Япония: специфика социокультурного развития

Даже когда  незавершенная буржуазная революция 1867-1869 гг., известная под названием  «Мэйдзи исин» – «реставрация Мэйдзи» (по посмертному имени японского  императора Муцухито, правившего с 1868 по 1911 г.), привела к коренным изменениям в области экономики, политики, культуры, за которыми последовали существенные изменения в системе социальных отношений, национальная психология японцев  изменилась очень мало. По-прежнему в характере японцев доминировали черты, сложившиеся в эпоху изоляции Японии, в условиях закрытого, строго ритуализованного сословного общества: трудолюбие, организованность, готовность к безоговорочному подчинению, настойчивость, выдержка, нетребовательность в отношении  жизненных условий и т. п.

Хотя не все  из этих черт обладают одинаковой степенью существенной устойчивости, они четко  прослеживаются как в феодальный, так и в капиталистический  периоды Японии. Безусловно, преемственность  психологии обусловлена преемственностью социальных институтов.

В частности, причину  постоянной готовности японцев к  беспрекословному подчинению американский исследователь Дуглас Харинг видит  в более чем трехсотлетнем  господстве и стране тоталитарной системы  угнетения, основанной на всепроникающем шпионаже а полицейском произволе. То, что было создано при Токугава, считает Харинг, было лишь модифицировано и продолжено в послемэйдзийской императорской Японии.

В свою очередь, национальная психология способствовала развитию централизованного государства. Япония быстрыми темпами реорганизовала промышленность, ввела усовершенствования в сельское хозяйство, реформировала  общественное устройство. Самурайский  воинский дух побуждал народные массы  на борьбу за «доблесть нации». За какие-нибудь три-четыре десятилетия Япония шагнула  вперед. Не будь у этой нации соответствующих психологических качеств, буржуазные отношения не получили бы столь интенсивного прогресса, как это случилось весле выхода Японии на капиталистический путь развития.

В августе 1945 г., когда Япония потерпела поражение  в войне и японский император  объявил о безоговорочной капитуляции, многие японцы восприняли это событие  как величайшую катастрофу. Но хотя японское общественное сознание и вынуждено  было резко переориентироваться  на новые идейные ценности, оно  сохранило в своих глубинах ориентацию на унаследованные этические в нравственные нормы. Об этом наглядно свидетельствуют  материалы японского Института  математической статистики, который  с 1953 г. регулярно, через каждые пять лет, проводит исследования японского  национального характера.

Судя по опубликованным данным, японцы не склонны отказываться даже от того, что уже сами считают  устаревшим. Это касается, в частности, принципов домостроя, традиций, этикета  и т. д. Так, на вопрос: «Как вы думаете, замужняя женщина должна заниматься только домашними делами или еще  работать на производстве?» – Мужчин и женщин ответили, что ей лучше  сидеть дома. На вопрос: «Есть ли врожденная разница в умственных способностях мужчины и женщины?» – 62% мужчин в 63% женщин дали утвердительный ответ (в обоих случаях опрашивалось по 700 человек). На вопрос: «Стоит ли японцам  обходиться без привычных оборотов вежливой речи, в частности без  многообразных форм „я", „ты", "вы"?» – 60% опрошенных ответили, что этого делать не стоит, в лишь 28% назвали существующую практику общения  устаревшей. Не менее показательны ответы японцев на вопросы о самоубийстве, о кодексе поведения и т. д.[3]

2.Искусство как показатель культурного развития

Просуществовав  более двухсот лет, система токугавского сёгуната исчерпала себя и поддерживала свое существование, прибегая к таким  противоестественным мерам, как  внешняя изоляция, «изгнание варваров», внутренняя регламентация, которые  призваны были предотвратить перемены, задержать ход истории. Система была обречена, и социальный переворот, который привел не только к смене одного типа правления другим, но и к изменению всего уклада жизни, стал неизбежностью.

В токугавский  период ученые спорили о том, что  больше соответствует пути Японии —  кангаку^[5] или вагаку^[6]. Сторонники «китайской науки» — кангакуся — опирались на гексаграммы «И цзин», тексты Конфуция, Мэн-цзы, Лао-цзы, Чжуан-цзы и сунских мыслителей, главным образом Чжу Си. Многие из кангакуся мечтали о гармонизации человеческих отношений путем «очищения» человеческой первоприроды, которая изначально добра и содержит «пять постоянств» (человечность, чувство долга-справедливости, учтивость, искренность и ум). Правительство поддерживало «китайскую науку», понимая человечность и чувство долга по-своему: оно находило в китайских учениях моральное обоснование существующих порядков, семейных и государственных, якобы обусловленных самой природой вещей. В результате учение о врожденной нравственности человека превратилось в способ регулирования поведения людей, дидактика стала неотъемлемой частью литературы и театра.

