было принято украшать благородными цветами вместо простых трав, которые она собирала: 

Там ива есть, она, склонивши ветви

Глядится в зеркале кристальных вод.

В ее тени плела она гирлянды

Из лилий, роз, фиалок и жасмина.

        Пер. А.Кроненберга, С.-Петербург, 1863.

Переводчик  исказил лирические отступления королевы, придав им явно недостающего благородства. Каким образом можно было составить подобный букет, бродя по берегу Эвона или Хелье, - это уже другой вопрос. Серьезный русский читатель таких вопросов не задавал, во-первых потому, что не знал английского текста, а во-вторых - потому, что на ботанику ему было в высшей степени наплевать. Единственное, что его интересовало - это “вечные вопросы”, которые немецкие критики и русские радикальные мыслители открыли у Шекспира.

Вот как  критикует Набоков перевод величайшего русского рассказа - гоголевская “Шинель”. Его главная черта, иррациональная часть, образующая трагический подтекст этой истории, без которой она была бы просто бессмысленным анекдотом, неразрывно связана с особым стилем, которым она написана: множество нелепых повторов одного и того же нелепого наречия звучит столь навязчиво, что становится каким-то зловещим заговором. «Здесь есть отрывки, которые выглядят вполне невинными, но стоит взглянуть пристальнее и вы замечаете, что хаос притаился в двух шагах, а какое-нибудь слово или сравнение вписаны Гоголем так, что самое безобидное предложение вдруг взрывается кошмарным фейерверком. Здесь есть та спотыкающаяся неуклюжесть, которую автор применяет сознательно, передавая грубую материю наших снов». Все это напрочь исчезло в чинном, бойком и чрезвычайно прозаичном английском переложении. Вот пример, который создает у Набокова ощущение присутствия при убийстве, которое он не в силах предотвратить: 

Гоголь: “...в две небольшие комнаты  с передней или кухней и кое-какими модными претензиями, лампой или иной вещицей, стоившей многих пожертвований...” 

Фильд: “fitted with some pretentious articles of furniture purchased, etc...” Набоков вспоминает, как один известный русский композитор попросил его перевести на английский стихотворение, которое сорок лет назад он положил на музыку. Он настаивал, что перевод должен особенно точно передавать акустическую сторону текста. Текст этот оказался известным стихотворением Эдгара По “Колокола” в переводе К.Бальмонта. «Переводя стихотворение обратно на английский, - вспоминает Набоков - я заботился только о том, чтобы найти слова, напоминавшие по звучанию русские. Теперь, если кому-то попадется мой английский перевод, он может по глупости перевести его снова на русский, так что стихотворение, в котором уже ничего не осталось от Э.По, подвергнется еще большей “бальмонтизации”, пока в конце концов “Колокола” не превратятся в “Безмолвие”!

Или вот  еще набоковский пример: романтичное  стихотворение Бодлера “Приглашение к путешествию” (“Mon enfant, ma soeur, Songe а la douceur...”). Русский перевод принадлежит перу Мережковского, обладавшего, по мнению Набокова, еще меньшим поэтическим талантом, чем Бальмонт. Начинается он так:  

Голубка моя,

Умчимся в края... 

Стихотворение это в переводе немедленно приобрело бойкий размер, так что «его подхватили все русские шарманщики. Представляю себе будущего переводчика русских народных песен, который захочет их вновь офранцузить: 

Viens, mon p’tit,

A Nijni 

и так  далее ad malinfinitum». 

Набоков выделяет три типа переводчиков, не застрахованных от указанных ошибок. К ним, по его мнению, относятся: «ученый муж, жаждущий заразить весь мир своей любовью к забытому или неизвестному гению, добросовестный литературный поденщик и, наконец, профессиональный писатель, отдыхающий в обществе иностранного собрата». Вот как он их описывает.

Ученый  муж в переводе точен и педантичен: сноски он дает на той же странице, что  и в оригинале, а не отправляет в конец книги - с его точки  зрения, они никогда не бывают исчерпывающими и слишком подробными.

Второй  тип переводчика должен быть столь  же талантлив, что и выбранный  им автор, либо таланты их должны быть одной природы. В этом и только в этом смысле Бодлер и По или  Жуковский и Шиллер идеально подходят друг другу, считает Набоков. Во-вторых, переводчик должен прекрасно знать оба народа, оба языка, все детали авторского стиля и метода, происхождение слов и словообразование, исторические аллюзии. Здесь мы подходим к третьему важному свойству: наряду с одаренностью и образованностью он должен обладать способностью действовать так, словно он и есть истинный автор, воспроизведя его манеру речи и поведения, нравы и мышление с максимальным правдоподобием. 

Набоков занимался переводами нескольких русских  поэтов, которые прежде были исковерканы плохими переводами или вообще не переводились. «Мой английский, конечно, гораздо беднее русского: разница между ними примерно такая же, как между домом на две семьи и родовой усадьбой, между отчетливо осознаваемым комфортом и безотчетной роскошью, - писал Набоков - Я далеко не удовлетворен достигнутым, но мои штудии раскрыли некоторые правила, которые могут пригодиться другим переводчикам». 

Вот как, к примеру, Набоков переводил  и столкнулся с немалыми сложностями  в переводе первой строки одного из величайших стихотворений Пушкина “Я помню чудное мгновенье...”: 

Yah pom-new chewed-no-yay mg-no-vain-yay 

Набоков передал русские слоги, подобрав наиболее схожие английские слова и  звуки. Русские слова в таком  обличьи выглядят довольно безобразно, но в данном случае это не важно: важно, что “chew” и “vain” фонетически перекликаются с русскими словами, означающими прекрасные и емкие понятия. Мелодия этой строки с округлым и полнозвучным словом “чудное” в середине и звуками “м” и “н” по бокам, уравновешивающими друг друга, - умиротворяет и ласкает слух, создавая при этом парадокс, понятный каждому художнику слова.