Германо-советские отношения: от Рапалло до прихода Гитлера к власти

     Переговоры  о сотрудничестве между РККА и  рейхсвером начались еще в 1922 году. Переговоры в то время велись членом РВС Союза Розенгольцем и, после длительного обмена мнениями, осенью 1923 года приняли конкретную форму договоров:

     а) с фирмой Юнкерс о поставке самолетов и постройке на территории СССР авиазаводов;

     б) с командованием рейхсвера о  совместной постройке завода по выделке  иприта (акционерные общества «ВИКО», «Метахим», «Берслоь»). Далее в 1924 году через фирму «Метахим» был принят нашей промышленностью от рейхсвера заказ на 400 000 снарядов для полевых 3-ех дюймовых орудий.

     В целях расширения контактов между  германским военным ведомством и  РККА в феврале 1923 года Германия направила  в Москву делегацию, возглавляемую генералом Хасом, руководителем войскового отдела Министерства обороны. В состав делегации был включен специалист по авиационной техники из отдела технического оснащения рейхсвера. А в декабре того же года в Москве было открыто представительство рейхсвера под скромным названием «Московский центр». Его возглавил полковник Томсен. О характере деятельности этой организации говорят, в частности, секретные переговоры, на которых были рассмотрены следующие проблемы:

     а) о реконструкции завода подводных лодок в городе Николаеве концерном «Блом унд Фосс»;

     б) о создании в России самолетостроительных заводов фирм «Юнкерс» и «Фоккер»;

     в) о направлении на работу в советские  конструкторские бюро (самолетостроительные, машиностроительные, артиллеристские, боеприпасов и танковые) немецких специалистов.

     Таким образом, первый период сотрудничества Германии и СССР имел мало положительных  экономических результатов, но положил  начало политическому сотрудничеству. Нужно отметить, что отношения этих двух держав строились исключительно на взаимовыгодных и взаимонеобходимых условиях. Обоюдное притяжение объяснялось еще и тем, что, наладив друг с другом дипломатические контакты, Германия и Советская Россия смогли вместе противостоять мировому сообществу в тот период, отвергавшему и не признававшему легитимность существования данных государств. Германия, чувствуя необходимость в сотрудничестве с РСФСР, отказалась не только от интервенции в начале 20-х годов, но и закрепила довольно дружеское расположение подписанием Рапалльского договора, тем самым, заставив страны Антанты придержать послевоенные санкции, а позже и вовсе пересмотреть их в пользу Германии.

     В свою очередь Советская Россия, находясь в подобном положении, нашла в  Германии выгодного экономического партнера. Германия умелыми дипломатическими шагами смогла добиться наибольшей выгоды из германо-советских отношений, обходя ограничения, налагаемые Версальским договорам. Для немецкого государства Советская Россия была единственным равным и полновесным партнером, с которым Германия смогла выстраивать свою политику в личных интересах, не ущемляя, а напротив, ставя себя в наиболее выгодный ракурс. Самым лучшим и аргументированным доказательством этого является начало тайного военного сотрудничества.

     Итак, задачи начала германо-советской дипломатии таковы:

     – наладить дипломатические отношения друг с другом, выйти из международной изоляции;

     – в условиях международной изоляции, взаимно дополняя друг друга, вести экономическое сотрудничество;

     – обходя ограничения мирового сообщества, начать решение собственных внутриполитических проблем и задач;

     –  поддерживать друг друга в соперничестве на международной арене в отношении третьих стран.  

     2 Берлинский договор 

     Очевидно, что в контексте международных  отношений Рапалльский договор был порождением острого противоречия обоих государств с западными державами. С понижением уровня этого противостояния (хотя бы у одного из участников Рапалльского договора) неизбежно должны были трансформироваться и отношения между Веймарской Германией и Советской Россией. План Дауэса, Локарнские соглашения, вступление Германии в Лигу Наций – все это наряду с другими шагами по восстановлению суверенитета Германии было связано с уменьшением уровня конфронтации между нею и державами-победительницами, с концом политики диктата по отношению к Германии, т.е. со всем, в сохранении чего так было заинтересовано советское руководство.