Сторонники вагаку столь же усердно возрождали японскую древность, посвящая порой всю жизнь  комментированию «Кодзики», «Нихонги»  или «Манъёсю», Приобщение к древности  стало возможным после раскрытия  так называемых тайных традиций, знание которых было привилегией того или  иного рода из придворной аристократии, передавалось по наследству старшему сыну и хранилось в строжайшей тайне. Деление людей на высших и  низших было естественным, непререкаемым  и для самых просвещенных умов того времени.

В этой обстановке, когда наиболее образованная часть  общества пыталась разобраться в  учении китайских мудрецов, художественная литература оказалась на вторых ролях. Для самурая считалось зазорным заниматься беллетристикой или посещать театр Кабуки. Беллетристика стала  уделом горожан, которые приноровили ее к своему вкусу, придав ей непритязательный, развлекательный характер.

Горожане искали в литературе полезные советы: как  нажить богатство и как извлечь  из жизни максимум удовольствия. Они  любили шутку, ценили острословие, каламбуры  и щекотливые сюжеты. Весь XVI век  прошел под знаком кана-дзоси^[7]. Кана-дзоси — все, что могло заинтересовать горожан: популярное изложение старинных легенд, моральных поучений, буддийских сутр, а также трактаты о нравах, исторические записки, биографий выдающихся людей, путеводители, справочники и т.д. Не меньше места, чем тексту, отводилось занимательным иллюстрациям. Следуя традиции, авторы кана-дзоси черпали материал в древности, но толковали его по-своему, угождая вкусам горожан.

Естественно, вкусы  горожан сказались и на поэзии. Любимым жанром в XVI в. были хайкай^[8]. Тэйтоку, теоретик и сочинитель хайкай, уверял, что именно шуточная поэзия отвечает духу времени: все, старые и молодые, городские и деревенские, ищут в хайкай усладу. В поэтический словарь вошла обыденная лексика. Неожиданное, нарочито грубое слово хайгон, которое раньше было немыслимо в поэзии, стало обязательным в хайкай, создавало комический эффект.

Однако стоило в XVII в. появиться в поэзии — Басё, в прозе — Сайкаку, как слава  авторов хайкай и канадзоси померкла. Мацуо Басё олицетворяет вечное начало в поэзии. Популярные среди горожан  хокку (метрическая схема 5-7-5, всего  17 слогов) он приобщил к («подлинному стилю») сёфу^[9]. Если стихи периода Хэйан пронизаны духом аварэ^[10] («очарования вещей»), то хокку Басё полны настроения саби^[11] (печали, одиночества).

Омываемый волнами  жизни эстетический многогранник повернулся к свету новой своей стороной, на сей раз «печальной» гранью. Искусство воплощало идею круговорота, не исчезновения, а видоизменения  того же. Аварэ перешло в новое  существование. Дхармы^[12] искусства не исчезают, они лишь перегруппировываются с течением времени, но суть их остается неизменной. В художественном сознании японских авторов отразилась буддийская идея кармы: красота лишь принимает новый облик. Различны оттенки и способы выражения красоты, но назначение ее неизменно — возвышать душу. Способность переживать красоту делает человека человеком.

Понять Басё невозможно, не зная буддизма дзэн, который  начал распространяться в Японии в XII в., а в XIV в. овладел воображением японцев. Суть дзэн, если попытаться выразить ее одним словом, — в недуальности. «Будь самим собой, — говорит  Дайсэцу Судзуки, — и ты будешь безбрежен, как пространство, свободен, как птица в небе, как рыба в  воде, твой дух будет чист, как  зеркало» [232. с.29].

Огромное влияние  оказал дзэн на разные виды японского  искусства и на весь уклад жизни  японцев. Дзэн не только оформил чайную церемонию, в которую мастера XVI в. вложили столько художественного  вкуса, не только повлиял на живопись, искусство садов, но и сказался на психическом складе и образе жизни  японцев. Окакура Какудзо в «Книге о чае» пишет, что чайный ритуал послужил для японцев своего рода «моральной геометрией», привил им чувство «почтительности»: всякий, кто хорошо знаком с кодексом чайной церемонии, должен уметь регулировать свое поведение во всех случаях жизни  с легкостью и достоинством, не задевая достоинства других.

