Дмитрий Иванович Менделеевский

понял теперь, как  надо писать, чтобы "устремить все  общество к

прекрасному". Началась новая работа, а тем временем его  заняла другая

мысль: ему скорее хотелось сказать обществу то, что  он считал для него

полезным, и он решил собрать в одну книгу  все, писанное им в последние годы

к друзьям в  духе своего нового настроения, и поручил  издать эту книгу

Плетневу. Это были "Выбранные места из переписки  с друзьями" (СПб., 1847).

Большая часть  писем, составляющих эту книгу, относится  к 1845 и 1846 годам,

той поре, когда  это настроение Гоголя достигло своего высшего развития.

Книга произвела  тяжелое впечатление даже на личных друзей Гоголя своим

тоном пророчества  и учительства, проповедью смирения, из-за которой

виднелось, однако, крайнее самомнение; осуждениями  прежних трудов, в

которых русская  литература видела одно из своих лучших украшений; полным

одобрением тех  общественных порядков, несостоятельность  которых была ясна

просвещенным людям  без различия партий. Но впечатление  книги на

литературных поклонников  Гоголя было удручающее. Высшая степень

негодования, возбужденного "Выбранными местами", выразилась в известном

письме Белинского, на которое Гоголь не умел ответить. По-видимому, он до

конца не отдал  себе отчета в этом значении своей  книги. Нападения на нее он

объяснял отчасти  и своей ошибкой, преувеличением учительского тона, и тем,

что цензура не пропустила в книге нескольких важных писем; но нападения

прежних литературных приверженцев он мог объяснить только расчетами партий

и самолюбий. Общественный смысл этой полемики от него ускользал; сам он,

давно оставив  Россию, сохранял те неопределенные общественные понятия,

какие приобрел в старом Пушкинском кружке, был чужд возникшему с тех пор

литературно-общественному  брожению и видел в нем только эфемерные споры

литераторов. В  подобном смысле были им тогда написаны "Предисловие ко

второму изданию  Мертвых душ"; "Развязка Ревизора", где свободному

художественному созданию он хотел придать натянутый  характер какой-то

нравоучительной аллегории, и "Предуведомление", где  объявлялось, что

четвертое и пятое  издание "Ревизора" будут продаваться  в пользу бедных...

Неудача книги  произвела на Гоголя подавляющее  действие. Он должен был

сознаться, что  ошибка была сделана; даже друзья, как  С.Т. Аксаков, говорили

ему, что ошибка была грубая и жалкая; сам он сознавался Жуковскому: "я

размахнулся в  моей книге таким Хлестаковым, что  не имею духу заглянуть в

нее". В его  письмах с 1847 г. уже нет прежнего высокомерного тона

проповедничества  и учительства; он увидел, что описывать  русскую жизнь

можно только посреди  нее и изучая ее. Убежищем его  осталось религиозное

чувство: он решил, что не может продолжать работы, не исполнив давнишнего

намерения поклониться  Святому Гробу. В конце 1847 г. он переехал в Неаполь

и в начале 1848 г. отплыл в Палестину, откуда через  Константинополь и

Одессу вернулся окончательно в Россию. Пребывание в Иерусалиме не произвело

того действия, какого он ожидал. "Еще никогда  не был я так мало доволен

состоянием сердца своего, как в Иерусалиме и после  Иерусалима, - говорит

он. - У Гроба  Господня я был как будто затем, чтобы там на месте

почувствовать, как  много во мне холода сердечного, как много себялюбия и

самолюбия". Свои впечатления от Палестины Гоголь называет сонными;

застигнутый однажды  дождем в Назарете, он думал, что просто сидит в России

на станции. Он пробыл конец весны и лето в  деревне у матери, а 1 сентября

переехал в Москву; лето 1849 г. проводил у Смирновой в  деревне и в Калуге,

где муж Смирновой  был губернатором; лето 1850 г. прожил опять в своей

семье; потом жил  некоторое время в Одессе, был  еще раз дома, а с осени 1851

г. поселился опять  в Москве, где жил в доме графа  А.П. Толстого. Он

продолжал работать над вторым томом "Мертвых душ" и читал отрывки из него у

Аксаковых, но в  нем продолжалась та же мучительная  борьба между художником

и пиэтистом, которая шла в нем с начала сороковых годов. По своему

обыкновению, он много  раз переделывал написанное, вероятно, поддаваясь то

одному, то другому  настроению. Между тем его здоровье все более слабело; в

январе 1852 г. его поразила смерть жены Хомякова, которая была сестрой его

друга Языкова; им овладел страх смерти; он бросил литературные занятия,

стал говеть на масленице; однажды, когда он проводил ночь в молитве, ему

послышались голоса, говорившие, что он скоро умрет. Однажды  ночью среди

религиозных размышлений  им овладел религиозный ужас и  сомнение, что он не

так исполнил долг, наложенный на него Богом; он разбудил слугу, велел

открыть трубу  камина и, отобрав из портфеля бумаги, сжег их. Наутро, когда

его сознание прояснилось, он с раскаянием рассказал об этом графу Толстому

и считал, что это  сделано было под влиянием злого  духа; с тех пор он впал в

мрачное уныние и  через несколько дней умер, 21 февраля 1852 г. Он похоронен

в Москве, в Даниловом монастыре, и на его памятнике помещены слова пророка

Иеремии: "Горьким  моим словом посмеюся". 