     В те годы СССР был признан рядом  европейских государств, в том  числе Великобританией и Францией, установил с ними дипломатические  и расширил экономические отношения, т.е. объективно укрепил свои позиции на международной арене. Несмотря, казалось бы, на эти успехи, сближение Берлина с западными державами – принятие плана Дауэса, заложившее основу для последующих перемен в международном положении Веймарской республики, – было весьма болезненно воспринято в Москве. Западная ориентация внешнеполитического курса Штреземана была слишком очевидной, чтобы не тревожить советское руководство, не желавшее выпускать из рук «германскую карту». При этом, как явствует из доклада Чичерина в октябре 1924 г., в Москве не осознавали неизбежности отхода от замешанного на конфронтации «духа Рапалло» под влиянием изменения международной обстановки. «Дружественные отношения Союза ССР с Германией основывались... также на том политическом факте, – констатировал нарком, – что господствующие империалистические державы являются угрозой и для Союза ССР, и для Германии» [1, с. 94]. Этот вывод применительно к Германии явно устарел, особенно после того, как на европейской авансцене в качестве арбитра появились США, очень заинтересованные в стабилизации Веймарской республики. Кампания против сближения Берлина с западными державами была развернута в советской прессе уже в конце весны 1924 г.  Итоги Лондонской конференции трактовались в ней двояко: и как возникновение опасности «образования единого фронта капиталистических держав для разрешения общим натиском русской «проблемы», и как «исходный пункт новой борьбы между капиталистическими державами» [1, с. 98].

     После того как вопрос о приглашении Германии в Лигу Наций стал активно обсуждаться, Москва перешла к решительным действиям по дипломатическим каналам. При этом в конце 1924 г. в ход был пущен такой мощный козырь, как предложение о совместном давлении на Польшу с целью удовлетворения германских территориальных претензий. Однако вскоре стало ясно, что это предложение при всей его важности для сторон было лишь предлогом, чтобы вовлечь германское правительство в дискуссию о координации действий по широкому кругу общеполитических проблем и в первую очередь о предполагаемом вступлении Германии в Лигу Наций. Последующие события полностью подтверждают правомочность такого вывода. 22 декабря коллегия НКИД выработала тактику в отношении Германии, отталкиваясь от бесед Коппа и Чичерина с германским послом в декабре 1924 г., но при этом создавая впечатление, что вызвавший особый интерес Берлина к переговорам польский вопрос поднят не советской, а немецкой стороной, т.е. что беседы Брокдорф-Ранцау с Коппом как бы и не было или последний, по словам Чичерина, выступил либо как «частное лицо», либо как дипломат, «превысивший свои полномочия» [7, с.101]. 
НКИД выдвинул два условия: во-первых, СССР и Германии следовало взять на себя обязательство не вступать ни в политические, ни в экономические блоки, направленные против другой договаривающейся стороны; во-вторых, СССР и Германии следовало координировать действия по вопросу о вступлении в Лигу Наций. Необходимость форсировать борьбу против вхождения Германии в Лигу Наций рассматривалась в Кремле столь актуальной, что предложения НКИД уже спустя два дня были рассмотрены и одобрены Политбюро. Отсутствие длительное время реакции Берлина на предложения Москвы, выдвинутые Чичериным в беседе с Брокдорф-Ранцау в конце декабря 1924 г., объясняется прежде всего смещением приоритетов во внешней политике Германии, выступившей в начале 1925 г. с инициативой заключения пакта безопасности на Западе. Именно эта проблема, от успешного решения которой во многом зависел вывод иностранных войск и ослабление военного контроля над Германией, стала главной для немецких политиков, в то время как отношения с СССР все больше занимали подчиненное положение.

     Штреземан поначалу стремился избежать заключения нового политического договора с  СССР, полагая, что тот был бы расценен как пренебрежительное отношение к западным державам, и предлагал включить основные положения декабрьских предложений о взаимном нейтралитете в годы войны и мира в преамбулу готовящегося широкого экономического соглашения между двумя странами. Теми же соображениями, по всей видимости, диктовалась и директива МИД склонить русское правительство к тому, чтобы выразить ту же самую идею путем соглашений более позитивного характера, т.е. свободного от духа конфронтации по отношению к третьим государствам.

