Создание исторического романа. Путь Вальтера Скотта к роману

     Они есть в каждом романе, их портреты создаются  в духе романтических контрастов, игры света и тени, добра и зла. Лучшие из них те, где не преобладает какой-то один оттенок злодейства или благородства, но они смешаны в сложной гамме человеческой натуры. Особенно много такого рода удач у Скотта  при создании персонажей из народа, несущих в себе черты национального характера. Один из них – Роб Рой. По его имени и назван роман, хотя очень редко у Скотта имя не центрального героя, но персонажа даже как будто бы второстепенного, принадлежащего фону, выносится на титульный лист. Однако это справедливо, ибо именно характер Роб Роя, шотландского горца, определяет атмосферу романа: исторический фон в романе – это фон народной истории.      

     В романе Роб Рой изображён дважды и по-разному: его документальный портрет дан в предисловии, художественный – в тексте повествования. Второй явно более привлекателен. Реальный Роб Рой был одним из вождей горных кланов, живших грабежом и одновременно торговлей, достаточно расчётливым и ловким. В романе Скотт романтически усилил контрасты, ибо судьба героя – судьба его народа, не раз становившегося жертвой обмана в политических играх, не раз страдавшего и в своих интересах и в своей национальной гордости. Побеждающим своих врагов великодушием предстаёт Роб Рой в романе. А его коварство, жестокость – это черты иного исторического бытия, исчезновение которого Скотт воспринимает как неизбежное, но и сожалеет о нём, уносящем с собой неповторимость культуры и человеческого характера.    

     По  ходу повествования Роб Рой несколько  раз вырастает рядом с Фрэнком в трудные для него минуты. В этом общении герой получает не только помощь, но и погружается в ту глубину жизни, где и может быть почерпнут опыт познания самой истории, её скрытых от глаз причин. Народ у Скотта воплощает ту силу, которая и сообщает истории способность к развитию, силу необузданную, способную выйти из берегов, но всё-таки поражающую красотой, как в своём стихийном разливе, так и в своём спокойном играющем множеством красок мирном бытии.  

     Народ и герой у Скотта воплощает  противоположные начала, но и не враждебные друг другу; одно из них сообщает силу движению, другое разумно направляет и сдерживает эту силу.

История и современность

      Поставив  себе целью объяснение прошлого в  его связи с современностью, Скотт был далёк от того, чтобы превращать картину времён прошедших в иносказание на темы политической злобы дня. К такого рода иносказанию, скрытым аллюзиям прибегали издавна: подразумевая сегодняшний день, облекали сюжет в исторические декорации и костюмы.  

     Скотт поступал иначе. Он сближал эпохи, каждая их которых в этом сближении не утрачивала ни своего колорита, ни своих специфических проблем. Современная политическая ситуация могла лишь подсказать выбор событий, опыт которых ценен для сегодняшнего дня, но не более того.

     Так, не случайно в годы завершения наполеоновских войн в Европе, в ходе которых европейское сознание с новой остротой решало для себя проблему великой личности и её роли в истории, Скотт обратился к мятежам и потрясениям, в которых рождалась новейшая история его страны – Англии. Там он искал истоки событий, по поводу которых он выскажется и как историк – в десятитомной «Жизни Наполеона Бонапарта» (1827). Ни в романах, ни в исторических сочинениях он не признал за великой личностью права вершить народные судьбы и более того – опроверг это право с точки зрения законов самого хода исторических событий.  

     По  его мнению, истинное величие при  надлежит лишь тому, кто, не пытаясь  в одиночку и произвольно вмешиваться  в движение истории, способствует упрочению в ней разумного порядка. В том, как  Скотт представлял себе порядок, в нём самом проявлял себя политик-тори.  

     Близкой к идеалу Скотт был готов признать современную Англию. Именно в ней он находил необходимое равновесие исторических сил: сочетание традиционного начала, воплощённого земельной аристократией, и нового денежного интереса – сильной английской буржуазии. Прослеживая в романах истоки современности, он не упускал из виду появление на арене истории новых деловых людей, наиболее подробно изобразив этот процесс в «Роб Рое».

     Фрэнк Осбалдистон – сын крупного дельца лондонского Сити, ведущего свой род от почтённого семейства нортумберлендских дворян, что, однако, не помешало ему считать «самым жалким видом тщеславия ту слабость, которая обычно именуется фамильной гордостью». Фрэнк, в противоположность отцу хотя и получивший образование, чтобы занять в будущем место в конторе, не питал по своей поэтической натуре склонности к ведению финансовых дел. Это и послужило поводом для семейного разлада, завершившегося отправкой младшего Осбалдистона в родовое гнездо на границе с Шотландией – место обитания его дяди и кузенов, сельских сквайров, по обычаю этого сословия предававшихся пьянству и охоте.     

