Винер Н. Наука и общество

Винер Н.   Наука и общество

Я не претендую на всеобъясняющую теорию и меньше всего, если речь идет о проблеме назначения человека и  общества. Искушение претендовать на такую теорию является профессиональным, свойственным в особенности тем, кто называет себя философами. Оно  включает в себя стремление создавать  сначала замкнутую систему мысли  и затем оценивать дальнейшее развитие мысли в зависимости  от того, соответствует ли это развитие в общем-то произвольно установленным канонам данной системы. Я должен с самого начала сказать, что я не являюсь приверженцем какой бы то ни было застывшей доктрины, принадлежит ли она Атаназию2, или Фоме Аквинскому, или каким-либо современным системосозидателям, которые сейчас в большей моде.

Проблема роли науки в  обществе представляется мне тесно  связанной с проблемой роли чувственного опыта и мысли в жизни индивида. На мой взгляд, в основе своей  она подобна той роли, какую  выполняет гомеостазис в поддержании  определенного рода динамического  равновесия между индивидом и  окружающим миром. Ее можно сравнить с задачей поддержания машины в устойчивом отношении к окружающему посредством более или менее сложных процессов обратной связи, уподобить механизму, посредством которого мы удерживаем автомобиль на должном курсе по петляющей [c.265] дороге. Когда мы оказываемся слишком близко к правому дорожному столбу, мы более или менее автоматически берем левее, чтобы избежать столкновения, и подобным же образом, беря правее, мы избегаем столкновения с левым дорожным столбом или с транспортом, движущимся в противоположном направлении.

Такого рода контроль предполагает определенную цель с нашей стороны, например: проделать путь от одного пункта к другому должным образом, без катастрофы. Уже со времени  работ Клода Бернара3 и Кеннона4 было очевидно, что наше физиологическое динамическое равновесие поддерживается подобными обратными связями. Неочевидной является здесь та общая цель, которую обслуживают эти обратные связи и которая аналогична нашему желанию проехать от одного пункта к другому.

Видимо, постоянная забота о  поддержании жизни организма, сталкивающегося  с изменяющимся и не вполне известным  окружением, является важным моментом этой обратной связи, и все же цель эта не может дать нам ясной  картины дела. Она явно разрушена  самим фактом смерти – ведь мы похожи на мушку из «Алисы в Зазеркалье»  Льюиса Кэрролла. Алиса спрашивает, чем мушка питается. «Жидким чаем со сливками». «Но, должно быть, – говорит  Алиса, – часто случается так, что мушка не может найти никакого чая». «Это всегда так бывает», –  гласит ответ. И мы узнаем, что следствием этого является смерть бедной мушки.

Наша жизненная цель должна выходить за рамки проблемы продолжения  индивидуального существования, если она не является чем-то недостижимым и тщетным. Может быть, мы могли  бы дополнить ее претензией на продолжение  существования рода. Но летопись геологической  истории так же наглядно говорит о вымерших расах, как наш опыт свидетельствует об умерших индивидах. Нужно быть очень смелым человеком, чтобы с полной уверенностью сказать, что человечество в будущем не ожидает такая же судьба или даже что всякая жизнь не исчезнет в результате какой-нибудь космической катастрофы через многие миллионы лет. И все же мы продолжаем жить и каким-то не совсем понятным [c.266] образом делаем это в такой форме, которая выглядит весьма целевой.

Действительная цель жизни  – не та, которую мы сами себе приписываем, а та, к которой стремится наше длящееся существование, – является, таким образом, книгой за семью печатями. Всякая попытка облечь ее в окончательную  формулу содержит в себе нечто  претенциозное. Спасение наших душ, мысль о котором удовлетворяла  целые поколения христиан, – эта  цель выглядит неполной и неясной  в глазах поколения, которое не принимает  с полной верой само определение и существование души как некоей метафизической сущности. Система ценностей, сформулированная сегодняшними психоаналитиками – теми, кто занимается проблемой уравновешенной личности, – обнаруживает подобный же недостаток определенности.

Итак, вопрос о цели жизни  – цели, обеспечиваемой гомеостазисом, – не имеет ясного ответа. В той мере, в какой на него вообще есть какой-либо ответ, мы solvitur ambulando5 решаем его опытным путем, заключая, что наше телесное равновесие поддерживается так, как если бы жизнь имела некоторую неспецифизированную цель, которую мы можем приблизительно описать, сказав, что мы стремимся поддержать себя в активном и нормально функционирующем отношении к окружающей среде. Однако дальнейшее рассмотрение этой цели приводит нас ко многим парадоксам.