     Весь  ход переговоров, связанных с  заключением нового политического  соглашения, который без преувеличения  может быть охарактеризован как  период не прекращавшегося давления на Германию, свидетельствовал о разной оценке Берлином и Москвой состояния и перспектив двусторонних отношений. Немецкая сторона исходила из необходимости конкретизации отношений, которую ранее обеспечивал Рапалльский договор. Между тем советские дипломаты по-прежнему утверждали, что «Германия стоит перед выбором: продолжать добиваться совместно с Союзом тех политических целей, которые легли в основу Рапалльского договора, или же отказаться от этой политики...». Реализация же этих целей предполагала, по глубокому убеждению советского руководства, неизбежную конфронтацию с капиталистическим миром, постоянное использование его противоречий для решения международных и внутренних проблем первого в мире государства тоталитарной диктатуры.

     В Москве ни на минуту не забывали о предстоящем  вступлении Германии в Лигу Наций. При  этом форсирование скорейшего согласования и подписания договора сопровождалось поисками различных средств, которые могли бы затруднить путь Германии в Женеву или, как минимум, осложнить отношения Берлина с другими государствами. Так, в начале января 1926 г. коллегия НКИД, проанализировав международную ситуацию, признала необходимым «максимальное напряжение усилий для достижения полного соглашения с Францией», а кроме того ставилась задача «особое внимание уделить укреплению при посредничестве Франции наших мирных отношений с Польшей». Параллельно началось муссирование мифа о нарастающей угрозе войны, которая якобы тесно связана «с так называемым „замирением Европы”», т.е. с результатами Локарнской конференции [9, с. 112]. Так внимание постоянно акцентировалось с целью противопоставления одних государств другим на якобы формирующемся, а после Локарно уже и существующем «едином фронте буржуазии» против СССР. Перенос даты приема Германии в Лигу Наций на осень 1926 г. был, несомненно, не без удовольствия встречен советским руководством. Серьезный фактор, способный повлиять на отношения Веймарской республики с западными державами, был связан с военным сотрудничеством между Москвой и Берлином. В начале 1926 г, советское руководство оценивало его, вероятно, как самый сильный свой козырь в борьбе за удержание Германии в орбите «духа Рапалло». И он был использован в конце марта 1926 г., когда в Берлин для ведения переговоров прибыла советская военная делегация во главе с заместителем председателя РВС Уншлихтом, имевшая задачу помимо обсуждения конкретных предложений произвести глубокий зондаж в смысле возможности и перспектив дальнейшей работы. Стороны достигли соглашения о расширении сотрудничества в военно-технической области и по линии контактов между генеральными штабами, но почти все крупномасштабные предложения советской делегации о совместном производстве тяжелого вооружения и моторов были отклонены. Очевидно, что политическое руководство страны и прежде всего Штреземан не желали подвергать риску главное направление своей международной политики. 
Несмотря на афронт в Женеве, немецкие дипломаты продолжали скрупулезно и жестко вести переговоры по согласованию отдельных формулировок договора с СССР, не желая связывать себя абсолютным нейтралитетом в отношении любого конфликта, в котором будет участвовать Советский Союз. На основании сообщений Крестинского Литвинов информировал Политбюро, что «немцы не спешат и что споры по поводу [...] разногласий могут продлиться нескончаемо долго, в то время как нам выгодно, наоборот, поскорее заключить договор» [3, с.122]. Хотя ни Крестинский, ни Литвинов не допускали, что на Вильгельмштрассе пойдут на уступки, а Политбюро даже санкционировало на крайний случай сближение с немецкой позицией, так как длительная оттяжка подписания договора нежелательна, все-таки первым предложил компромиссную формулировку Штреземан, которую Москва сразу же одобрила. 24 апреля 1926 г. Берлинский договор между Германией и СССР был подписан. 
Представляя собой соглашение о нейтралитете, но не неограниченном, т.е. предполагающем миролюбивый образ действий договаривающихся сторон, Берлинский договор имел отнюдь не декларативное значение для Германии и СССР. Берлинский договор укрепил позиции Германии на международной арене, расширив свободу ее действий, направленную на поэтапную ревизию Версальского мира. После Рапалло Запад постоянно опасался, что за официальным текстом соглашений между Берлином и Москвой может скрываться нечто большее, и одно это уже побуждало делать уступки немецким политикам, независимо от того, насколько реально выступало из-за их спины набиравшее силу тоталитарное государство на Востоке — слишком нежелательной для Европы была даже вероятность сближения Германии и СССР. Эти опасения учитывались и активно использовались германской дипломатией, стремившейся создать впечатление большей близости с Россией, чем это было на самом деле.

