Фольклорные традиции в сказках А.С.Пушкина

     Многое, хотя и не все, сходно. Г. П. Снесарев, безусловно, прав, утверждая, что «некоторые элементы хорезмской легенды очень интересны для выяснения ареала тех сюжетных источников, из которых Пушкин мог черпать материал для своей сказки». Особенно интересны для нас его сравнения образов пушкинской царевны-лебеди и пари из хорезмской легенды, с помощью которой сын падишаха строит Золотой город, лебедь и сказочный дух-оборотень пари в образе прекрасной девушки — возлюбленной царевича. Г. П. Снесарев считает, что царевна-Лебедь — «русифицированный образ восточной пари».

     Тема  странствий младенца по волнам в корзине, сундуке, ящике — одна из самых  распространенных тем фольклора, в  том числе и русского: эти странствия являются метафорой «загробных» странствий закатившегося солнца по потустороннему миру. (Наиболее явственно солнечные свойства героя проявлены в персонаже «Махабхараты» Карне, рожденном от бога солнца Сурьи и во всем подобном своему отцу — наделенном блестящем панцирем и золотыми серьгами. Стыдясь своего материнства, дева Кунти положила его в корзину, обмазанную воском, и пустила плыть по реке).

     В восточных сказках, использующих этот сюжет, младенец наделяется теми или  иными солнечными чертами — золотой, золотоволосый (памирские, кавказские варианты). Для западной традиции признаки такого рода не характерны, зато в мифе о Персее появляется мотив драконоборчества и спасения девушки. В несколько сниженном виде этот мотив присутствует и в Библии: Моисей младенцем был оставлен в засмоленной корзине на берегу Нила. Возмужав и покинув Египет, Моисей защитил дочерей Иофара от пастухов и женился на одной из них.

     Для русского фольклора характерны солнечные  признаки героя, мотив спасения женщины  от чудовища в русских сказках  отсутствует.

     Первую  запись, связанную с сюжетом будущей сказки, Пушкин делает в 1822 году в Кишиневе. Начало записи явно фольклорное, но в целом можно предположить, что она навеяна одной из новелл Чосера, с которым Пушкин был знаком по французским переводам. В записи уже фигурирует царь Салтан, имя в народных записях мне не встречавшееся. (У Чосера — сирийский Султан). 1824 годом датируется более полная запись той же сказки, в которой также фигурирует турецкий царь Султан Султанович.

     Имя другого героя пушкинской сказки — Гвидон — автором заимствовано из лубочного цикла о Бове-королевиче являвшегося русской интерпретацией французского рыцарского романа, сюжет которого Пушкин пытался воспроизвести в незаконченном юношеском произведении. В этих же лубочных картинках фигурирует и противник Бовы — Салтан, иногда Салтан Салтанович (как в сказке, записанной Пушкиным). Название одного из лубочных циклов «Сказка о храбром, славном и могучем витязе и богатыре Бове», несомненно повлияло и на название пушкинской сказки: «Сказка о царе Салтане, о сыне его, славном и могучем богатыре князе Гвидоне Салтановиче и о прекрасной царевне Лебедь».

     Еще одним источником пушкинских ассоциаций возможно является французская «Сказка о лебедином рыцаре» из средневекового сборника «Римские деяния» («Геста Романорум»). В этой сказке, как и во многих народных вариантах, вредительницей является свекровь, отправляющая детей на погибель; узнав, что ее внуки живы, бабка превращает их в лебедей.

     Наконец, еще одним источником ассоциаций мог быть образ Егория Храброго (Георгия  Победоносца) из народных духовных стихов. Вот портрет героя пушкинской записи: "ножки по колено серебряные, ручки по локоть золотые, во лбу звезда, в заволоке месяц". А вот портрет Егория:

     «Святая Софья Премудрая  
Породила сына Егория:  
По колена ноги в чистом серебре,  
По локти руки в красном золоте.  
Голова у Егория вся жемчужная,  
По всем Егории часты звезды».

     Хотя  этот и подобные ему тексты были опубликованы через 30 лет после написания «Сказки о царе Салтане», Пушкин мог быть с ними знаком непосредственно от бродячих слепцов, распевавших духовные стихи. В образах сказочного младенца и Егория много общего. Герои сказок мужают в бочке, Егорий в подземелье, куда его бросил «царище Демьянище» («Диоклетианище»), освободившемуся из подземелья Егорию противостоит некая Черногар – птица, которую он побеждает молитвою.

     Как бы то ни было, исходил ли Пушкин из знакомства с духовными стихами  или руководствовался поэтической  интуицией, в образах героя записанной Пушкиным сказки, Гвидона и Георгия угадываются общие черты.

     Пушкин  освободил образ своего героя  от золотых ручек и серебряных ножек, но, каким бы путем ни шли  пушкинские ассоциации — от путешествия  вместе с матерью в сундуке  по морю (Персей), или от золотых ручек и серебряных ножек (Егорий), несомненно, одно: Пушкин обогатил распространенный сюжет мотивом спасением женщины от темной силы, мотивом характерным для западной куртуазной поэзии и отсутствующим как в сказках этого типа, так и в русских стихах о Егории.

