Современные этические теории

    Во  всех попытках вывести содержание понятия  добра из свойств природы Мур беспощадно вскрывает неправомерное и бессознательное наделение природы присущим сознанию ценностным содержанием, а затем якобы выведение этого содержания при помощи наблюдения и опыта.

    Но  откуда тогда это понятие добра  в сознании, как его можно определить иначе? То, что оно есть и люди пользуются понятием добра - очевидно. Теперь становится понятным, что его невозможно определить научным способом, через указание на что-то отличное от самого добра, через отождествление его с чем-то иным, определяющим добро: удовольствие, наслаждение, польза, здоровье, богатство, сохранение и укрепление жизни, - все это может лежать как в основе добра, так и зла (эгоизма, злой воли).

    Поэтому Мур вынужден признать, что добро  неопределимо посредством эмпирических или логических процедур, ибо оно есть простое, неразложимое, первичное понятие, интуитивно представленное в сознании.

    В этом отношении понятие добра напоминает понятие «желтого», объяснить содержание которого невозможно слепому, тому, кто еще не знает, что такое «желтое». Понятие добра интуитивно самоочевидно, но научно неопределимо. Первое должно обеспечивать общезначимость морали и предохранять моральные суждения от субъективизма, ибо интуиция одинакова для всех людей, а второе - оставляет за человеком свободу морального самоопределения.

    Однако  очевидно, что такая позиция никак  не способствовала обоснованию гуманистической морали, ибо интуиция - слишком шаткая опора для подобного обоснования. Мур фактически дал негативные определения добра, оставив позитивное его содержание на усмотрение субъекта, что открывало дорогу субъективизму, релятивизму и даже иррационализму в понимании моральных ценностей.

    Появление Мура было символичным, ибо знаменовало возникновение нового типа философа - не обличителя-моралиста, а трезвого, рационального аналитика, свободного от всяческих предрассудков, от давления авторитетов религии, общественного мнения, даже от псевдонаучных соображений, опирающегося только на здравый смысл и логику и в то же время оставляющего человеку простор для ценностного самоопределения, не навязывающего никому окончательных выводов. В условиях развернувшегося идеологического натиска на человека такая философия оставляла интеллигенту с рациональным складом мышления возможность критического отношения к навязываемым ценностям и свободу нравственного выбора. Все это и предопределило популярность неопозитивистской метаэтики, вырастающей из муровской концепции.

    В своем дальнейшем развитии метаэтика  прошла стадии эмотивизма (А. Айер, Б. Рассел, Р. Карнап) и лингвистического анализа морали (С. Тулмин, Р. Хеар, П. Ноуэлл-Смит), между которыми можно поставить Л. Витгенштейна. В их творчестве формальный анализ моральных суждений, который Мур рассматривал как средство решения этических проблем, превращается в самоцель, становится единственной задачей этики, стремящейся быть научной. 

    Эмотивизм в своем анализе моральных суждений пришел к выводу, что они не высказывают ничего о положении вещей в мире, а являются лишь выражением эмоционального состояния субъекта, выражают склонности и желания говорящего и одновременно служат повелением для слушающего. Поэтому их невозможно проверить опытным путем, они не являются ни истинными, ни ложными, ибо ничего фактического не утверждают. Эти суждения поэтому же нельзя ни обосновать, доказать, ни опровергнуть.

    Их  функции - выразить эмоции и установки говорящего и повлиять на эмоции других. Все моральные суждения вообще можно представить, считает эмотивизм, как иррациональные реакции на ситуацию. Они лишены внутренней структуры и даже могут быть свернуты, заменены жестом, интонацией или просто выражением лица.

    Понятно, что такая позиция является углублением субъективистского понимания морали, полной утратой объективного основания моральных суждений и всякого критерия для сравнения и оценки моральных позиций.

    Поэтому эмотивизм неизбежно дополнялся принципом терпимости в этике, требованием отказа от попыток сравнения моральных позиций, и в конечном итоге это вело к моральному нигилизму и цинизму, признающим равнозначимость нравственного и безнравственного.

    Столь одиозные выводы и неспособность  обосновать общезначимость нравственных ценностей послужили толчком для создания новой формы метаэтики — школы лингвистического анализа, стремящейся смягчить нигилистические выводы этики эмотивистов.

