Германо-советские отношения: от Рапалло до прихода Гитлера к власти

     Спустя  некоторое время начался кризис в торгово-экономических отношениях. Причем именно тогда, когда высшее руководство СССР приняло решение о расширении программы экономических переговоров с Германией и о повышении уровня представительства СССР на этих переговорах в Берлине (главой делегации был назначен кандидат в члены Политбюро, нарком внешней и внутренней торговли А. Микоян).

     В ходе фабрикации ОГПУ по указанию Сталина  «Шахтинского дела» были арестованы несколько немецких инженеров и  техников, работавших по контракту  в Советском Союзе. Немецкая сторона  прервала в знак протеста переговоры по экономическим вопросам. Трагифарс «Шахтинского дела» был лишь эпизодом в дальнейшей череде явлений набиравшего мощь режима (насильственная коллективизация, антицерковная кампания, притеснения граждан немецкой национальности и т.д.) – все это не могло не повлиять, в частности, на германо-советские экономические отношения, которые к середине 1929 г. оказались в кризисе.

     С лета 1928 г. до весны 1930 г. в Веймарской республике у власти находилось коалиционное правительство, возглавляемое социал-демократом Г. Мюллером, что уже по идеологическим причинам не могло способствовать укреплению германо-советских отношений. В этот период события внутренней жизни СССР оказались под более пристальным вниманием Берлина, чем раньше. Не случайно преемник Штреземана на посту министра иностранных дел Ю. Курциус, вероятно, впервые за всю историю двусторонних отношений, выступая на заседании правительства 20 февраля 1930 г., поставил возможность расширения экономического сотрудничества в зависимость от изменений в советской внутренней политике. Наконец, ужесточение тоталитарного режима в СССР (в частности, стремление отгородить советских граждан от каких-либо контактов с иностранцами), постоянное муссирование слухов о «вредительстве по заданию империалистов», всеобщий страх перед тайной полицией – ОГПУ – все это привело к тому, что дипломатические миссии в Москве оказались фактически в изоляции. Несмотря на якобы где-то витавший «дух Рапалло», о котором все еще вспоминали по торжественным случаям или при необходимости в чем-то «заверить» другую сторону, германское посольство в Москве исключением не являлось. Неоднократные заявления представителей посольства доводились до сведения руководства НКИД, однако только в начале 1930 г. нарком счел возможным информировать Сталина о «невыносимом положении, в которое мы поставили германское посольство», оно «здесь буквально отрезано от общения с внешним миром» [9, с. 113].

     Негативные изменения в германо-советских отношениях, как, впрочем, и отношения СССР с другими державами являлись результатом сложного взаимодействия множества внутренних и международных факторов. Вместе с тем важно не упускать из виду ведущий из них – главную причину ухудшения германо-советских отношений в конце 20-х годов, которую всегда замалчивала советская историография, признавая лишь на словах тесную связь между внутренней и внешней политикой обоих государств. Что же касается «основополагающего» методологическо-директивного подхода к оценке германо-советских отношений, что называется «на все советские времена», то он был сформулирован в одном из решений Политбюро того периода: «Мы отвергаем официальное обсуждение вопросов, касающихся нашей внутренней политики, хотя бы даже в порядке объяснения ухудшившихся советско-германских отношений»; и далее: «ухудшение может наступить, если к этому германское правительство стремится сознательно в результате изменения своей общей ориентации» [9, с. 114].  
Возникла в известном смысле парадоксально-тупиковая ситуация: с одной стороны, советское руководство демонстрировало такую степень заинтересованности в поддержании хороших отношений с Германией, что отвергало даже саму мысль, что его политика может быть причиной их ухудшения; с другой – объясняя ухудшение этих отношений исключительно изменением внешнеполитической ориентации Берлина, оно, подпитывая тезис перманентно нарастающей военной угрозы, вынуждало свою дипломатию к таким шагам на международной арене, которые уже немецкими политиками могли оцениваться как изменение внешнеполитических приоритетов Москвы. Положение начало постепенно меняться лишь в середине 1930 г. Прагматизм в очередной раз взял верх, и советская сторона вынуждена была пойти на известные уступки, дав согласие на созыв I сессии советско-германской Согласительной комиссии, на которой рассматривались многочисленные претензии, прежде всего германской стороны. В итоге комиссия приняла постановления, в большей степени удовлетворившие немцев.

