Биографические данные, характеристика творчества Николая Степановича Гумилева

В 1911 г. у Анны Ахматовой и Коли родился  сын Лев.9 Никогда не забуду счастливого лица Анны Ивановны, когда она нам объявила радостное событие в семье — рождение внука. Маленький Левушка был радостью Коли. Он искренне любил детей и всегда мечтал о большой семье. Бабушка Анна Ивановна была счастлива, и внук с первого дня был всецело предоставлен ей. Она его выходила, вырастила и воспитала. Коля был нежным и заботливым отцом. Всегда, придя домой, он прежде всего поднимался наверх, в детскую, и возился с младенцем.

Но  мятежную натуру поэта патриархальная спокойная семейная обстановка надолго  удовлетворить не могла. Он задумал  путешествие в Италию. Но всегда его что-то задерживало: осенью этого  же года он основал с Сергеем Городецким Цех Поэтов. Только весною 1912 года ему  удалось исполнить свою мечту  и поехать в Италию. Он давно  хотел побывать в Венеции и  воочию увидеть красоту этого города, где

 

Лев на колонне, и ярко

Львиные очи горят,

Держит Евангелье Марка,

Как серафимы, крылат.

 

Коля  посетил несколько городов Италии. Говорил он об Италии с таким жаром, что забывал весь мир и требовал, чтобы мы с мужем обязательно поехали в Рим, где

 

Волчица с пастью кровавой

На  белом, белом столбе...

 

И рекомендовал мужу не засматриваться на красивых ярких  итальянок, а хорошенько осмотреть

Лик Мадонн вдохновенный

И храм Святого Петра,

 

что мы и исполнили — через несколько  месяцев муж взял отпуск, и мы поехали в Италию.

* * *

В жизни  Коли было много увлечений. Но самой  возвышенной и глубокой его любовью  была любовь к Маше. Под влиянием рассказов А. И. о родовом имении Слепневе и о той большой старинной  библиотеке, которая в целости  там сохранилась, Коля захотел поехать  туда, чтобы ознакомиться с книгами. В то время в Слепневе жила тетушка  Варя — Варвара Ивановна Львова, по мужу Лампе, старшая сестра Анны Ивановны. К ней зимой время  от времени приезжала ее дочь Констанция Фридольфовна Кузьмина-Караваева со своими двумя дочерьми. Приехав в имение Слепнево, поэт был приятно поражен, когда, кроме старенькой тетушки Вари, навстречу ему вышли две очаровательные молоденькие барышни — Маша и Оля. Маша с первого взгляда произвела на поэта неизгладимое впечатление. Это была высокая тоненькая блондинка с большими грустными голубыми глазами, очень женственная. Коля должен был остаться несколько дней в Слепневе, но оттягивал свой отъезд под всякими предлогами. Нянечка Кузьминых-Караваевых говорила: «Машенька совсем ослепила Николая Степановича». Увлеченный Машей, Коля умышленно дольше, чем надо, рылся в библиотеке и в назначенный день отъезда говорил, что библиотечная «...пыль пьянее, чем наркотик», что у него сильно разболелась голова, театрально хватался при тетушке Варе за голову, и лошадей откладывали. Барышни были очень довольны: им было веселее с молодым дядей. С Машей и Олей поэт долго засиживался по вечерам в библиотеке, что сильно возмущало нянечку Караваевых, и она часто бурно налетала на своих питомиц, но поэт нежно обнимал и унимал старушку, которая после говорила, что «долго сердиться на Николая Степановича нельзя, он своей нежностью всех обезоруживает».

Летом вся семья Кузьминых-Караваевых и наша проводили время в Слепневе. Помню, Маша всегда была одета с большим  вкусом в нежно-лиловые платья. Она  любила этот цвет, который был ей к лицу. Меня всегда умиляло, как  трогательно Коля оберегал Машу. Она  была слаба легкими и когда  мы ехали к соседям или кататься, поэт всегда просил, чтобы их коляска  шла впереди, «чтобы Машенька не дышала пылью». Не раз я видела Колю сидящим  у спальни Маши, когда она днем отдыхала. Он ждал ее выхода, с книгой в руках все на той же странице, и взгляд его был устремлен  на дверь. Как-то раз Маша ему откровенно сказала, что не в праве кого-либо полюбить и связать, так как она  давно больна и чувствует, что  ей недолго осталось жить. Это тяжело подействовало на поэта.

 

...Когда  она родилась, сердце

В железо заковали ей

И та, которую любил я,

Не  будет никогда моей.

 

Осенью, прощаясь с Машей, он ей прошептал: «Машенька, я никогда не думал, что можно  так любить и грустить». Они расстались и судьба их навсегда разлучила.