     По  дороге в имение и происходит первая встреча молодого лондонца с Роб  Роем, напоминающая встречу Петруши Гринева с Пугачевым, также имевшая важные последствия и случившаяся в преддверии мятежа. Вслед за героем и читатель вступает в мир тайных интриг, заговора, имеющего целью вернуть на трон претендента Стюарта, а затем – в загадочный мир горцев. Однако Скотт не нагнетает романтичность, строит интерес не на усилении загадочности, а на объяснении событий, отношений, вызванных вполне определёнными историческими причинами. По мере того как рассеивается тайна, сознанию героя открывается поражающая своей неожиданностью прозаическая истина: вся страна, а, наверное, и весь мир существует по единым законам, связаны ими, и «торговые дела лондонских купцов влияют на ход переворотов и восстаний».  

     В серии шотландских романов Скотт  изучает недавние истоки современной истории, сопоставляет уходящее с тем, что набирает силу и властно входит в завтрашний день.

           Казалось бы, искомое соотношение  прошлого и настоящего, факта  и вымысла найдено для себя  Скоттом. Однако в искусстве  теоретические решения не имеют окончательной силы: каждый найденный приём должен быть заново оправдан даже при незначительной смене материала, на котором он применяется. Оставляя пределы Шотландии, переходя к английской истории, Скотту приходится искать новые художественные мотивировки. Прежде всего, меняется дистанция, отделяющая время действия от сегодняшнего дня: не шестьдесят и даже не полтораста лет, а несколько веков. В первом собственно английском романе «Айвенго» действие отнесено к концу XII века.    

     Это тоже начало – начало формирования английской нации. Хотя со времени завоевания древнегерманского государства норманнами в 1066г. прошло более ста лет, но завоеватели всё ещё остаются чужеземцами, грабящими чужую страну. Завоёванные лишены прав, даже если, подобно старому Седрику, принадлежат к числу влиятельнейших и древних саксонских феодалов. 

       Как передать колорит эпохи  столь отдалённой? В первой же сцене, прежде чем дать возможность своим героям заговорить, Скотт задаётся вопросом, а на каком языке должны беседовать его герои, ибо «приводить их разговор в оригинале было бы бесполезно для читателя». Ранний среднеанглийский язык, на котором должны были разговаривать слуги Седрика-саксонца, непонятен знающем современный английский язык. 

           К тому же Скотт был противником безудержной, орнаментальной стилизации, весьма распространенной, хотя и мало понятной: авторы полагали, что любое слово, несущее оттенок старины, поэтично. Скотт же упрекал одного из тех, кто ввёл в моду стилизованную под архаику поэзию, –  Томаса Чаттертона, ещё в 60-х гг. XVIII в. выдавшего свои баллады за подлинные средневековые тексты. Здесь снова казалось принципиально различное отношение к истории у Скотта и его предшественников: они старались поразить, он – объяснить. Их влекло таинственное и необъяснимое, в том числе и в языке; он же видел себя в роли переводчика истории на язык современности.      

     Как решил  лингвистическую проблему в «Айвенго»?

       Диалог между пастухом Седрика  Гуртом и его шутом Вамбой  вошёл в учебники по истории  языка, ибо темой его и стал сам язык, его меняющийся строй. Гурт удивляется тому, что свинья или телёнок, пока они под его присмотром ходят по земле, называются старым германским словом, но как только они отправляются на господский стол, то превращаются в свинину или телятину ( pork, veal – слова романского происхождения, пришедшие из языка завоевателей, говоривших по-французски). Ответ на этот вопрос характеризует не только языковую, но и социальную ситуацию: кто владеет, тот и называет. Предметы роскоши, в том числе кушанья, обозначаются французскими словами. Так остаётся и в современном английском языке.       

      Тогда – в конце XII столетия – процесс создания единой нации со своим языком, культурой, с чувством единой родины ещё только начинается. Некоторые историки подвергали сомнению историческую достоверность ситуации, изображённой Скоттом: действительно ли всё ещё в такой степени ощущались рознь и различие между завоевателями и завоёванными. Однако и самому писателю важно показать разность и вражду, чтобы тем убедительнее обосновать историческую насущность объединения, подчеркнуть значительность роли тех, кто готовы были переступить через рознь, бороться за образование сильного государства, объединённого под властью справедливого монарха. И в этом смысле правота не за Седриком, мечтающем о возврате к саксонской династии, возродить которую должна наследница древних королей, его воспитанница Ровена и Адельстан, в чьих жилах также королевская кровь.   