     Западный  гарантийный пакт (Локарно) дополнялся не аналогичным гарантийным пактом на востоке Европы, а только Берлинским договором, что должно было успокоить  СССР, но при этом сохраняло открытым вопрос о ревизии восточных границ Германии, как, впрочем, и западных Советского Союза. Таким образом, устанавливалась, хотя и временная, но несомненная общность интересов обеих держав в отношении третьих стран, прежде всего Польши. Берлинский договор стал для Германии своего рода предохранительным средством, если и не исключившим в перспективе франко-советского и особенно польско-советского сближения, то, по крайней мере, затруднившим этот процесс в нежелательный для Берлина период. 
Новое политическое соглашение с СССР в целом не вызвало сколько-нибудь серьезного раздражения у западных держав, увидевших в нем не переиздание конфронтационного Рапалльского договора, а нечто вполне согласующееся с обязательствами по Локарнскому соглашению и перед Лигой Наций. Ведь Берлинский договор не дополнил и не развил, a de facto заменил Рапалльский, отразив весь комплекс произошедших перемен на международной арене и прежде всего в политике Германии. 
Оценивая результативность советской внешней политики, необходимо иметь в виду, что ее цели и задачи формулировались не только и даже не столько с учетом реального соотношения сил в мире, наличия потенциальных или конкретных угроз и т.д., сколько под влиянием сложившихся в Кремле стереотипов, экстраполировавших цели и методы классовой борьбы внутри страны на международную арену. Последнее неизбежно обусловливало постановку трудноразрешимых или вообще нереальных задач – например, помешать вступлению Германии в Лигу Наций.

     Таким образом, Берлинский договор как юридически закреплявший обоюдную заинтересованность в дальнейшем развитии отношений в различных сферах и создававший для этого определенный политический каркас, а также дополнительно стимулировавший влиятельные группы интересов в Германии (промышленники, рейхсвер) к расширению сотрудничества с Советским Союзом, имел большое значение для Москвы. Договор, рожденный стремлением Москвы сохранить конфронтацию и противостояние в Европе даже через военный союз двух государств, в итоге в известной мере способствовал ослаблению или, как минимум, зафиксировал реальное ослабление этой конфронтации.  

     3 Германо-советские отношения в конце 20-х – начале 30-х годов 

     За  всю историю Веймарской республики не было другого такого периода, когда  германо-советские отношения имели  бы столь устойчивую тенденцию к ухудшению, как это наблюдалось в первые четыре года после подписания Берлинского договора. В обобщенном виде причины этого процесса можно свести к следующему: усиление тоталитарных черт советского режима, с одной стороны, и изменение международной  
обстановки, связанное с ослаблением Версальской системы и, соответственно, с укреплением позиций Германии, с другой. Причем свою лепту в фактическое замораживание этого сотрудничества в 1927 г. внесла не только немецкая сторона в лице Штреземана, но и советское руководство. Последнее решило отказаться как от совместных с немцами военно-промышленных предприятий, так и от дальнейшей организации военных школ, прервав незавершенные переговоры по этим вопросам. Подоплеку столь неожиданно жесткого решения Политбюро раскрыл Крестинский: в основе этого решения лежало представление, что «Германия постепенно входит, по мнению наших военных, в фарватер английской политики» [6, с. 117]. Возникший перерыв в военном сотрудничестве удалось преодолеть только к началу 1928 г., но и после этого в московских высших кругах еще не раз возвращались к вопросу о целесообразности сотрудничества с немцами в данной сфере.