Поэт  много стихотворений посвятил Маше. Во многих он упоминает о своей  любви к ней, как, напр., в «Фарфоровом  павильоне», в «Дорогах»:

 

  Я видел пред собой дорогу -

  В тени раскидистых дубов,

  Такую милую дорогу

  Вдоль изгороди из цветов.

  Смотрел я в тягостной тревоге,

  Как плыл по ней вечерний  дым,

  И каждый камень на дороге

  Казался близким и родным.

  Но для чего идти мне ею?

  Она меня не приведет

  Туда, где я дышать не смею,

  Где милая моя живет.

 

Весною 1913 года Коля вновь задумал предпринять  путешествие в неведомые и  малоисследованные места. Хорошо о  нем сказано, что он создал новую  музу, «музу дальних странствий», чему соответствуют и его слова  «...как будто не все пересчитаны  звезды, как будто наш мир не открыт до конца...». Свое третье путешествие  Коля иначе обставил и совершил. Это было весной 1913 года. У Гумилёвых  тогда было много разговоров об академике  Радлове, который хлопотал, чтобы  Коля был командирован Академией  Наук в качестве начальника экспедиции на Сомалийский полуостров для составления  всяких коллекций, для ознакомления с нравами и бытом абиссинских  племен.11 Но насколько я помню, Коля поехал на свои средства. Анна Ивановна дала ему крупную сумму из своего капитала, это я наверное знаю. Но так как Академия Наук тоже заинтересовалась его путешествием, то обещала купить у него те редкие экземпляры, которые он брался привезти. Поехал он, как я уже упомянула, вдвоем с любимым 17-летним племянником Колей Сверчковым, Колей-маленьким. Когда они уехали, семья, в особенности обе матери, сильно беспокоились за сыновей, зная страсть к приключениям Коли-поэта. Он всегда был очень храбрый и с детства презирал малодушие и трусость. «...Да, ты не был трусливой собакой — Львом ты был между яростных львов..!» И его бесстрашие немало волновало семью. Старушка няня о нем говорила: «Наш Коленька всегда любит лезть на рожон, вот уж неугомонный! Не сидится ему на месте — все ищет, где поопаснее». Путешествие длилось несколько месяцев. Большой радостью было их возвращение, о котором мы не были предупреждены. Все треволнения были забыты и все были полны интереса к занимательным рассказам, которым, казалось, не было конца. Все обещания Коля выполнил и действительно привез очень много всяких коллекций, которые были им сданы в Музей Антропологии и Этнографии при Академии Наук. Что именно — не помню, но помню, что им были очень довольны, чем и он был очень горд. Царскосельский дом обогатился чудным экземпляром — большой стоячей черной пантерой. Эту огромную пантеру, черную, как ночь, с оскаленными зубами, поставили в нишу между столовой и гостиной и ее хищный вид производил на многих прямо жуткое впечатление. Коля же всегда ею любовался. Помню, как Коля первый раз показал мне свою пантеру. Когда мы приехали с мужем в Царское Село к нашим, дверь в гостиную была заперта, что бывало редко. В передней нас встретил Коля и просил пока в гостиную не входить. Мы поднялись наверх к А. И., ничего не подозревая; думали, что у Коли молодые поэты. Только когда совсем стемнело, Коля пришел наверх и сказал, что покажет нам что-то очень интересное. Он повел нас в гостиную и, как полагается, меня как даму пропустил вперед; открыл дверь, заранее потушив в гостиной и передней электричество. Было совсем темно, только яркая луна освещала стоящую черную пантеру. Меня поразил этот зверь с желтыми зрачками. Первый момент я подумала, что она живая. Коля был бы способен и живую пантеру привезти! И тут же, указывая на пантеру, Коля громко продекламировал: «...А ушедший в ночные пещеры или к заводи тихой реки — Повстречает свирепой пантеры — наводящие ужас зрачки...».