Разве смерть не является устойчивым состоянием, завершающим все устойчивые состояния? Разве тупое безразличие, вызываемое ножом хирурга, производящего  фронтальную лоботомию, не является лишь определенного рода живой смертью? И тем не менее она имеет самое непосредственное отношение к той «хорошей приспособленности», которая является идеалом для многих психоаналитиков. Каково же то отношение к окружающей среде, которое мы действительно стремимся установить?

Это – определенного рода динамическое равновесие, которое благоприятствует продолжению нашего существования  как отдельных людей и как  человеческой расы в условиях постоянно  изменяющейся среды. Жертва фронтальной [c.267] лоботомии частично утеряла этот гомеостазис именно потому, что ее травматическое безразличие делает ее невосприимчивой к изменениям среды, так что у нее не возникает побуждения ответить на эти изменения соответствующими реакциями.

Мы вбираем в себя свою среду различными путями. Среди них  одним из главных являются наши органы чувств и нервный аппарат, который  эти органы питает и который организует наши ответные реакции. Эти последние, в свою очередь, передаются во внешний  мир нашими эфферентными нервами  и двигательными органами. Весь комплекс этих органов, способных вырабатывать определенный опыт, притом не только на основе непосредственных впечатлений, но частично и на основе впечатлений, уходящих своими корнями в далекое  детство, составляет в значительной части основу нашего гомеостатического  поведения.

Это поведение в высшей степени сложно, и некоторые из самых существенных его элементов  неприятны для реагирующего индивида. Нет более ужасной судьбы, чем судьба индивида, страдающего от отсутствия ощущения боли. Он должен избегать порезов и ожогов не вследствие автоматического болевого рефлекса, а путем сознательного отстранения от всех ситуаций, при которых он может получить ранение. Его тело – это комок старых ран, все они не ощущаются, и жизнь его коротка.

Таким образом, продолжение  существования индивида зависит  от массы впечатлений (многие из них, хотя и не все, весьма неприятны), которые  удерживают его в определенном отношении  к внешней среде, и от способов комбинации этих данных опыта в соответствующих  действиях. Чувственные дефекты, если они достаточно серьезны, и дефекты  в способности претворить этот чувственный  опыт в действие укорачивают жизнь.

То, чем нервная система  служит индивиду – способность приобретать  знание путем научного наблюдения, накапливать это знание, соединять  его в коллективной памяти книг и  разумно использовать его для  человеческих нужд, – все это  служит и роду. Род действует так, как если бы он стремился обеспечить цель продолжения родового существования, но [c.268] конкретные очертания этих целей так же неясны и проблематичны, как и цели индивида, и даже более.

На мой взгляд, многое всегда будет оставаться во мраке. Основным нашим руководством в понимании  функции знания в поведении тела является эмпирическое изучение тех  функций, которые знание выполняет  на деле. В то время как разветвленные  исследования информационного гомеостазиса общества, точно так же, как и  физиологии индивида, могут оказать  нам существенную услугу, любая жесткая  теория нормального гомеостазиса состояний  лишь с величайшим риском для нас  может быть поставлена на место постоянного  наблюдения над действительным, гомеостатическим механизмом поведения тела в его  фактическом действии.

Обеспечение состояния гомеостазиса на основе все еще не известного с полной определенностью гомеостатического  механизма предъявляет большие  требования к приобретению информации, призванной поддерживать нас в соответствии (en rapport) с окружающим нас миром. Мы должны приобретать и накапливать массу информации, относительно конечной пользы которой (если она вообще будет иметь какую-либо конечную гомеостатическую пользу) у нас нет достаточно ясного представления. Более того, мы должны быть готовы претворить значительную часть этой информации в такую гомеостатическую политику, детали которой во многом еще не могут быть определены.

Следовательно, наука в  той мере, в какой она выполняет  гомеостатическую функцию, не может  позволить себе ни ограничения приема информации в соответствии с некоторой  жесткой гомеостатической схемой, ни перевода своих данных в слишком  жестко предопределенные каналы обратной связи. Выбор надлежащих каналов  обратной связи требует постоянно  самовозобновляющегося исследования. Это исследование должно касаться эффективности  этих обратных связей по отношению  к стабилизации механизма равновесного состояния. Такая стабилизация не может  исходить из некоторого образцового  механизма исполнения, принятого  на слишком жестких теоретических  основаниях, а предполагает постоянное изучение стабилизации общества, как она [c.269] фактически у нас осуществляется, при относительном воздержании от суждения о самодовлеющих целях этой стабилизации.

Если перевести это  на простой язык, то наука должна узнать гораздо больше, чем она  знает в любой данный момент, о  способах использования информации и должна удерживать себя от искушения  применять полученную информацию только потому, что уже существует некоторый  способ ее использования, или потому, что ее использование предписывается некоей заданной программой целей, которая  вполне могла возникнуть на основе совершенно иных условий. Понятно поэтому, что развитие науки не должно дожидаться ситуации, благоприятствующей ее применениям, точно так же как простой факт возможности тех или иных ее применений не должен вызывать поспешного их использования, которое может оказаться сомнительным по своей ценности, опасным и непоправимым.

