Cвоеобразие лирики Заболоцкого

 

 

 

  

  

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Глава II. «Столбцы» - первая книга поэта

«Столбцы» (Приложение 4) – веселая  книга. Но ее веселость приправлена болезненной гримасой. Так бывает весело психам в палате, когда один из них отколет непристойную шутку. В первом же стихотворении заявлено: «и всюду сумасшедший бред».

Положение поэта двоякое. Он и вне, и внутри этого игрища-зрелища. Свидетель и участник. Мелькают свадьбы, рынки, рыбные лавки, пекарни, цирк и прочие объекты крикливой совдепии.

В его поэзии много живописи. У  него «повышенное зрительное воображение», как скажет он о себе. Среди учителей - фламандцы, Брейгель, Петров-Водкин, Филонов. Влияние последнего особо велико. У Филонова болезненная манера: заполнять весь холст, опредмечивать все пространство, лишая его перспективы и воздушной ауры. «Столбцы» набиты предметами до отказа, каждое стихотворение еле выдерживает материальные перегрузки. Филоновские звери-человеки встречаются здесь на каждом шагу.

Старые мастера восхищались  натурой, видели в ней, даже в уродливой, проявление гармонии, действующей в мире. Но российская реальность, взорванная революцией, казалась насквозь дисгармоничной. Всплеск нэпа дал некоторый приток жизненных сил, но уродства не убавил. Искать в «Столбцах» подобие миропорядка бесполезно. Кичливое уродство, претендующее на красоту, выглядывает из каждого стихотворения, из-за каждого столбца. В этом нет обличительной тенденции. Кого обличать в комнате смеха, если у всех сплющенные носы, вытянутые черепа, колоссальные уши?

Механистичность, отрешенная сделанность  – тоже филоновский прием, обоснованный в особом манифесте. И хотя Заболоцкий отвергал бессмыслицу и заумь  как следствие этого приема, в  «Столбцах» отрешенности хватает – многие фигуры и положения повисают в воздухе.

Например, «жизнеподобный Иуда» в  одной пьесе, ни с близким, ни с дальним контекстом книги он не связан. Ранний Заболоцкий вообще в сторону евангельских реалий не глядит, кое-где возникают ассоциации, но весьма приблизительные. Пиетета к христианской истине он не испытывал и носителей ее, священников, величает не иначе как попами. Возможно, «носители» того заслуживали… Сакральные глубины открывались ему в других измерениях. Так что Иуда – декоративный персонаж, введенный с той же целью – посмешить публику. 

Нравственный порядок рушился  на глазах. Искусство отражало и  участвовало в разрушении. Декаденты, новаторы всех мастей, от футуристов до ничевоков, самовыражались в духе распада, абсурда. «Обериуты» во многом, впрочем, с ними расходясь, заносчиво оповещали: «Мы поэты нового мироощущения». И, эпатируя обывателей, повторяли те же хэппенинги, которыми в свое время забавлялись Маяковский и иже с ним. Поэзия, лишенная откровения, нуждается в декорациях, в балаганных шоу.

Но Заболоцкий менее всего походил  на шоумена. В «Столбцах» балаганных трюков предостаточно, но есть в них и другое. Помимо звуковых и зрительных столпотворений, помимо несуразицы некоторых пассажей пробивается строй и лад высокой поэзии, здоровые формообразующие импульсы.

Поэт, живущий в эпицентре взрыва, не может не откликаться на скрежещущие, варварские звуки. Ведь он, по определению  Пушкина, - эхо. Но, кроме отклика  на всякий звук, ему дана возможность  исполниться высшей воли, как он ее чувствует и понимает. Заболоцкий чувствовал: в разумном мироустройстве. В гармоничном складе души, что  было его, «сына гармонии» (Блок), наследственной чертой.

Гармония, имманентная сущность бытия, неистребима и выживает под обломками любых катастроф – земных или космических. Она, как гравитационная постоянная, удерживает небесные тела в динамическом равновесии. Она неизменна, меняются лишь представления о ней. Именно ее нащупывает осторожной рукой Заболоцкий, натыкаясь на непонятные предметы – одушевленные и неодушевленные.

Мир, конечно, страшноват, но и младенчески  смешон. Ощущать одновременно его распад  и развитие – состояние трагикомическое. Оно в «Столбцах» доминирует.