Если искусство  достигло Великого Предела, то под действием  внутреннего закона развития (движения туда-обратно) художественное сознание должно было начать обратный путь. Высшая сосредоточенность на внутреннем должна обернуться вниманием к внешнему, предельная сосредоточенность на духе — интересом к плоти, замирание  движения, замирание звука, идеал  тишины, молчания, безмятежности —  смениться разливом чувств, многоголосием, яркостью красок. И действительно, Ихара  Сайкаку в некотором роде антипод  Басё. Творчество Сайкаку, казалось бы, выпадает из традиционной схемы. Под  напором каких-то долго сдерживаемых сил пробивается наружу поток  совершенно новых, необычных для  прежней литературы ощущений, которые  нашли благодатного ценителя среди  горожан.

Новую страницу в японской литературе открывают бытоописательные повести Сайкаку, стиль и содержание которых определяются вкусами горожан и ритмом городской жизни, здравым смыслом и стремлением к самоутверждению в любви и любовных утехах.

Мироощущение, «манера  понимать вещи» не могли не сказаться  на стиле, и в рассказах мы обнаруживаем традиционный (прием намека) ёдзё^[13], словесно-образную связь по ассоциации, игру слов — все, что придавало целому гибкость.

Сайкаку рисует полнокровную жизнь, без прикрас, и  мы действительно можем судить о  нравах и чувствах горожан и самураев XVII в. Это уже не «храм красоты, воздвигнутый над действительностью», а сама действительность как она  есть.

Так или иначе, с XVII в. проза становится достоянием горожан. Горожане приспособили ее к  своему вкусу. Самураи презирали  этот род занятий. В самурайской  среде было принято сочинять танки, а рассказы типа укиёдзоси^[14] третировались как купеческая забава.

Предубеждение против прозы имеет свою историю. Хэйанские моногатари не случайно были уделом женщин: сёгуны и даймё^[15] приближали к себе ученых, но не писателей. В период Эдо к прозаикам относились с пренебрежением, как к людям сомнительной репутации. Их подвергали гонениям, домашнему аресту, конфисковали книги, печатные доски. Правительство постоянно вмешивалось в дела литературы.

Тем не менее, чем дальше, тем больше писатели стали задумываться над превратностями судьбы, проявлять интерес к нравам и обычаям, к «типам горожан», что привело к жанру катаги-моно^[16] («повести о нравах»).

Но самое почетное место в литературе занимал юмор. Особой популярностью пользовались («книги шуток») сярэбон ^[17]— щекотливые беседы между посетителями веселых домов и их обитательницами. Начало жанру положила повесть «Мудрецы в веселом квартале» (1757) на совершенно неожиданный и дотоле немыслимый сюжет. За презрение к себе народ, пользуясь правом, рожденным бесправием, платил презрением к святым именам. Литература горожан была настолько презираема, что по закону совпадения крайностей была свободна свободой изгоев. Писатели потешались над всем — за что впадали в немилость властей: не за сатирическое обличение, о нем не могло быть и речи, а за насмешки над тем, к чему высокомерные самураи относились с полной серьезностью. В 1791 г. правительство запретило сярэбон. Однако привязанность простолюдина к этим сочинениям была столь велика, что они продолжали издаваться, пока не последовал новый указ и не были уничтожены доски, с которых они печатались.

В начале XIX в. смех продолжал быть беззаботным, но теперь он вышел за стены веселых кварталов  и пошел по стране, задевая все, что попадалось на глаза: народные ярмарки, собрания знатных господ, религиозные  церемонии. Героем «книг юмора» мог стать любой — и городской повеса, и лицемерный монах, и кичливый самурай. Все подлежало осмеянию во имя того удовольствия, которое доставляет человеку смех.

Человек перестал довольствоваться смехом, захотел разобраться  в себе самом. В конце XVIII — начале XIX в. приобретает популярность жанр ниндзёбон^[18]. Эти сочинения назывались еще «книгами слез», так как излагали всякого рода любовные страдания.

Итак, отличительная  черта городской прозы XVIII — начала XIX в. — юмор, смех (окаси). Горожанин  любил и понимал шутку. Смех сам  по себе был для него одним из главных источников наслаждения. Все  могло стать предметом смеха, благо время давало повод: период «задержанного средневековья» сопряжен с курьезами. Окаси становится главным  формообразующим элементом, категорией прекрасного — окаси-би^[19].С точки зрения японцев, поклоняться можно только красивому, но красота всеобща. Читатели периода Хэйан наслаждались «очарованием вещей», горожане — смехом. Может быть, не трагическое, ужасное, а смех служил для них катарсисом^[20].