Гражданская война и интервенция в России в 1918-1920 гг

- конец 1920 г.

- "большая гражданская  война между массовыми регулярными  армиями, иностранная интервенция,  партизанская борьба в тылах,  милитаризация экономики и т.д. (это собственно гражданская война  в полном смысле этих слов, хотя точнее называть это время  - этапом "большой" гражданской  войны).

-1921-1922 гг. - постепенное затухание  гражданской войны, ее локализация  на окраинах и полное окончание.

Безусловно, и подход Ю.А. Полякова далеко не совершенен. Но он, на мой взгляд, представляет собой  более высокий уровень осмысления истории гражданской войны в  России.

Вместе с тем, в учебно-методической литературе для школьников выделяется два этапа гражданской войны  в России:

Первый этап – с 25 октября 1917 г. по май 1918 г.

Второй этап – с лета 1918 г. до конца 1920 г.

Таким образом, причины гражданской  войны в нашей стране нельзя сводить  к поискам однозначных ее виновников, а следует рассматривать как  результат многоэтапного процесса нарастания и обострения социально-политического  противостояния в российском обществе.

2. Столкновение альтернативных вариантов построения российской государственности.

        Падение самодержавия обнажило глубину социально-политических противоречий в построении российской государственности и одновременно породило невероятных размеров социальную активность всего российского общества. В условиях раскола властных структур и отсутствия легитимной власти выбор генерального направления общественного развития зависел от расстановки основных социальных сил: буржуазии, рабочего класса и крестьянства, выражавших свои интересы через деятельность политических партий.      

Единственной  крупной либеральной партией  в России оставались лишь кадеты, превратившиеся из оппозиционной партии в правящую. Под влиянием революционных событий кадеты отказались от традиционной ориентации на конституционную монархию, выступив за парламентскую республику. Однако в аграрном вопросе кадеты по-прежнему выступали за выкуп государством и крестьянами помещичьих земель, были против немедленного введения 8-часового рабочего дня и отстаивали войну до победного конца.      

Самой массовой партией стали эсеры, численность которых определялась от 400 до 1200 тысяч человек.  Популярность партии определялась её лозунгами о превращении России в федеративную республику свободных наций, ликвидации помещичьего землевладения и распределении земли между крестьянами по «уравнительному принципу». В отличие от кадет эсеры стремились к немедленному заключению мира без аннексий и контрибуции.      

Одной из самых влиятельных партий в  «послефевральской» России были меньшевики (к осени 1917 года их численность превышала 200 тысяч человек.) Несмотря на крайнюю разобщённость, они настаивали на создании демократической республики, праве наций на самоопределение, конфискации помещичьих земель и передаче их в распоряжение органов местного самоуправления.       

Крайне  левые позиции занимал большевики, численность которых к осени 1917 года доходила до 200-215 тысяч человек. Их программа перехода от буржуазно-демократической революции к социалистической была нацелена на установление республики Советов рабочих и солдатских депутатов.

Столкновение альтернативных вариантов  построения российской государственности было направлено на возрождение «Великой и Единой России», что связывалось с обязательным восстановлением и соблюдением территориальной целостности российского государства и довоенных границ 1914 г. Сама же «целостность» толковалась и как тождественное понятие «Великороссия» со всеми вытекавшими отсюда последствиями, заключавшимися в выражении «Россия - тюрьма народов», и как «простое сожительство областей». Наконец, существовала и еще одна точка зрения, согласно которой будущая Россия - это «единство и борьба центральной и краевых властей», олицетворявших собой центростремительные и центробежные силы и обеспечивавшие одновременно и «замкнутое в себе движение», и «новый мощный взмах» в истории российской государственности.

С подачи прокадетствующих политиков  «Великая Россия» мыслилась как  демократическое государство, которое  должно базироваться на принципах «народовластия» («вся власть исходит от народа и  осуществляется выборными учреждениями»), «ликвидации сословных и классовых  преимуществ, равенстве всех перед  законом», «зависимости политических положений отдельных национальностей… от их культуры и их исторических традиций».