Привез  Коля и красивого живого попугая, светло-серого с розовой грудкой. Коля был очень увлекательным  рассказчиком. Обычно вне своего литературного  кружка он в обществе держал себя очень  скромно, но если что-либо было ему интересно  и по душе, то он преображался, загорались его большие глаза, и он начинал  говорить с увлечением. Однажды у  нас в имении на охоте, где оба  брата, Димитрий и Коля, отличились меткой стрельбой, один из гостей сказал поэту, что с таким метким глазом не страшно было бы идти на охоту  на слонов и львов, и задал Коле несколько вопросов насчет Абиссинии. Коля с жаром стал рассказывать о  своих переживаниях в Африке и  так образно, что ясно можно было себе представить, как он с племянником  и с тремя провожатыми, из которых  один был «...карлик мне по пояс, голый  и черный...», шли по лесу, где вряд ли ступала человеческая нога; ночь провели в лесу и долго искали более или менее удобного убежища  и наконец нашли. «...И хороша была нора — В благоухающих цветах...». Рассказывал, что туземцы в Абиссинии очень суеверны; многого наслушался он за ночи, проведенные в лесу, как например — если убитому леопарду не опалить немедленно усы, дух его будет преследовать охотника всюду. «...И мурлычит у постели — Леопард, убитый мной». Та леопардова шуба, в которой Коля ходил по Петербургу зимой (всегда расстегнутая и гревшая фактически только спину), была из двух леопардов, один из которых был убит им самим, а другой туземцами. В ней он шествовал обыкновенно не по тротуару, а по мостовой, и всегда с папиросой в зубах. На мой вопрос, почему он не ходит по тротуару, он отвечал, что его распахнутая шуба «на мостовой никому не мешает». Уезжая в Африку, Коля говорил, что «У него мечта одна — убить огромного слона, — Особенно, когда клыки — И тяжелы, и велики». И действительно, по его словам, он наполовину исполнил свою мечту: «Он взял ружье и вышел в лес. — на пальму высохшую влез — И ждал». Туземцы ему сообщили, что «...здесь пойдет на водопой лесной народ...». Долго Коля сидел и ждал, как вдруг «В лесу раздался смутный гул, — Как будто ветер зашумел, — И пересекся небосклон — коричневою полосой, — То, поднимая хобот, слон — Вожак вел стадо за собой». Коля «...навел винтовку между глаз», но «гигант лесной» не был «сражен пулей разрывной». Об этих переживаниях Коля говорил, что они были незабываемы.

Коля  очень любил традиции и придерживался  их, особенно любил всей семьей идти к заутрене на Пасху. Если даже кто-либо из друзей приглашал к себе, он не шел; признавал в этот день только семью. Помню веселые праздничные  приготовления. Все, как полагается, одеты в лучшие туалеты. Шли чинно, и Коля всегда между матерью и  женой. Шли в царскосельскую дворцовую церковь, которая в этот высокоторжественный праздник была всегда открыта для публики.

В то же время поэт был очень суеверен. Верно Абиссиния заразила его этим. Он до смешного подчас был суеверен, что часто вызывало смех у родных. Помню, когда А.И. переехала в свой новый дом, к ней приехала «тетенька Евгения Ивановна». Тогда она была уже очень старенькая. Тетенька с радостью объявила, что может побыть у нас несколько дней. В присутствии Коли я сказала А. И.: «Боюсь, чтобы не умерла у нас тетенька. Тяжело в новом доме переживать смерть». На это Коля мне ответил: «Вы верно не знаете русского народного поверья. Купив новый дом, умышленно приглашают очень стареньких, преимущественно больных стариков или старушек, чтобы они умерли в доме, а то кто-нибудь из хозяев умрет. Мы все молодые, хотим еще пожить. И это правда, я знаю много таких случаев и твердо в это верю».

5-го  июля 1914 года мы с мужем праздновали  пятилетний юбилей нашей свадьбы.  Были свои, но были и гости.  Было нарядно, весело, беспечно. Стол  был красиво накрыт, все утопало  в цветах. Посредине стола стояла  большая хрустальная ваза с  фруктами, которую держал одной  рукой бронзовый амур. Под конец  обеда без всякой видимой причины  ваза упала с подставки, разбилась,  и фрукты рассыпались по столу.  Все сразу смолкли. Невольно  я посмотрела на Колю, я знала,  что он самый суеверный; и  я заметила, как он нахмурился. Через 14 дней объявили войну.  Десятилетний юбилей нашей свадьбы  мы с Митей скромно отпраздновали  на квартире художника Маковского на Ивановской улице в Петрограде при совсем других обстоятельствах. Все было уже не то, и тогда Коля напомнил нам о разбитой вазе.

День  объявления войны застал меня в имении моей матери — Крыжуты, Витебской губернии. Я сейчас же решила ехать к мужу, в Петербург. Приехав туда, поехала на квартиру моих родителей. Отца дома не застала и вообще никого. Оставив записку, помчалась в Царское Село и там узнала, что Коля, движимый патриотическим порывом, записался добровольцем в Лб. Гв. Уланский полк, с которым был отправлен на фронт. Я сама записалась в Свято-Троицкую общину сестер милосердия. Год проработала в Петербурге в лазарете, а затем была отправлена в перевязочный отряд при 2-й финляндской дивизии. В этой дивизии мой муж был в пехотном полку, был награжден «Владимиром с мечами», пробыл три года на фронте и был сильно контужен. Коля уже в начале войны успел настолько отличиться, что был дважды награжден георгиевским крестом за храбрость. Для поэта война была родная стихия, и он утверждал: «И воистину светло и свято — Дело величавое войны. — Серафимы ясны и крылаты — За плечами воинов видны...». Несколько раз Коля приезжал на несколько дней в отпуск и раза два-три наши отпуска совпадали. Мы все трое «фронтовые», как называла нас Муся (племянница), делились впечатлениями. Было метко сравнение поэта:

 

Как собака на цепи тяжелой,

Тявкает за лесом пулемет;

И жужжат шрапнели, словно пчелы,

Собирая ярко-красный мед.