     Важным  фактором, повлиявшим как на работу Согласительной комиссии, так и на улучшение двусторонних отношений  в целом, явилась отставка коалиционного правительства Г. Мюллера и последовавший за этим очевидный поворот внутренней политики Германии вправо – у власти оказался президиальный кабинет Г. Брюнинга. Позитивный сдвиг в отношениях с Берлином, происшедший именно в этот период, в очередной раз подтвердил правильность вывода Радека, сделанного еще в конце 1923 г. в беседе с Брокдорф-Ранцау: «советское правительство может хорошо работать с реакционным германским правительством» [1, с. 141]. Еще одна причина улучшения отношений лежала в экономической сфере. Углублявшийся мировой экономический кризис значительно повысил уровень заинтересованности германских промышленных кругов в расширении торговли с СССР, объем которой резко вырос, особенно за счет увеличения экспорта продукции металлургической и станкостроительной промышленности.

     В обстановке столь сложного взаимодействия внутренних и внешних факторов в  начале 1931 г. немецкая сторона подняла  вопрос о продлении Берлинского  договора. В ходе переговоров обе  стороны согласились на бессрочное продление договора – с оповещением о расторжении за полгода или год. Однако позднее по настоянию Брюнинга договор был продлен всего на два года, и протокол о его продлении подписан 24 июля 1931 г. в Москве. Его ратификацию Брюнинг, ведший в тот период очень сложную игру с Францией и планировавший кардинальную ревизию Версальского договора, умышленно затягивал – он хотел не связывать себя обязательствами в отношении СССР. Ратификация Московского протокола к Берлинскому договору произошла почти спустя два года.

     В последние годы Веймарской республики и у Берлина и у Москвы были порой основания для определенного и даже немалого беспокойства относительно действий партнера по Берлинскому договору. Настороженная сдержанность советского руководства, вызванная пребыванием у власти коалиционного правительства Г. Мюллера, сменилась после его отставки озабоченностью усилением национал-социалистов, превращением НСДАП в одну из ведущих сил всей политической жизни. В свою очередь, немецкую сторону беспокоили переговоры СССР с Францией и Польшей о заключении договоров о ненападении, как свидетельствующие о полном изменении курса советской внешней политики. Вместе с тем в ноябре-декабре 1931 г. советское руководство предприняло ряд шагов, направленных на успокоение Берлина. 39 ноября Ворошилов во время беседы с начальником войскового управления рейхсвера генералом В. Адамом заверил его, что «в переговорах с Францией нет и не может быть ничего, направленного против Германии» [4, с.125].

     Очевидно, что Германия своим противостоянием  державам-победительницам, своими напряженными отношениями с соседями на востоке Европы длительное время была самым предпочтительным партнером для советского руководства. По мере того как Берлин продвигался по пути смягчения напряженности в отношениях с западными державами, перед Кремлем вставали иные проблемы, не в последнюю очередь связанные с необходимостью изыскать новые возможности для стимулирования очередного периода напряженности в Европе. При этом обеспечение безопасности СССР непосредственно увязывалось с перманентным поддержанием определенного уровня противостояния в Европе, что отражало не двойственность, а преемственность основополагающих целей Кремля в условиях изменившейся международной обстановки.

     Таким образом, несмотря на наличие немалых  проблем в отношениях между двумя странами в последний период существования Веймарской республики, нет оснований считать, что нератификация Московского протокола о продлении Берлинского договора как-то серьезно повлияла на двусторонние отношения. Колебания политической конъюнктуры как на международной арене, так и внутри агонизировавшей Веймарской республики не были в начале 30-х годов еще столь значительными, чтобы создать непосредственную угрозу прагматическому характеру двусторонних связей.  

     4 Стратегия и тактика в германо-советских отношениях в 1933 году 

     Приход  Гитлера к власти стал вторым по значимости рубежом в германо-советских  отношениях после 1917 г.  На исходе второго месяца пребывания национал-социалистов у власти, Гитлер, выступая 23 марта 1933 г. на первом заседании нового состава рейхстага, уделил особое внимание отношениям с СССР. Он подчеркнул, что «борьба с коммунизмом в Германии – наше внутреннее дело», и «межгосударственные отношения с другими державами, с которыми нас связывают общие интересы, не будут этим затронуты» [8, с. 61]. Могло создаться впечатление, что, несмотря на широкую антисоветскую кампанию, сопровождавшуюся многочисленными инцидентами, потерпевшими в которых были граждане СССР, работавшие в Германии, а также совместные предприятия, чья деятельность была либо крайне затруднена, либо парализована, новое правительство вместе с тем по-прежнему заинтересовано в поддержании с Советским Союзом взаимовыгодных отношений. В конце февраля Гитлер дал согласие на заключение кредитного соглашения с СССР на сумму 140 млн. рейхсмарок. Спустя два месяца рейхсканцлер принял советского посла Л. Хинчука и заверил его, что Германию с СССР «связывают взаимные интересы», да и «трудности и враги у них одни и те же» [10, с.260]. И, наконец, в начале мая, спустя почти два года после подписания Московского протокола о продлении Берлинского договора, его ратифицируют, договор вновь обретает юридическую силу. Ратификация Московского протокола 1931г. рассматривалась руководством НКИД и как стремление Берлина «пробить брешь в отношениях между СССР, с одной стороны, Францией и Польшей – с другой». Тем не менее, в НКИД полагали, что вступление в силу Московского протокола, продлевавшего Берлинский договор, «и особенно поднятый вокруг этого... шум, имеют очень большое положительное значение». Оно, по мнению руководства Наркоминдела, складывалось из возможности продолжать оказывать давление на Польшу («по линии Польши») и просвещать «широкие круги национал-социалистов», которые увидят, что «действительно, нынешнее правительство Германии считает выгодным для себя прежние отношения с Советским Союзом» [10, с. 261]. 
Преодолеть изоляцию, вызванную внутриполитическими переменами, и укрепить внешнеполитические позиции Германии в период, когда ее военная мощь только начинала восстанавливаться, Гитлер считал возможным достичь путем подрыва существовавшей системы международных отношений. Эффективным средством решения этой задачи была избрана замена участия Германии в многосторонних соглашениях и организациях, связывавших ее мобильность, на систему двусторонних договоров, как правило, в большей степени связывавших партнера третьего рейха по соглашению. Резко порвав с внешнеполитической традицией Веймарской республики, Гитлер пошел на соглашение с Польшей, решив тем самым целый ряд важных внешне- и внутриполитических проблем.