     Пушкинский  образ царевны Лебедь вобрал в  себя, с одной стороны, черты русской  Василисы Премудрой (Марьи Моревны, Белой Лебеди), с другой — библейской Софьи Премудрой (образы, впрочем, восходящие к одному архетипу). Царевне Лебеди Пушкин передал некоторые черты чудесного мальчика из записанной им сказки — «месяц под косой блестит, а во лбу звезда горит», и сделал ее сестрой 33 морских богатырей, которые в записях сказки являются братьями героя (в русских народных сказках Василиса Премудрая — дочь морского царя).

     Во  всех мифологических традициях закатившееся солнце считалось владыкой страны заката, там же, на западе, помещались и острова  блаженных, чудесные острова бессмертия и вечной молодости. В полном соответствии с мифологической традицией остров, на который волны выбросили бочку с героем и его матерью, находится на западе:

     «Мы объехали весь свет,  
. . . . . . . . . . . .  
А теперь нам вышел срок,  
Едем прямо на восток,  
Мимо острова Буяна  
В царство славного Салтана».

     И снова на архетипическую основу Пушкин накладывает некую иную реальность — блаженные острова мифов находятся на самом краю света, на самом западе, и возврат оттуда простому смертному невозможен. Между тем мимо нашего острова регулярно курсируют купеческие корабли, остров этот они посещают на обратном пути, возвращаясь из еще более западных стран, и каждый раз докладывают царю Салтану, что «за морем житье не худо». Но остров Гвидона лежит не просто западнее царства Салтана; чтобы вернуться домой, гостям следует проплыть «мимо острова Буяна». Остров Буян связан не столько с народной сказкой, сколько с заговорами, в них он выступает как «центр мира» (на нем дуб о четырех ветвях, на нем камень Алатырь, который посреди моря лежит, на нем голова самого Адама).

     «Центр» делит мир на две части: Запад и Восток. Восточному имени царя «Салтан» (властитель) противостоит западное имя, которое герой получает, вступая во владение островом и городом: «И нарекся князь Гвидон». (Итальянское имя «Гвидо» — ср. французское guide — означает «вождь», «руководитель»). Пушкин не мог не обратить внимания на значения имен, тем более, что в лубочных сюжетах о Бове, как и во французском романе, противопоставление «западного» Гвидона «восточному» Султану имеет существенное значение.

     Через много лет после выхода в свет пушкинской сказки и после гибели самого поэта русский драматург Островский вложит в уста странницы Феклуши такие слова: «Говорят такие страны есть, где и царей-то нет православных, а салтаны землей правят. В одной земле сидит на троне салтан Махнут турецкий, а в другой — салтан Махнут персидский: и суд творят они надо всеми людьми, и что ни судят они, все неправильно, такой уж предел положен. У нас закон праведный, а у них неправедный; что по нашему закону так выходит, а по ихнему все напротив. И все судьи у них, в ихних странах, тоже все неправедные; так им и в просьбах пишут: «Суди меня, судья неправедный!». В записанном Пушкиным варианте сказки никакой судья не фигурирует, но вот в записи Афанасьева тетки подменяют племянника, и царь приказывает жену судить: «Собрались, съехались люди старшие — нет числа! Судят, рядят, придумывают – пригадывают, и придумали царевне голову рубить. Нет — сказал главный судья, — выколоть ей глаза, засмолить с ребенком в бочку и пустить в море; виновата — потонет, права — выплывет». В пушкинской сказке бояре (люди старшие) чинят нечто вроде суда:

     «Делать нечего: бояре,  
Потужив о государе  
И царице молодой,  
В спальню к ней пришли толпой.  
Объявили царску волю —  
Ей и сыну злую долю,  
Прочитали вслух указ,  
И царицу в тот же час  
В бочку с сыном посадили,  
Засмолили, покатили  
И спустили в Окиян —  
Так велел де царь Салтан».

     Мы  видим, что поэт прямо следует  народному мнению о том, «что ни судят они, все неправильно». Таково «окружение» царя Салтана, впрочем, и сам Салтан, несмотря на то, что он является «положительным» героем сказки, получив весть о рождении у него «неведомого зверушки», ведет себя «по-азиатски»:

     «Как услышал царь-отец,  
Что донес ему гонец,  
В гневе начал он чудесить,  
И гонца хотел повесить;  
Но, смягчившись на сей раз,  
Дал гонцу такой приказ:  
«Ждать царева возвращенья  
Для законного решенья».

     Как библейской мудрости Софии противостоит некая «женщина безрассудная, шумливая, ничего не знающая», так в сказке Пушкина царевне Лебедь противостоит Бабариха. Если ткачиха с поварихой затевают подмену писем из зависти и корысти, то Бабариха, мать всех троих девиц бабка и бабка Гвидона, принимает в ней участие единственно из глупого тщеславия и суетной гордыни. Соответственно, и наказаны они по-разному. Ткачиха с поварихой окривели. В русском языке слово «кривой» не только означает «одноглазый», но и противопоставляется слову «прямой», как правда — кривде. Это противопоставление архетипично. Если слепота в мифе — признак мудрости (у Фемиды на глазах повязка, чтобы она не обращала внимание на внешнее, суетное), хорошее зрение — признак ума, то одноглазие — признак хитрости и хищности (одноглазы пираты, Циклоп, Лихо — одноглазое), Бабариха же наказана иначе: она задирала нос, совала нос не в свое дело, вот и получила по носу, осталась с носом, изрядно опухшим.