Однако концептуальное осмысление этих идей было далеко от своей завершенности. Речь, скорее всего, шла об общих  и весьма расплывчатых контурах конечной цели борьбы. Их активное использование  в годы Гражданской войны отчасти  было связано с необходимостью идеологически  противостоять большевистским установкам на прекращение Первой мировой войны и развертывание «мировой революции». Диалектическое соединение Белого и большевистского движений, признаваемое всеми с разницей лишь в выявлении «зачинателя» этого «взаимодействия», проявлялось в общей логике развития Гражданской войны.

Политический бонапартизм как  отказ от реставрации свергнутого  революцией строя был неизбежен. И он проявлялся в форме идей «непредрешенства», согласно которым будущая форма правления определялась только созванным в постбольшевистской России Учредительным собранием. Его характеристики были довольно туманными. Ясно было лишь одно: новое законодательное представительство не должно было повторить опыта, разогнанного большевиками Учредительного собрания.

Понятно и другое: «непредрешенство»  могло выступить главным образом  в качестве консолидирующего средства, и должно было сгладить остроту дискуссий о будущем России. Соблюдая «формальное умалчивание о царе», ни одно из белых правительств не объявляло себя защитником монархических порядков. В агитационно-пропагандистской деятельности неукоснительно соблюдался принцип обязательности «народного волеизъявления».

В то же время вся история Белого движения представляла собой период «поисков» (зачастую судорожных) способов и средств свержения большевиков, которые менялись в зависимости от региона, лидеров и этапов борьбы. Проблема «извлечения опыта» из побед и поражений как таковая отсутствовала, хотя говорилось о ней много. Состояние эйфории от успехов сменялось «поисками виновника поражения» (как правило, персонифицированного), чтобы в будущем сделать якобы все наоборот, но при этом прийти все к тому, же результату. Все теоретико-политические построения как «комбинации из того, что было, что есть и что хотелось бы», разбивались о реальную действительность и объяснялись личными симпатиями обсуждавших, тем более что практически все лидеры Белого движения были довольно заметными фигурами российской истории конца XIX – начала XX вв.

Модель белого государственного устройства России, контурно обозначенная в косвенных  рассуждениях лидеров, нередко предназначенных  для потомков, сочетала в себе тоталитарные и демократические начала, тем  самым создавая широкое поле для  политических комбинаций в пользу диктатуры  «во имя Великой России и грядущей национальной демократии».

Выбор международного союзника теоретически был настолько же многовариантен и непредсказуем, если не учитывать, что круг их все же ограничивался  противоборствующими силами Первой мировой войны, предлагавшими помощь белым в борьбе одновременно и «за» Россию, и «против» нее. Противоречие между желанием и невозможностью быть принципиальными в вопросе внешнеполитической ориентации не могло не сказаться на исходе борьбы. Союзником становился тот, кто мог оказать конкретную поддержку в данный момент.

Чрезвычайное многообразие политических режимов как результат различия их социально-сословных обликов, технологии захвата и удержания власти, а  также идеологического оформления было спецификой Белого движения. Большинство  антибольшевистских правлений можно  оценивать лишь условно по степени  разделения властей, особенностям взаимоотношений  между собой и способам формирования властных и управленческих структур, а следовательно, причислять к политическим режимам только с известной долей «натяжки». Из-за отсутствия или, в лучшем случае, крайнего несовершенства системы государственных и негосударственных социальных институтов, осуществлявших определенные политические функции, они не выходили за рамки обычной системы обязательных правил, требований, норм и принципов, связанных с поисками путей распределения и реализации контрольных функций в политике.

Возникшие на обломках и из обломков самодержавия и элементов политической системы периода Временного правительства, они несли в себе код прежних экономических интересов и культурных ценностей, намереваясь с его помощью и путем неизбежного обновления обеспечить не только динамизм, но и определенную стабилизацию желаемых контуров новой политической системы. Отсюда на одних территориях политический режим мог быть сведен лишь к строго установленному распорядку жизни (и то, скорее всего, к его «наметке»), а на других, где имелись «зачатки» нового политического обустройства, - к ее функциональной стороне. Следует еще добавить, что некоторые из белых правлений вообще были обязаны своим возникновением интервентам, а потому были лишены права иметь даже собственные вооруженные силы и должны были опираться на иноземные штыки.