    Однако, в конечном счете, аналитики пришли другим путем к тем же выводам: моральные суждения не могут быть истинными или ложными, они недоказуемы с помощью фактических знаний, нормативная этика не может быть построена научным способом.

    Образец лингвистического анализа морального языка дает Л. Витгенштейн в своей «Лекции об этике».

    Целью его рассуждений является выяснение характеристик «добра» и вообще того, что важно, ценно, «что делает жизнь стоящей». В языке люди пользуются для выражения этого содержания ценностными суждениями или повелительными. Что стоит за этими суждениями, имеют ли они объективное содержание, которое можно зафиксировать, сопоставить с действительным положением вещей и тем самым выяснить их истинность или ложность, - вот задача для анализа.

    Прежде  всего, можно увидеть, что повелительные  и ценностные суждения легко соотносятся между собой: «делай то-то, потому что это правильно, хорошо» или «это хорошо, поэтому делай так». Высказывая лишь первую половину, мы как бы подразумеваем вторую. Но вот можно ли установить фактическую истинность ценностного суждения, то есть переформулировать его так, чтобы оно что-то утверждало или отрицало? То, что можно проверить, верифицировать чисто опытным путем без лишних дискуссий и апелляций к Богу, мировому разуму, «ходу истории»?

    Оказывается, в определенном смысле можно, а в другом - нельзя.

    Ценностные  суждения высказываются людьми в  обычном, тривиальном, относительном  смысле и в этическом, абсолютном.

    Когда мы говорим «хороший стул», «замечательный пианист», «правильная дорога», то мы высказываем ценностные суждения об относительной ценности предмета или явления, то есть о пригодности, о соответствии определенной цели. Так, хороший стул - это такой, который наиболее пригоден к тому, чтобы сидеть на нем прочно, удобно, красиво, крепко и умело сделанный, подходящий интерьеру и т. д. Замечательный пианист - означает оценку степени умелости, талантливости, технических возможностей пианиста, его успеха у публики и т. д. Все эти характеристики, раскрывающие смысл нашего суждения, могут быть проверены путем их сопоставления с фактическим положением дел. 

    Еще понятнее дело обстоит, когда люди говорят  о правильности определенной дороги, имея в виду определенную цель, - путь будет правильным относительно этой цели, что поддается верификации.

    Получается, что «каждое суждение об относительной ценности есть просто суждение о фактах, и его можно сформулировать так, что оно вообще перестанет казаться суждением о ценности».

    Правильная дорога, правильный путь - это «путь, двигаясь по которому придете туда-то», а неправильный - по которому туда не попадете.

    В морали же ценностные суждения употребляются  не в относительном, а в абсолютном смысле, то есть безотносительно к  определенной конкретной цели, обладающей эмпирическими характеристиками и допускающей опытную проверку. Вместо суждений «хороший теннисист» или «хороший бегун», которые оценивают определенные качества относительно конкретной цели, здесь говорят «хороший человек», не имея в виду конкретной цели, а как бы апеллируя к абсолютному идеалу человека, которого не существует в эмпирическом мире и который именно поэтому допускает всяческие произвольные спекулятивные интерпретации.

    «Правильный путь» в этическом, абсолютном смысле означает не что иное, как суждение «абсолютно правильная дорога», то есть такая, увидев которую, каждый или пошел бы по ней, или чувствовал стыд, если бы не пошел. Все эти этические суждения высказываются именно в абсолютном смысле, апеллируя именно к таким абсолютным целям, которые каждый должен признать и следовать им. Но очевидно, что это химера, ибо никакое фактическое положение дел не обладает само по себе принудительной силой абсолютной ценности, некоей абсолютной истинностью и одинаковой для всех убедительностью. Именно с такими химерами имеют дело религия и этика, чьи суждения кажутся имеющими смысл лишь по аналогии с суждениями об относительных ценностях. И если эти последние имеют фактическое основание, вследствие чего могут представлять интерес для науки, то этические и религиозные суждения не имеют такого смысла и означают выхождение за пределы обладающего естественным значением языка.

