Если  же читатель прежде черпал сведения о  термидорианском периоде Французской  революции исключительно из советской  исторической литературы, то столь  близкое “знакомство” с творцами Конституции III года принесет ему не только удовольствие от познания нового, но, уверен, и приятное удивление: “…у них мало общего с расхожим образом депутатов термидорианского Конвента, кочующим по страницам книг и учебников — серых, продажных личностей, мечтавших исключительно о власти и наживе. Участники дискуссии, и в особенности члены Комиссии одиннадцати, предстают перед нами как умелые и прагматичные политики, искусные ораторы, опытные полемисты” (Бовыкин Д.Ю., с. 284).

    Прошлое, реконструированное исторической наукой, оказывается гораздо сложнее и многограннее схематичных образов исторической памяти.

    Вандейское  восстание

    Еще одной темой, табуированной для  советской историографии по идеологическим мотивам, была тема вандейского восстания. “Вандея, — отмечает А.В. Гордон в упоминавшейся выше монографии, — для Советской власти являлась жупелом не менее популярным, чем Термидор” (с. 211). Однако с крушением прежней системы идеологических ограничений стало возможным научное исследование данного сюжета, о чем свидетельствует монография доцента Тамбовского государственного университета им. Г.Р. Державина, кандидата исторических наук Е.М. Мягковой.

    Свою  работу Е.М. Мягкова посвятила одному из самых сложных и дискуссионных  аспектов темы, а именно — причинам и предпосылкам восстания. Для советских историков, стиснутых узкими рамками идеологических стереотипов, было практически невозможно дать сколько-нибудь убедительное объяснение тому, почему вандейские крестьяне вели столь отчаянную борьбу против Конвента, который, согласно канонической советской интерпретации, проводил аграрную политику именно в интересах крестьянства. И если в 1930-е гг. отечественные историки еще довольствовались предложенным самими революционерами XVIII в. объяснением вандейского восстания как результата подстрекательской деятельности дворян и священников, сумевших увлечь за собой “темных, невежественных, фанатично настроенных” обитателей “медвежьих углов” (эта концепция, в частности, представлена в известном коллективном труде 1941 г.¹³), то в послевоенный период ведущие советские ученые нередко предпочитали вообще обходить данный вопрос молчанием, нежели повторять эту устаревшую трактовку, отвергнутую французскими историками как неубедительную еще в начале ХХ в. “Классические труды А.З. Манфреда, В.Г. Ревуненкова, А.В. Адо, — отмечает Е.М. Мягкова, — полны поразительным “молчанием” о выпадавшем из привычной схемы сюжете. Редкие же упоминания о нем неизменно воспроизводят канонизированную в 1941 г. концепцию “медвежьих углов Франции”” (с. 19). В таком историографическом контексте вынесенное в заглавие книги выражение Б. Барера “необъяснимая Вандея” обретает новый, более широкий смысл: “необъяснимая” не только для революционеров, но и для историков, вынужденных рассматривать этот феномен исключительно через зеркало революционной мифологии.

    Напротив, проведенное самой Е.М. Мягковой исследование свободно от какой бы то ни было идеологической или методологической ограниченности. Говоря о нем, рецензент  вынужден постоянно оперировать прилагательным “широкий”. Широк привлеченный исследовательницей круг источников, включающий в себя, помимо прочего, сотни документов из архива департамента Вандея. Широк ее методологический арсенал: так, при рассмотрении социально-экономических аспектов жизни вандейского крестьянства Е.М. Мягкова демонстрирует свободное владение методиками, разработанными российскими специалистами по аграрной истории, а при анализе менталитета селян столь же успешно использует междисциплинарные методы, активно применяемые сегодня зарубежными представителями “новой исторической науки” и пока еще не получившие такого же распространения в нашей исторической литературе. И, наконец, широки хронологические рамки работы: в поиске социально-экономических и социокультурных истоков вандейского движения Е.М. Мягкова не только детально анализирует событийную историю предшествующего восстанию революционного четырехлетия, но и обращается к явлениям большой временной протяженности, берущим свое начало еще в Средние века. Читатель книги имеет возможность совершить вместе с автором увлекательное путешествие в мир традиционных верований, представлений и обычаев сельских жителей Нижнего Пуату и убедиться, что “черная легенда” о какой-то особой “дремучести”, каком-то особом фанатизме населения региона, получившего при Революции печальную известность как департамент Вандея, не имеет под собой никаких реальных оснований.