       Как часто бывает у Скотта, историческая правота совпадает  с естественными человеческими  побуждениями добродетельных героев. План династического брака, задуманного Седриком, угрожает счастью любящих и готовых принести себя в жертву Ровены и Айвенго. Однако жертвы не потребовалось, ибо в роли объединителя страны выступает вернувшийся из плена Ричард, король, известный как Ричард Львиное Сердце. От Айвенго требуется помощь королю, чья справедливость проверяется совпадением его интересов с интересами народными: на его стороне лесные молодцы Робин Гуда. История в романах Скотта совершается при прямом участии в ней народа, она увидена, оценена с народной точки зрения.         

     В английских романах Скотт всё  чаще начинает менять композиционный строй, отказываясь от уже найденных и с таким блеском оправдавших себя повествовательных приёмов. Перемена вначале свидетельствует о продолжающемся поиске новой формы. Взятые крупным планом лица исторические позволяют изменить характер живописи: от бытовых и батальных сцен, характеризующих смысл событий эпохи, перейти к её изображению через портрет, углубляясь в психологию. Здесь есть свои удачи: «Кенилворт», «Вудсток»…  

      Однако  затем композиционная перестройка  романной формы оказывается мерой вынужденной, следствием той поспешности и выдвижения на первый план развлекательного момента, причина тому – новая жизненная ситуация, в которой оказался писатель. С присущим ему благородством, не желая допустить разорения многих людей, которому он был бы пусть и косвенным виновником, Вальтер Скотт в 1826г. принимает на себя огромные долги ( 130 тысяч фунтов стерлингов) своего обанкротившегося издателя и типографщика. Остаток жизни проходит в непосильных трудах, окончательно подорвавших здоровье писателя и сказавшихся на качестве его поздних произведений. 

     Но  к этому времени ничто уже  не могло поколебать славы писателя, которая стала всеевропейской. Все основные его романы существовали в русском переводе ещё при жизни Скотта, хотя с подъёмом демократической критики его консерватизм не прошёл незамеченным и вызвал упрёки В. Г. Белинского.

     Расхождение по отдельным вопросам, пусть и  важным, не могло ослабить значение английского опыта в глазах русских литераторов и читателей. Восприятие английской культуры в России к эпохе романтизма имело уже свою традицию: в Англии привыкли видеть страну, ушедшую далее других по пути просвещения и на всю Европу, распространившую уроки своей нравственной и политической философии.  Именно в таком духе судит Н. И. Новиков, а также Радищев, когда в главе «Крестцы» («Путешествие из Петербурга в Москву») приводит следующее напутствие умирающего дворянина своим детям: «Английский язык, а потом Латинский, старался я вам известнее сделать других, ибо упругость духа вольности, переходя в изображение речи, приучили разум к твёрдым понятиям, столь во всех правлениях нужным».       

       Вольность политическая неотделима  от образа свободно маслящего  и свободно мыслящего и свободно  поступающего человека. Вот почему  английское влияние воспринималось не как сковывающее, закрепощающее, но напротив, позволяющее лучше понять  себя и сбросить гнёт галломании. В первой же русской журнальной статье об английской литературе (Полезное увеселение. – 1762 – Июнь) была замечена и подчёркнута разность этих двух культурных традиций: «…аглинский вкус совсем отменён от французского. Им более нравится глубокомысленность, темность и аллегории в сочинениях».   

     Первым  шагам русского сентиментализма  сопутствуют переводы из Юнга и Томсона. На рубеже 80-90-х гг. XVIII в. начинается увлечение поэмами Оссиана, не прошедшее и спустя четверть века. Несколько позже приходит время О. Голдсмита и Т. Грея, чья «Элегия, написанная на сельском кладбище» (Вестник Европы. – 1802 – Декабрь) стала первым печатным произведением русского поэта, предварившим его обращение к Вордсворту, Саути, Вальтеру Скотту…         

     Наступала романтическая эпоха, не изменившая в России оценки английской культуры. Накануне декабрьского восстания А.А. Бестужев писал А.С Пушкину: «  … я с жадностью глотаю английскую литературу и душой благодарен английскому языку – он научил меня мыслить, он обратил меня к природе – это неистощимый источник» (09.03.1825). Известно и то, как сам Пушкин, воспитанный на изящной французской словесности, отдаляется от неё в зрелые годы, проявляя возрастающий интерес к английской литературе, от Шекспира до современности.