Довольно сложно говорить о белых  режимах как о совокупности методов, приемов и способов осуществления государственной власти, впрочем, как и о том, как в них проявлялись признаки правового механизма. Ни один из них нельзя однозначно охарактеризовать как режим, который бы:

- устанавливался законодательно;

- специфическим образом регламентировал  конкретные «области» общественных  отношений; 

- представлял особый порядок  правового регулирования;

- создавал конкретную степень  благоприятности либо неблагоприятности  для удовлетворения интересов, как отдельной личности, так и субъектов права вообще.

При подобной многовариантности типологизации белых режимов крайне затруднено изучение их от простого к более сложному и более совершенному. Не без основания старейшина русского народничества Н.В. Чайковский огорчался, что из всех «попыток возрождать… национальное государство получается не  величественное здание, а руина», потому что все «построения» идут «по-разному без общего плана, скопом, кто во что горазд».

Можно говорить лишь о проявлении в их деятельности отдельных «общих»  тенденций, постоянно учитывая индивидуальность конкретного правления.

Каждый приход к власти белых  был своеобразным явлением как в  развитии противобольшевистского движения в целом, так и в границах политических событий отдельно взятого региона  и даже населенного пункта. Единого  сценария не было и быть не могло. Каждый белый лидер оказывался на «троне» по-своему, в зависимости от конкретных условий и форм противобольшевистского движения в тех или иных конкретных территориальных и временных границах. Но фактически все без исключения белые вожди, в большинстве своем - командующие региональными вооруженными формированиями, претендовали на право если уж не быть, то хотя бы именоваться диктаторами.

Это упорное стремление к диктаторству наталкивалось на отсутствие понимания  его сути. Диктатура расценивалась чуть ли не как основное средство «для рождения новых мыслей и углубления тех или иных назревших в обществе идей». Совершенно не учитывалось, что она лишь проводит в жизнь те установки, достаточно четкие и ясные, которые та или иная группа общественно-политических деятелей может осуществить, только взяв власть в свои руки. Отсутствие у белых конкретной «созидательной» программы сводило на «нет» саму идею твердой власти.

Другим не менее важным обстоятельством  было то, что диктатор всегда, если следовать  «классической схеме», являлся главным  действующим лицом в осуществляемом перевороте. Он появлялся на сцене  только для «констатации» свершившего, а точнее - для получения «диктаторской  короны», и сразу же оказывался по рукам и ногам связанным различного рода обязательствами перед теми силами, которые «посадили» его на «трон».

Еще больше вопросов возникает при  использовании бонапартистской  терминологии для характеристики российских диктаторов. Ни один из них не мог  похвастаться тем, что не нуждался в PR-кампаниях («салонной рекламе» и  «опереточных церемониймейстерах»). Возглавляемые  ими режимы был полным отрицанием старой легитимной власти дореволюционного образца. В отличие от «классического»  Наполеона, новоявленные диктаторы  окружали себя не порожденными революцией «новыми героями», а «стаей мундирных павлинов старого образца».

Поэтому вполне естественно, что почти  все белые претенденты в «Бонапарты», в отличие от своего «прообраза», смотрели «на выпавший им жребий, как на тяжкий крест». У большинства из них не было харизмы. А.В. Колчака современники называли «жизненным младенцем», украинского гетмана П.П. Скоропадского – «опереточным героем» и даже «дураком», крымского премьера М.А. Сулькевича – «сплошной политической кляксой», А.И. Деникина – «плохим организатором», Н.Н. Юденича - «кирпичом» и т.п.

Основанием легитимности белых  режимов гораздо чаще выступали  мотивы страха и надежды, нежели авторитеты нравов, личности или ориентация на подчинение при выполнении установленных  правил. В условиях военного противоборства с большевистским режимом доминировала тенденция открытой экспроприации  политической власти и сосредоточения всех политических средств в распоряжении единственной высшей инстанции – военного диктатора.

Другое дело, что ни одному из белых  вождей так и не удалось создать  собственного аппарата управления. Политический процесс экспроприации у белых сопровождался сложностями, связанными с появлением так называемых «политиков по совместительству»: бывшие царские генералы вынуждены были вступить на ниву политической деятельности в силу необходимости.