    Но  почему все-таки произошло вандейское восстание? Е.М. Мягковой удалось, на мой  взгляд, достаточно убедительно показать: кровавые события в Вандее эпохи Революции едва ли возможно объяснить какой-либо однойединственной причиной. Очевидно, они были результатом совпадения — своего рода “резонанса” — целого ряда кризисных явлений разной временнóй протяженности, что и обусловило беспрецедентный размах и остроту социальных потрясений в этой части Франции, принявших форму ожесточенной гражданской войны. Из множества этих факторов выделю один — не столько из-за его особой значимости, сколько в силу своеобразной парадоксальности: какими бы причинами ни было вызвано спонтанное выступление вандейских крестьян против революционной власти, пламя гражданской войны из этой искры раздули сами революционеры, сделавшие Вандею разменной картой в своей политической игре. “В обстановке острого политического конфликта весны-лета 1793 г. из обычного контрреволюционного восстания монтаньяры намеренно создали гражданскую войну, использовав ее для дискредитации жирондистов, не оказавших противодействия крестьянскому движению. 17 октября 1793 г. восставшие потерпели сокрушительное поражение. Однако разгоревшаяся в Конвенте ожесточенная борьба группировок стимулирует создание “адских колонн” Л. Тюрро, и старое оружие вновь пускается в ход, теперь уже против “снисходительных”” (Мягкова Е.М., с. 222). Иными словами, и здесь картина минувших событий, воссозданная средствами научного исследования, оказывается значительно богаче красками, полутонами и нюансами, чем схематичные, черно-белые образы исторической памяти.

    «Масоны и Французская  революция»

    Если  сюжеты Термидора и Вандеи получили в советской историографии хоть какое-то отражение, пусть даже в форме жестких идеологических клише, то тема “масоны и Французская революция” в ней даже не поднималась. За два столетия, минувших после событий конца XVIII века, в мире вышли сотни исторических работ о роли масонства в подготовке и осуществлении Французской революции, но на протяжении большей части советского периода для отечественных ученых этой темы словно не существовало. Думаю, причины тому опять же находятся в сфере идеологии. За рубежом данную тематику долгое время разрабатывали в основном авторы, принадлежавшие к двум соперничавшим лагерям: с одной стороны, историки и публицисты консервативного направления, с другой — либеральные ученые и литераторы, сами являвшиеся членами Ордена “вольных каменщиков”¹⁴. Однако и консерваторы, и либералы были для большевистского режима идеологическими противниками. К тому же муссировавшаяся теми и другими — первыми с осуждением, вторыми с восхищением — идея о том, что масоны якобы целенаправленно подготовили и совершили Французскую революцию, была абсолютно несовместима с марксистским представлением о революции как творчестве масс. И наконец, у большевиков были собственные основания для неприязни к “вольным каменщикам”, связанные с ролью тех в событиях 1917 г. В период с февраля по октябрь многие видные деятели российского масонства находились в рядах противников большевизма, будучи представлены как в высших органах государственной власти, так и в руководстве партий кадетов, эсеров и меньшевиков. Позднее, оказавшись в эмиграции, чтобы откуда вести борьбу против коммунистического режима, они нашли дружеский прием и поддержку у зарубежных масонских организаций¹⁵. Впрочем, каковы бы ни были причины враждебного отношения большевиков к Ордену “вольных каменщиков”, факт остается фактом: история западноевропейского масонства, активно разрабатывавшаяся за рубежом, не находила практически никакого отражения в советской научной литературе до начала 1980-х гг.¹⁶ Подобное игнорирование или, точнее сказать, полное забвение одного из немаловажных аспектов предыстории и истории Французской революции имело, как оказалось на исходе советского периода, довольно печальные последствия для отечественной историографии.

    Существует  не так много сюжетов, в разработке которых российские историки Французской революции могли бы на равных конкурировать со своими французскими коллегами. Это обусловлено, прежде всего, неодинаковыми у тех и других возможностями доступа к соответствующим архивам: там, куда одним можно попасть, лишь получив грант на заграничную командировку, да и то на относительно короткий срок, другие могут проводить чуть ли не каждый день, проехав пару остановок на автобусе, а то и просто перейдя улицу. Зато в разработке тех аспектов революционной истории, которые обеспечены источниками, находящимися в российских архивах (например, биография Бабефа или французская эмиграция), российские специалисты способны не только состязаться на равных с зарубежными, но и опережать их, выступая первооткрывателями.

    Именно  такая возможность открылась  перед нашими историками в конце 1980-х гг., когда они получили доступ к документам масонских лож Франции, хранившимся в московском Особом архиве (ныне его фонды находятся  в Российском государственном военном  архиве). Эти материалы, изъятые в годы Второй мировой войны у французских масонов полицией режима Виши и гестапо, а затем вывезенные в Германию и Польшу, где их захватила Советская армия, никогда ранее не были объектом научного исследования. Таким образом, наши историки получили уникальную возможность изучения неизвестных страниц истории французского масонства, в том числе кануна и периода Революции XVIII в. Подобная ситуация сопоставима с той, что имела место во Франции двумя-тремя десятилетиями ранее. Тогда в научный оборот были введены материалы Масонского фонда, хранящиеся ныне в отделе рукописей Национальной библиотеки Франции. Этот фонд также был составлен из документов, изъятых во время оккупации у масонских лож немецкой и французской политической полицией, но оставшихся во Франции или вернувшихся в нее сразу после войны. Открытие историкам доступа к этим источникам вызвало во Франции 1960-х гг. настоящий бум исследований по масонской тематике, не прекращающийся до сих пор. В России же все случилось прямо наоборот. За те десять с лишним лет, пока масонские документы не стали предметом реституции и еще находились в Москве, они не были привлечены в качестве источника ни в одном отечественном исследовании по истории Франции.