    Вывод, который делает Витгенштейн, полностью  соответствует неопозитивистской  философии. «Этика, поскольку она  проистекает из стремления сказать  нечто об изначальном смысле жизни, об абсолютном добром и абсолютно ценном, не может быть наукой... Но она все же является свидетельством определенного стремления человеческого сознания, которое я лично не могу перестать глубоко уважать, и которое никогда в жизни не стану осмеивать».

    Сфера моральных ценностей - это сфера «невыразимого», «мистического», очень важного для человеческой жизни, но располагающегося за пределами научного познания, вследствие чего научная этика не может быть нормативной, а нормативная этика не является научной. Этика должна заниматься теоретическим анализом, а не решением практических проблем, не имеющих научного решения. Моральные ценности, нормы, принципы, идеалы, необоснуемы научным способом в принципе, ибо такова их природа; их можно принять или отвергнуть, но невозможно определить их истинность и предпочтительность одних другим.

Такая позиция была явно направлена против наукообразного морализаторства, за объективность научного взгляда на мир, а значит, и за нейтральность в мировоззренческих, ценностных вопросах, терпимость к чужим взглядам, позициям, убеждениям. Она выражала точку зрения либерального индивидуализма, стремящегося с рационально-критических позиций сохранить за собой независимость в мировоззренческих и нравственных вопросах в условиях нарастания тенденций к все более тотальному обобществлению жизни человека в XX веке. Но эта практическая цель достигалась именно за счет отказа от научного решения нравственных проблем и оборачивалась теоретическим обоснованием субъективизма и релятивизма в морали. Раз мораль - сфера мистического и невыразимого, то нет объективных критериев добра и зла, и каждый может жить, как ему нравится. 

    Такой вывод, хотя никогда не делался философами-«аналитиками», но он неизбежно вытекал из их теоретических представлений.

    Либерализм  всей метаэтики заключался в ее стремлении к преодолению спекулятивной метафизической методологии и рационалистической философской традиции, сущностью которой было подчинение отдельного индивида, как части господству «всеобщего» - «природе человека», «воле», «Разуму», «идее», «разумной и планомерной организации общественной жизни». Личная независимость, самостоятельность и свобода моральных ориентаций - вот единственные абсолютные ценности, понятные и самоочевидные каждому человеку, которые должна защищать и научная этика. Метаэтику в этом плане можно назвать этикой индивидуального разума, предохраняющего человека, как от иллюзорных надежд, так и от отчаяния.

    Однако  универсальная природа интеллекта, который, как и язык, не может быть индивидуальным, как и стремление добраться до первичных оснований человеческого бытия, стимулировала мощные тенденции в философско-этической мысли XX века, связанные со стремлением окончательно дискредитировать разум и способность человека и общества к сознательному совершенствованию. Этому, казалось, способствовали сам ход общественного развития, продемонстрировавшего со всей очевидностью окончательное торжество и одновременно бессилие разума и науки. Овладение человечеством при помощи науки силами природы и общественного развития обернулось самоистребительными мировыми войнами, созданием на огромных территориях тоталитарных, деспотических режимов, явным или неявным наступлением на человеческую свободу и достоинство, разгулом потребительства и бездуховности, нищеты, бедности и жестокости, все большим отчуждением человека от общества.

    Все это способствовало нарастанию иррационалистических тенденций в философии, заложенных еще Шопенгауэром и Ницше, продолженных в психологической концепции человека 3. Фрейда и в философии экзистенциализма. При этом не следует понимать дело так, что большинство философов ХХ века были мистиками, презирающими рациональную логику и методологию познания. Нет, - многие из них, как, например, Фрейд, были рационально мыслящими учеными, стремившимися к поиску объективной истины.

    Особенностью XX века стало то, что он впервые породил иррационализм, опирающийся не только на неудачи разума, но и на его успехи. Так, натиск этического иррационализма в XX веке - был естественной реакцией на неудачи разума - «подлинно научной» марксистской этики с ее классовой сущностью морали, «научного натурализма эволюционной этики, приводящей к социал-дарвинистским выводам, сознательного самоограничения метаэтики в вопросах научного обоснования гуманистических идей, не говоря уже о разновидностях теории «разумного эгоизма» в форме утилитаризма, прагматизма и т. п., конформистских доктринах, научающих человека не величию духа и нравственному достоинству, а умению рассчитывать и приспосабливаться.