 

Как отец, Коля был очень заботлив и  нежен. Он много возился со своим  первенцем Левушкой, которому часто  посвящал весь свой досуг. Когда Левушке  было 7–8 лет, он любил с ним играть и любимой игрой была, конечно, война. Коля с бумерангом изображал африканских вождей. Становился в разные позы и увлекался игрой почти наравне с сыном. Богатая фантазия отца передалась и Левушке. Их игры часто были очень оригинальны. Любил Коля и читать сыну и сам много ему декламировал. Ему хотелось с ранних лет развить в сыне вкус к литературе и стихам. Помню, как Левушка мне часто декламировал наизусть «Мика», которого выучил, играя с отцом. Все это происходило уже в Петербурге, когда мы жили вместе. Часто к нам приходили мои племянники и дети Чудовского.12 Вся детвора всегда льнула к доброму дяде Коле (так они его называли) и для каждого из них он находил ласковое слово. Помню, как он хлопотал и суетился, украшая елку, когда уже ничего не было и все доставалось с невероятными усилиями. Но он все же достал тогда детские книги, которыми награждал всю детвору. Удалось ему достать и красивую пышную елку. И веселились же дети, а смотря на них, и взрослые, в особенности сам Коля!

В 1917 г. Коля должен был отправиться на Салоникский фронт. Он поехал в Париж через Финляндию и Швецию, но, прибыв в Париж, был оставлен там в распоряжении представителя Временного Правительства, чем был сильно огорчен. Там он пробыл год.

В 1918 году он записался на Месопотамский  фронт, но для этого должен был  поехать в Англию. Это было в  начале года. Но, увы! и тут ему не удалось уехать в действующую армию, в Месопотамию. В Лондоне он пробыл несколько месяцев и весной вернулся через Мурманск в Петербург. Не успел Коля после своих долгих скитаний по загранице вернуться, как сразу окунулся с головой в свой литературный мир. Единственное, что он действительно горячо любил и чему отдавался всей душой, это только одну поэзию. Он был всецело поэт!

В конце 1918 года Коля был членом Литературного  Кружка и работал в Доме Литераторов. В этом же году он развелся с Анной  Ахматовой.13

В 1919 году поэт преподавал во многих литературных студиях, в Институте Истории  Искусства, в Институте Живого Слова.14 Я поступила слушательницей в  Институт Истории Искусства на археологический  факультет к проф. Струве, но часто  заходила слушать Колю. Он читал  очень интересно.

В 1919 году Коля женился вторым браком на Анне Николаевне Энгельгардт. После  того, как семье Гумилёвых пришлось покинуть свой дом в Царском Селе с его чудной библиотекой,15 они  переехали в Петербург. Художник Маковский предложил Коле временно свою квартиру на Ивановской улице. Мы все соединились, кроме Александры Степановны Сверчковой. Времена стали  тяжелые. Анне Ивановне трудно было добывать продукты, стоять в очередях, и Коля просил меня взять на себя хозяйство. Анна Николаевна, — в семье называвшаяся Ася, — была еще слишком молода. Помню, как однажды Коля, такой  бодрый и веселый, пришел к мужу и  ко мне в комнату и пригласил  нас в Тенишевское училище на литературное утро. Выступали там — Коля, A. A. Блок, жена Блока — Любовь Дмитриевна и молодые поэты. Зал был переполнен. Любовь Дмитриевна в первый раз публично прочла «Двенадцать». Когда она продекламировала последние слова поэмы: «В белом венчике из роз, впереди — Исус Христос», — в зале поднялся сильный шум. Одни громко аплодировали, другие шикали, свистели, громко кашляли. Творилось что-то ужасное! Зал еще бушевал, когда мы увидели с мужем, что на эстраду не спеша поднимается наш Коля. Мне было за него как-то не по себе. Мы сильно за него волновались. Коля поднялся на эстраду и стал. Он стоял спокойно, выдержанно. Ждал, пока публика перестанет бушевать. Мало-помалу шум улегся. Коля подождал еще некоторое время. И только когда все успокоились, он стал читать свои «Персидские газэллы». После него выступил А. Блок. Только на следующий день Коля нам рассказал, что А. Блок отказался сейчас же после поэмы «Двенадцать» выйти на эстраду. Тогда Коля решил его выручить и вышел раньше времени, не по программе.16