Эстетика и герменевтика. 1964. (Гадамер Г.)

один из очень понятных - усталость. Простое повторение стиля притупляет и

утомляет восприимчивость. Вельфлин в "Основных принципах истории искусства"

показал на разных примерах, с какой  силой усталость вынуждала искусство  к

движению, заставляла его видоизмениться. То же и в литературе. Для Цицерона

"говорить на латыни" еще  звучало как " latine loqui ", но в V веке у Сидония

Аполлинария уже возникает потребность в выражении " latialiter insusurrare".

С тех пор слишком уж много  веков одно и то же говорилось в  одной и той же

форме].

Вот подходящий момент для того, чтобы  перо благоразумно прервало свой

одинокий полет и примкнуло  к журавлиному косяку вопросительных знаков.

ИРОНИЧЕСКАЯ СУДЬБА

Выше было сказано, что новый  стиль в самом общем своем  виде

характеризуется вытеснением человеческих, слишком человеческих элементов  и

сохранением только чисто художественной материи. Это, казалось бы,

предполагает необычайный энтузиазм  по отношению к искусству. Однако, если мы

подойдем к тому же факту с  другой стороны и рассмотрим его  в другом ракурсе,

нас поразит как раз противоположное - отвращение к искусству или

пренебрежение им. Противоречие налицо, и очень важно обратить на него

внимание. В конце концов приходится отметить, что новое искусство - явление

весьма двусмысленное, и это, по правде говоря, ничуть не удивительно,

поскольку двусмысленны почти все  значительные события последних  лет. Стоит

проанализировать европейские  политические реалии, чтобы обнаружить в них ту

же двусмысленность.

Однако противоречие между любовью  и ненавистью к одному и тому же

предмету несколько смягчается при более близком рассмотрении современной

художественной продукции.

Первое следствие, к которому приводит уход искусства в самое себя, -

это утрата им всяческой патетики. В искусстве, обремененном "человечностью",

отразилось специфически "серьезное" отношение к жизни. Искусство  было штукой

серьезной, почти священной. Иногда оно - например, от имени Шопенгауэра  и

Вагнера - претендовало на спасение рода человеческого, никак не меньше[25]!

Не может не поразить тот факт, что новое вдохновение - всегда непременно

комическое по своему характеру. Оно затрагивает именно эту струну, звучит в

этой тональности. Оно насыщено комизмом, который простирается от откровенной

клоунады до едва заметного иронического подмигивания, но никогда не исчезает

вовсе. И не то чтобы содержание произведения было комичным - это значило  бы

вновь вернуться к формам и категориям "человеческого" стиля, - дело в  том,

что независимо от содержания само искусство  становится игрой. А стремиться,

как уже было сказано, к фикции как  таковой - подобное намерение может

возникнуть только в веселом  расположении духа. К искусству стремятся  именно

потому, что оно рассматривает  себя как фарс. Это главным образом  и

затрудняет серьезным людям, с  менее современной восприимчивостью, понимание

новых произведений: эти люди полагают, что новые живопись и музыка - чистый

"фарс" в худшем смысле слова,  и не допускают возможности,  чтобы кто-либо

именно в фарсе видел главную  миссию искусства и его благотворную роль.

Искусство было бы "фарсом" в  худшем смысле слова, если бы современный

художник стремился соперничать  с "серьезным" искусством прошлого и

кубистское полотно было рассчитано на то, чтобы вызвать такой же почти

религиозный, патетический восторг, как  и статуя Микеланджело. Но художник

наших дней предлагает нам смотреть на искусство как на игру, как, в

сущности, на насмешку над самим  собой. Именно здесь источник комизма  нового

вдохновения. Вместо того чтобы потешаться над кем-то определенным (без

жертвы не бывает комедии), новое  искусство высмеивает само искусство.

И, пожалуйста, слыша все это, не горячитесь, если вы хотите еще в

чем-то разобраться. Нигде искусство  так явно не демонстрирует своего

магического дара, как в этой насмешке над собой. Потому что в жесте

самоуничижения оно как раз  и остается искусством, и в силу удивительной

диалектики его отрицание есть его самосохранение и триумф.

Я очень сомневаюсь, что современного молодого человека может

заинтересовать стихотворение, мазок  кисти или звук, которые не несут  в себе

иронической рефлексии.

Конечно, как идея или теория все  это не так уж ново. В начале XIX века

группа немецких романтиков во главе  со Шлегелями[26] провозгласила Иронию

высшей эстетической категорией - по причинам, которые совпадают с новой

направленностью искусства. Ограничиваться воспроизведением реальности,

бездумно удваивая ее, не имеет  смысла. Миссия искусства - создавать

ирреальные горизонты. Чтобы добиться этого, есть только один способ -

отрицать нашу реальность, возвышаясь над нею. Быть художником - значит не

принимать всерьез серьезных людей, каковыми являемся мы, когда не являемся

художниками.

Очевидно, что это предназначение нового искусства - быть непременно

ироничным - сообщает ему однообразный колорит, что может привести в отчаяние

самых терпеливых ценителей. Однако эта  окраска вместе с тем сглаживает

противоречие между любовью  и ненавистью, о котором говорилось выше. Ибо если

ненависть живет в искусстве  как серьезность, то любовь в искусстве,

добившемся своего триумфа, являет себя как фарс, торжествующий над  всем,

включая себя самого, подобно тому как в системе зеркал, бесконечное число

раз отразившихся друг в друге, ни один образ не бывает окончательным - все

перемигиваются, создавая чистую мнимость.

НЕТРАНСЦЕНДЕНТНОСТЬ ИСКУССТВА

Все это концентрируется в самом  рельефном, самом глубоком признаке

нового искусства, в странной черте  нового эстетического восприятия, которая

требует напряженного размышления. Вопрос этот весьма тонок помимо всего

прочего еще и потому, что его  очень трудно точно сформулировать.

Для человека самого нового поколения  искусство это дело, лишенное

какой-либо трансцендентности. Написав  эту фразу, я испугался своих  слов -

из-за бесконечного числа значений, заключенных в них. Ибо речь идет не о

том, что современному человеку искусство  представляется вещью никчемной,

менее важной, нежели человеку вчерашнего дня, но о том, что сам художник

рассматривает свое искусство как  работу, лишенную какого-либо

трансцендентного смысла. Однако и  это недостаточно точно выражает истинную

ситуацию. Ведь дело не в том, что  художника мало интересуют его произведение

и занятие: они интересуют его постольку, поскольку не имеют серьезного

смысла, и именно в той степени, в какой лишены такового. Это обстоятельство

трудно понять, не сопоставив нынешнее положение с положением искусства

тридцать лет назад и вообще в течение всего прошлого, столетия. Поэзия и

музыка имели тогда огромный авторитет: от них ждали по меньшей мере спасения

рода человеческого на руинах религии  и на фоне неумолимого релятивизма

науки. Искусство было трансцендентным  в двойном смысле. Оно было таковым  по

теме, которая обычно отражала наиболее серьезные проблемы человеческой

жизни, и оно было таковым само по себе, как способность, придающая

достоинство всему человеческому  роду и оправдывающая его. Нужно видеть

торжественную позу, которую принимал перед толпой великий поэт или

гениальный музыкант, - позу пророка, основателя новой религии;