    Главной причиной того, что уникальный шанс был упущен, стало, на мой взгляд, продолжительное игнорирование масонской тематики советскими специалистами по французской истории. К тому времени, когда французские историки получили в свое распоряжение документы лож, они могли опереться на уже более чем полуторавековую традицию “масоноведения” в их стране. В XIX в. оно прошло стадию “околонаучного” — историко-публицистического и популяризаторского — обсуждения данной тематики. В первой половине ХХ в., помимо множества “околонаучных” публикаций, стали появляться уже и собственно исторические исследования, авторы которых — Г. Бор, О. Кошен, Д. Морне и др. — пытались опереться хотя бы на те немногочисленные масонские документы, которые по какой-либо причине вышли из круга лож и стали доступны для не посвященных в тайны Ордена. К тому моменту, когда огромный массив документов Масонского фонда попал в руки историков, почва была уже взрыхлена и оставалось только посеять семена, чтобы получить обильные всходы. В аналогичной ситуации российские специалисты по французской истории оказались просто не готовы воспользоваться свалившимся на них богатством. Когда Особый архив открыл перед ними свои двери, отечественная историография всеобщей истории, включая франковедение, еще только-только вступила в стадию “околонаучного” обсуждения данной проблематики и, по-видимому, не “созрела” для перехода к интенсивной исследовательской практике.

    Сегодня в изучении масонской тематики отечественные  франковеды все еще пребывают  на этой начальной стадии, в отличие, например, от русистов, которые уже в 1990-е гг. перешли к исследовательской разработке истории российского масонства. Более того, после публикации в 1980-е гг. познавательных научно-популярных работ Е.Б. Черняка¹⁷ обсуждение истории французского масонства даже на первичном уровне приобрело вялотекущий характер. В данной связи нельзя не приветствовать выход в свет объемистой книги доцента исторического факультета Саратовского государственного университета им. Н.Г. Чернышевского, кандидата исторических наук С.Е. Киясова “Масоны и век Просвещения”, которая, думаю, вполне может способствовать активизации подобного обсуждения.

    Работа  С.Е. Киясова отвечает всем требованиям  научно-популярного жанра: хорошее  знание аналогичной зарубежной литературы, яркий литературный стиль, широкие  хронологические и географические рамки. По своему содержанию очерк выходит далеко за рамки обозначенной в заглавии темы. Автор не ограничивается одним лишь XVIII в., а свободно перемещается по истории от эпохи Средневековья, где знакомит читателя с далекими предшественниками “вольных каменщиков” Нового времени, до наших дней, затрагивая тему влияния масонских идеалов на политическую культуру современности. Столь же непринужденно он переходит из одной страны к другой, не замыкаясь только в Западной Европе, а “путешествуя” по всему Северному полушарию от бескрайних степей России до столь же бескрайних прерий Северной Америки — везде, где ступала нога членов масонского Ордена. Без большого преувеличения книгу С.Е. Киясова можно назвать популярной энциклопедией масонства, так как она знакомит читателя практически со всеми основными вехами истории “вольных каменщиков” в различных частях земного шара на протяжении последних трех столетий, в том числе с некоторыми фактами их участия в Американской и Французской революциях, дает общее представление об идеологии и ритуалах Ордена.

    Разумеется, при столь широком, почти безграничном размахе повествования и обилии затрагиваемых сюжетов неизбежны  и различного рода досадные погрешности, ведь даже самая широкая авторская  эрудиция имеет свои пределы. Так, говоря о “наметившемся в годы гражданской войны (в Англии XVII в. — А.Ч.) противостоянии между масонами — сторонниками Стюартов и их противниками — оранжистами”, а затем поясняя: “оранжисты — приверженцы Ганноверской династии в Англии” (с. 81), С.Е. Киясов сразу допускает ряд неточностей. “Оранжистами” называли сторонников Оранской, а отнюдь не Ганноверской династии. Противостояние же их со сторонниками свергнутого Якова II Стюарта “наметилось” не в годы гражданской войны, а только после Славной революции 1688—1689 гг. Характеристика С.Е. Киясовым Э. Бёрка как одного из “писателей-ретроградов, для которых любые перемены — не более чем вред и ересь” (с. 185), свидетельствует лишь о том, что со взглядами этого мыслителя, не раз выступавшего в английском парламенте инициатором различного рода либеральных реформ, автор знакомился далеко не по первоисточнику. Графа же А.С. Строганова С.Е. Киясов и вовсе путает с его сыном П.А. Строгановым, называя “первым русским якобинцем” (с. 312, примеч. 73). Впрочем, хотя список подобных мелких неточностей перечисленными здесь отнюдь не исчерпывается, все же надо признать, что их общее количество вполне укладывается в рамки допустимой “погрешности”, учитывая тот большой объем информации, что содержится в книге.