     Однако  путь к соглашению был непростым, и до его заключения Гитлер считал необходимым поддерживать иллюзии  о возможном улучшении отношений  с СССР, используя их в качестве дополнительного средства давления на польское правительство. Но как только Польша была нейтрализована соглашением 26 января 1934 г., позитивный интерес Гитлера к СССР стал определяться поддержанием такого уровня в отношениях, чтобы только не «разрывать с нашей стороны германо-русские отношения» и не «давать русским поводов для такого разрыва» [5, с. 164]. Другой составляющей тактической линии в отношении СССР была производная от стремления фюрера заручиться в первые годы пребывания у власти поддержкой западных держав, прежде всего Великобритании. Внешняя политика Германии в отношении СССР в первый год пребывания национал-социалистов у власти, сочетая в себе различные тактические установки, обусловленные, как правило, сугубо прагматическими потребностями момента, по мере укрепления позиций нового режима внутри страны, на международной арене все больше отдалялась от традиционных концепций консервативной элиты (МИД, рейхсвер), все больше подпадая под контроль Гитлера и его предельно идеологизированной внешнеполитической программы.

     Самые серьезные внешнеполитические акции Германии в 1933 г. – уход из Лиги Наций и с конференции по разоружению – были большим пониманием восприняты в Москве. В Кремле были в высшей степени удовлетворены реальным обострением отношений между Германией и западными державами, вызванным этим шагом Берлина. В условиях обозначившегося очередного противостояния в Европе для советского руководства уже не имели особого значения ни характер политического режима третьего рейха, ни планируемое им резкое увеличение вооруженных сил. Главное – Германия опять противостояла Западу и, следовательно, рано или поздно ей будет нужен союзник на Востоке. В том, что эта роль уготована только СССР, по всей видимости, серьезных сомнений в Москве не было. С такой Германией Сталин готов был искать сотрудничества если и не любой ценой, то, несомненно, идя на очень многое. В конце 1933 – начале 1934 г., примерно на протяжении месяца, ряд советских партийных и государственных деятелей затрагивали в выступлениях проблему взаимоотношений с Германией (Литвинов, Молотов, Л. Каганович, Сталин). Тогда же ее не раз обсуждали с германским послом Р. Надольным Литвинов, секретарь Президиума ЦИК А. Енукидзе, К. Ворошилов, начальник Штаба РККА А. Егоров. Не осталась безучастной и печать. Не вызывает сомнений, что это массированная кампания была хорошо отрежиссирована. Исследователи, как правило, обращали внимание на выделявшуюся резкостью позицию наркома иностранных дел, видя в этом наличие различных подходов к отношениям с национал-социалистической Германией в партийно-государственных кругах и чуть ли не самостоятельный внешнеполитический курс Литвинова. Доступные в настоящее время документы не подтверждают эту гипотезу. Уже во второй половине 20-х г. Наркоминдел был полностью лишен какой-либо самостоятельности – малейшие нюансы в ходе переговоров с зарубежными представителями, в том числе и по третьестепенным вопросам, нуждались в предварительном согласовании с Политбюро [7, c. 45]. В данном же случае речь идет о выступлении наркома, предназначавшемся и для печати, да еще в ходе целенаправленной кампании давления на Берлин. Так называемая самостоятельность Литвинова, вне всякого сомнения, была санкционирована (или даже, что не исключено, инициирована) Сталиным, начавшим новый этап не только «двоемыслия», но и двойной игры во внешней политике.