Если верить современной науке, все мы обитаем внутри большого взрыва. Через несколько миллиардов лет Вселенная, сжимаясь, начнет возвращаться в исходную точку. У нас есть время подумать над тем, что удерживает ее от необратимого распада. Об этом задумывался молодой Заболоцкий, вглядываясь с надеждой в далекие звездные миры, отбывая трудовую повинность на ворошиловских субботниках, на прополке свеклы в совхозе, выпуская газету «Ильичевку».

Есть еще одно свойство его поэзии, заложенное в «Столбцах». Я уже упоминала о нем: слияние полярных состояний в одном действии, совпадающие в одном предмете монолитность и множественность. Вот стихотворение «Игра в снежки». «В снегу кипит большая драка.//Как легкий бог, летит собака.//Мальчишка бьет врага в живот». И вдруг ни с того ни с сего: «На елке тетерев живет». И дальше: «Уж ледяные свищут бомбы.//Уж вечер. В зареве снега». Умиротворенный пейзаж не противоречит свистящим бомбам. А клокочущая в снегу драка – неподвижному тетереву. Такое состояние мира родственно душевному состоянию поэта. Откуда-то возникает мужик в санях, явно филоновского происхождения (мужик, похожий на своего коня). Безотносительно к ним – к коню и мужику – бой разгорается еще серьезнее, еще свирепее и вдруг обрывается. Следует громоздкая, выпирающая лишним слогом строка-оглобля: «И великаном подошел шершавый конь». Видны стропила саней, мирно дымящаяся трубка. «Бой кончился. Мужик не шевелился». Совершенно разные картины – кипящая драка и неподвижный мужик в санях, очень живописно уживаются они в двадцати строках маленькой пьесы, внутри маленького большого взрыва.

Первая книжка Заболоцкого «Столбцы», в которую вошло двадцать два стихотворения, выделялась даже на фоне разнообразия поэтических направлений в те годы и имела шумный успех.  В печати появились отдельные одобрительные отзывы, автора заметили и поддержали В.А.Гофман, В.А.Каверин, С.Я.Маршак, Н.Л.Степанов, Н.С.Тихонов, Ю.Н.Тынянов, Б.М.Эйхенбаум… Но дальнейшая литературная судьба поэта осложнилась превратным, иногда прямо-таки враждебно-клеветническим толкованием его произведений большинством критиков.

Особенно усилилась травля Заболоцкого  после публикации в 1933 году его поэмы  «Торжество земледелия».

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Глава III. Поэма «Торжество земледелия»

«Торжество земледелия» (1929-1930) –  идейный итог ранней натурфилософской лирики Заболоцкого. «Человек бесклассового общества, который хищническую эксплуатацию заменил всеобщим творческим трудом и плановостью, не может в будущем не распространить этого принципа на свои отношения с порабощенной природой. Настанет время, когда человек – эксплуататор природы превратился в человека – организатора природы», - так пытался поэт объяснить замысел своего произведения в ответ на уничтожающую критику его поэмы. В поэме «Торжество земледелия» утверждается, что миссия разума начинается с социального совершенствования человеческого общества и затем социальная справедливость на отношения человека к животным и всей природе.

Время действия поэмы – коллективизация. Социальное переустройство рассматривалось Заболоцким как начало радикального преображения мира.

«Пролог» к поэме открывается  зрелищем расхристанной, беспризорной природы («Тут природа вся валялась//В страшно-диком беспорядке»). Такой облик мира, конечно, не реалистическое его отражение, а тот идейный образ, который соответствует представлению о глубинном законе энтропии и смерти, царящем в нем. Так явленная наличная, природная данность – своеобразный философский аргумент поэта, приводящий к дальнейшим выводам о необходимости нового в ней порядка. Природа как будто сама стремится к нему, а человек, ее разум, авангард эволюции, выражает это стремление и осуществляет его.

Такому взгляду на природу Заболоцкий остался, по существу, верен на протяжении всего своего творчества, изменилась лишь художественная форма выражения. В ранний период она – резче, эксцентричнее, а в поздний уже – спокойнее, классически уравновешеннее, но мысль та же. Составляя в 1947 году, после долгого, вынужденного тюрьмой и ссылкой перерыва, сборник своих стихов, Заболоцкий открыл его программной вещью «Я не ищу гармонии в природе» (Приложение 5), написанной в тот же год.

Я не ищу гармонии в природе.

Разумной соразмерности  начал

Ни в недрах скал, ни в ясном небосклоне

Я до сих пор, увы, не различал.

<…>

Когда огромный мир противоречий

Насытится бесплодную игрой, -

Как бы прообраз боли человечьей

Из бездны вод встает передо мной.