Изучение исторического  значения Гоголя не завершено и до сих пор. Настоящий

период русской  литературы еще не вышел из-под  его влияния, и его

деятельность представляет разнообразные стороны, которые  выясняются с ходом

самой истории. В  первое время, когда совершились  последние факты

деятельности Гоголя, полагалось, что она представляет два периода: один,

где он служил прогрессивным  стремлениям общества, и другой, когда он стал

открыто на стороне  неподвижного консерватизма. Более  внимательное изучение

биографии Гоголя, особенно его переписки, раскрывшей его внутреннюю жизнь,

показало, что как, по-видимому, ни противоположны, мотивы его повестей,

"Ревизора" и  "Мертвых душ", с одной стороны,  и "Выбранных мест", с другой,

в самой личности писателя не было того перелома, какой  в ней предполагался,

не было брошено  одно направление и принято другое, противоположное;

напротив, это была одна цельная внутренняя жизнь, где  уже в раннюю пору

были задатки  позднейших явлений, где не прекращалась основная черта этой

жизни: служение искусству; но эта личная жизнь была надломлена теми

противоречиями, с  какими ей пришлось считаться в духовных началах жизни и в

действительности. Гоголь не был мыслитель, но это был  великий художник. О

свойствах своего таланта сам он говорил: "У меня только то и выходило

хорошо, что взято  было мной из действительности, из данных, мне

известных"... "Воображение  мое до сих пор не подарило меня ни одним

замечательным характером и не создало ни одной такой  вещи, которую где-

нибудь не подметил мой взгляд в натуре". Нельзя было проще и сильнее

указать ту глубокую основу реализма, которая лежала в  его таланте, но

великое свойство его дарования заключалось и  в том, что эти черты

действительности  он возводил "в перл создания". И изображенные им лица не

были повторением  действительности: они были целыми художественными типами,

в которых была глубоко понята человеческая природа. Его герои, как редко у

кого-либо другого  из русских писателей, становились  нарицательными именами,

и до него в нашей  литературе не было примера, чтобы в  самом скромном

человеческом существовании была открываема так поразительно внутренняя

жизнь. Другая личная черта Гоголя заключалась в том, что с самых ранних

лет, с первых проблесков молодого сознания, его волновали  возвышенные

стремления, желание  послужить обществу чем-то высоким  и благотворным; с

ранних лет ему  было ненавистно ограниченное самодовольство, лишенное

внутреннего содержания, и эта черта сказалась потом, в тридцатых годах,

сознательным желанием обличать общественные язвы и испорченность, и она же

развилась в высокое  представление о значении искусства, стоящего над толпой

как высшее просветление идеала... Но Гоголь был человеком  своего времени и

общества. Из школы  он вынес немного; не мудрено, что  у юноши не было

определенного образа мыслей; но для этого не было задатка  и в его

дальнейшем образовании. Его мнения о коренных вопросах нравственности и

общественной жизни  оставались и теперь патриархально-простодушными. В нем

созревал могущественный талант, - его чувство и наблюдательность глубоко

проникали в жизненные  явления, - но его мысль не останавливалась  на

причинах этих явлений. Он рано был исполнен великодушного и благородного

стремления к  человеческому благу, сочувствия к  человеческому страданию; он

находил для их выражения возвышенный, поэтический  язык, глубокий юмор и

потрясающие картины; но эти стремления оставались на степени  чувства,

художественного проницания, идеальной отвлеченности - в том смысле, что при

всей их силе Гоголь не переводил их в практическую мысль  улучшения

общественного, и  когда стали указывать ему  иную точку зрения, он уже не мог

понять ее... Все  коренные представления Гоголя о  жизни и литературе были

представления Пушкинского  круга. Гоголь вступал в него юношей, а лица этого

круга были уже  люди зрелого развития, более обширного  образования,

значительного положения  в обществе; Пушкин и Жуковский - на верху своей

поэтической славы. Старые предания Арзамаса развились  в культ отвлеченного

художества, приводивший, в конце концов, к удалению от вопросов

действительной  жизни, с которым естественно  сливался консервативный взгляд

в предметах общественных. Кружок преклонялся перед именем Карамзина,

увлекался славою России, верил в будущее ее величие, не имел сомнений

относительно настоящего и, негодуя на недостатки, которых  нельзя было не

видеть, приписывал их только недостатку в людях добродетели, неисполнению

законов. К концу  тридцатых годов, еще при жизни  Пушкина, начался поворот,

показывавший, что  его школа перестала удовлетворять  возникавшим новым

стремлениям общества. Позднее кружок все больше уединялся  от новых

направлений и  враждовал с ними; по его идеям  литература должна была витать