     Ткачиха с поварихой присутствуют во многих сказках этого типа у разных народов, а вот Бабариха в подобной ситуации появляется только у Пушкина. Но не из ничего, а опять-таки из фольклора. Бабариха — языческий персонаж русских заговоров, имеющий некоторые солнечные черты. «Бабариха держит каленую сковороду, которая ее не жжет, не печет, не тревожит; так бы и меня, имярек, болезнь не жгла, не пекла, не тревожила».

     Интересно сравнить чудеса, которыми он отметил  остров Гвидона, с чудесами фольклорных источников. Чудесный город есть во всех сказках этого типа, во многих из них фигурируют, в той или иной форме, и тридцать три богатыря. Царевна Лебедь — целиком авторский образ. В записанном Пушкиным варианте есть еще дуб с золотой цепью, по которой ходит кот ученый и, как символ богатства нового царства, «два борова грызутся, а меж ними сыплется злато да серебро». (Боров, свинья в славянской, германской и кельтской мифологиях очень часто связываются с богатством и изобилием). 

     Удивляет  и сходство сюжетов древней эпической поэмы каракалпаков «Шарьяр» и пушкинской «Сказки о царе Салтане».

     Эпос  «Шарьяр» был записан известным каракалпакским писателем Аметом Шамуратовым в 1939 году в Кунградском районе Каракалпакской АССР со слов каракалпакского сказителя Кулемета-жырау и издан в 1959 году в городе Нукусе. В 60-е годы эпос "Шарьяр" был записан Р. Хожамбергеновым, К. Максетовым, К. Мамбетназаровым от известных каракалпакских сказителей Есемурата, Отенияза, Кыяса и Жумабая-жырау Эпос издан на русском языке – «Сказание о Шарьяре» (в переложении Сергея Северцева).

     . . . Хан Дарапша, несмотря на  то, что девять раз был женат,  не имел наследника. Разочарованный  царь оставляет трон, и, облачившись  в простую одежду, отправляется  паломником в Мекку. Однажды ночью в поисках ночлега он заглянул в светящееся окно и, увидев там трех красавиц, невольно подслушал их разговор. Девушки пряли и мечтали: старшая о том, что если бы она стала женой хана Дарапши, то из одного кокона наткала бы груды атласа и сшила из него шатры для всего его войска; средняя говорила, что она из одного зернышка напекла бы гору лепешек для сорока тысяч воинов хана; а младшая обещала родить хану двух близнецов.

     Хан женился на всех трех девушках в  надежде, что кто-нибудь из них родит ему наследника. Отгремел свадебный «той». Две старшие жены не выполнили своих обещаний, чем вызвали гнев хана и были изгнаны. Младшая жена Гулынара зачала и родила близнецов: мальчика и девочку.

     Хан на охоте ждал вестей о беременной жене. Девять прежних жен хана, обуреваемые завистью, с помощью старухи-колдуньи подложили Гульшаре щенка и котенка, а новорожденных близнецов бросили в пруд. Когда хан возвратился с охоты, жены сообщили ему, что Гульшара родила щенка и котенка. Разгневанный хан приказал выгнать младшую жену в степь.

     Одна  из рабынь - прислуг ханских жен - Шируан случайно обнаружила на дне  пруда и вытащила двух малышей  с отсвечивающими золотым и серебряным чубами. Но коварные жены, узнав об этом, избили ее и заставили молчать, а  детей попытались умертвить с помощью мясника Кодара. Но их спас раб Караман. Детей с чудесными чубами взяли на воспитание хозяева Карамана - бездетная ханская чета из другого владения - Шасуар и Акдаулет. Сорок мудрецов предсказывают мальчику героические подвиги, девочке - мудрость и советуют назвать их Шарьяром и Анжим.

     Вторая  часть этой большой поэмы посвящена  юности Шарьяра и Анжим. В ней  рассказывается об их борьбе против коварных замыслов жен Дарапши и колдуньи, о поисках Шарьяром любимой, его битвах с чудовищами, о многих других его приключениях, о поисках и спасении храброй и мудрой Анжим своего брата, о возвращении брата и сестры вместе с плененной ими птицей зла Бюльбилгоя. Акдаулет открывает тайну, называя настоящих родителей Шарьяра и Анжим. Дети возвращаются на родину, но отвергнув отца, разыскивают мать - страдалицу Гульшару. Старуха колдунья находит свою смерть в тандыре - печи для лепешек. Дарапша изгоняет девять жен в степь. Гульшара - прощает Дарапшу. Хан отказывается от престола в пользу сына. Счастливы и чабан Хасан со своей любимой Анжим.