И в этот час печальная  природа

Лежит вокруг, вздыхая тяжело,

И не мила ей дикая свобода

Где от добра неотделимо зло.

И снится ей блестящий вал  турбины,

И мерный звук разумного  труда,

И пенье труб, и зарево плотины,

И налитые током провода.

Первая глава «Торжества земледелия»  называется «Беседой о душе» и начинается раздумьями о смерти. Здесь есть своя логика: в6едь главное, что неприемлемо для человека в природе, точнее в ее способе существования, - это смерть. И первое, что изрекает по поводу обсуждаемого предмета, о душе, есть ли она и бессмертна ли, «мужик суровый, точно туча»: «Природа меня мучит,//Превращая в старика». А тут уж недалека и такая участь:

А тело съедено червями,

В черном домике лежит.

«Люди, - плачет, - что вы люди!

Я такая же, как вы,

Только меньше стали  груди,

Да прическа из травы.

Меня, милую, берите,

Скучно мне лежать одной.

 Хоть со мной поговорите,

Поговорите хоть со мной!»

Остается утешение, что, может, хоть душа сохраняется после смерти, витает в мире и «пресветлой ручкой машет нам издалека». Но его решительно, как глупое суеверие, развеивает Солдат, один из участников разговора, наиболее прямолинейно – грубоватый  выразитель идеи «грандиозного переустройства природы». Развеивает, может, и наивно, но в соответствии с убеждениями самого Заболоцкого, отрицавшего «всякое противопоставление духовной жизни – материальной, всякое непонимание их тождества, полной слитности».

Итак, смерть царит над человеком  безраздельно. И не только над ним. В следующей главе – «Страдание животных» - поэт с новой изобразительной силой развивает свои излюбленные идеи. Опять картины всеобщего пожирания, убийства, вольного и невольного, как нормы жизни. Тут говорят животные, в которых начинает просыпаться разум. Точнее, говорит человек с высоты новой нравственности, рожденной сознательно - активным пониманием эволюции. Реальность мира предстает глазами замученных, натуральных жертв человеческой эксплуатации. Говорит бык для кого смерть оборачивается роком живодерни:

На мне печаль как  бы хомут.

Но дно коровьего  погоста,

Как видно, скоро повезут.

О, стон гробовый!

Вопль унылый!

Продолжает конь:

Мужик, меня ногами обхватив,

Скачет, страшно дерясь кнутом,

И я скачу, хоть некрасив,

Хватая воздух жадным ртом.

Кругом природа погибает,

Мир качается, убог,

Цветы, плача, умирают.

Одна из следующих глав «Торжества земледелия» - «Битва с предками» - это неизбежный спор с покорным согласием на данные природой рамки, с философией природного кругооборота, дурной бесконечности, которую представляют «предки». Сторону преодоления природного закона, творческого дерзания держит Солдат:

Предки, все это понятно,

Но, однако, важно знать,

Не пойдем ли мы обратно,

Если будем лишь рожать?

И вот наступает «Начало науки», поданное как сон Солдата, как  осуществленная мечта. Человек, преобразующий свою природу, подтягивает до себя и отставших по лестнице эволюции своих меньших братьев, устанавливает новый закон бытия, закон истинного родства, связующий все существа земли. Этот закон высится на новой натуральной основе жизни, из которой изгоняется принцип взаимного пожирания и вытеснения. И на этом особенно настаивает поэт в своих ликующих сценках нового питания. Какой контраст с бывшим удручающим «кровавым искусством жить»!

А под горой машинный храм

Выделывал кислородные  лепешки,

Там кони, химии друзья,

Хлебали щи из ста молекул,

Иные, в воздухе вися,

Смотрели, кто с небес  приехал.

Корова в формулах и  лентах

Пекла пирог из элементов,

И перед нею в банке  рос

Большой химический овес.

Поэма «Торжество земледелия» - задорная, веселая, торжествующая поэзия. Мир в ней как будто рождается заново. «Младенец-мир» - гласит одна из заключительных глав поэмы. Мир начинает науку новой жизни с самого начала, с буквы А.

Мы старый мир дотла снесем

И букву А огромным хором

Впервые враз произнесем.

В «Торжестве земледелия» мир не просто перестраивается, а радикально преображается, начинается настоящая онтологическая революция, призванная установить «новое небо» и «новую землю».

Мы же новый мир устроим

С новым солнцем и травой.