Я не придерживаюсь мнения, что человек науки должен замкнуться в башне из слоновой кости, жить исключительно  жизнью интеллекта, быть совершенно безразличным к применению, какое могут получить его идеи. Напротив, он должен оказывать  непосредственное влияние на отчуждаемые  от него результаты и не должен превращаться в простой инструмент, питающий идеями других людей, которые могут не видеть возможностей, какие он видит, и которые  просто заинтересованы в непосредственных результатах в соответствии с  неким собственным кодом. Ученый не может достигать личной и неограниченной свободы мысли ценой утраты чувства  моральной ответственности, которое  только и придает этой свободе  значимость. Правда, для этого желаемого  сочетания свободы и ответственности  не существует совершенно надежного  и безопасного внешнего путеводителя.

Согласно своему представлению  о хорошем научном институте, или, вернее, об институте, в котором  я стал бы вести научную работу (ибо все мы мыслим персонально, и  часто нет ничего более персонального, чем претензия на строгую беспристрастность), я хотел бы, чтобы мораль научного труда поддерживалась не столько  жесткой системой давления и субординации, сколько пониманием каждым его участником того, что знание является достойной целью, и его [c.270] опытом и интуицией в выборе идей и методов, способных продвинуть дальше это знание.

Цель науки в обществе состоит в том, чтобы позволить  нам гомеостатично реагировать  на превратности будущего. Однако это  не то будущее, которое мы можем полностью  предвидеть в рамках некоторого весьма ограниченного момента, а то, которое  движется вперед во времени вместе с прогрессом нашего опыта. Поскольку  это так, то мы всегда должны обладать гораздо большим запасом информации, касающейся среды – физической, биологической и социальной, чем мы сможем ее реально использовать на любом частном отрезке истории. Для нашей безопасности перед лицом превратностей будущего чрезвычайно важно, чтобы этот запас основной научной информации оставался крайне широким. Больше того, важно, чтобы он был потенциально крайне широким, то есть чтобы всегда была открыта дорога внутреннему развитию науки. Она не должна зависеть от исторических предсказаний и предрассудков, которые принадлежат прежде всего данной частной эпохе и которые могут оказаться ложными, не вполне оправданными или вовсе не основательными с дальнейшим развитием истории и ростом нашего опыта.

Таким образом, внутренняя жизнь  науки не должна находиться в слишком  прямой зависимости от политики момента  или от официального образа мысли. Это  значит, что в качестве условий  эффективной деятельности у ученого  должно оставаться нечто – не слишком  много – от позиции «башни из слоновой кости», которую сейчас так  модно разоблачать.

Хорошо, если мы убеждаем себя в социальной значимости науки, прежде чем заняться ею как профессией. И плохо, если мы слишком непосредственно  руководствуемся критерием социальной пользы в самом выполнении очень  трудной задачи развития науки. Всем известен тот факт, что человеческая деятельность наилучшим образом  осуществляется при подчинении человека ее внутренней логике, хотя при выборе профессии и т. д. должна быть самым  серьезным образом рассмотрена  общая функция этой деятельности. Человек, который становится офицером в армии, должен быть храбр, но человек, который во время каждой военной  операции [c.271] спрашивает: «Храбрый ли я человек?», – вряд ли будет хорошим армейским офицером. Хирург должен обладать в известной мере чувством сострадания, прежде чем приобретет большой медицинский опыт, однако если у хирурга чувство сострадания вызывает нервозность во время выполнения жестокой, но необходимой операции, то это значит, что он неправильно выбрал себе профессию.

В свете сказанного можно  понять, что ученый может быть настолько  склонен к социальным вопросам, что  у него не остается времени или  возможности для той самодовлеющей  деятельности, которая составляет значительную часть жизни работающего ученого. Из этого факта вытекают важные последствия, касающиеся организации научной  работы. Конечно, научный работник должен быть ответствен за ценность своей  работы для общества, но недопустима  в этом вопросе прямолинейность. Если человек не обладает чувством социальной ответственности, не назначайте его, но если известно, что он обладает таким чувством, ради бога, не докучайте  ему беспрестанными расспросами  о его социальной ответственности  тогда, когда он пытается выполнить  работу, в которой как раз и  реализуется его социальная ответственность. Наука – нежное растение, которое  не будет благосклонно к садовнику, усвоившему себе привычку вынимать его  с корнями, чтобы посмотреть, правильно  ли оно растет.