Постмодернизм

«Отец действительно существует, Он действительно создал и нас, и  море, в котором мы плывем – но безо всякой цели и даже, вероятно, бессознательно; Он создал нас и сам того не заметил, вроде как мы творим волны каждым движением хвоста, и может до сих  пор не подозревать о нашем  существовании. Еще одна теория: Он о нас знает, но Ему нет до нас  никакого дела, что бы с нами не случилось, Он просто созидает (вольно или невольно) моря и пловцов через более  или менее равные промежутки времени. В минуты глубокого отчаяния –  скажем, в последние минуты его  жизни – друг мой предполагал  даже, что Создатель и вовсе  не желал нашего появления на свет; есть и в самом деле Берег, доказывал  он, и мы обязаны плыть к нему, ведь, по крайней мере, некоторые  из нас могли бы спастись, - но по причинам, нам неведомым, Он изо всех сил мешает нам достичь вожделенной  цели и выполнить наше назначение. Короче говоря, «Отец» наш – наш  враг и потенциальный убийца! Столь  же яростны и… возмутительны были его рассуждения о природе  Творца: Он якобы мог вовсе и  не быть пловцом, но неким чудищем, может  быть даже бесхвостым; Он мог быть глупым, злонамеренным, извращенным, Он мог  просто спать и видеть сны; цель, для которой Он создал нас и  отправил в путь, над постижением  которой мы ломаем наши головы, может  оказаться аморальной, даже непристойной…  По его мнению… едва ли не каждый из нас пребывал в непрерывном  состоянии смерти; он находил даже особое горькое удовольствие в мысли  о «Создателе», творящем тысячи морей  за отведенный ему срок и населяющем каждое море миллионами пловцов –  и на всех уровнях почти творения как море, так и пловцы подлежат бесследному уничтожению, по случайности  либо же согласно злонамеренному плану…. Он договаривался даже до множественности Творцов, до миллионов и миллиардов «Отцов», барахтающихся, быть может, в своем собственном ночном море! …Может быть, в единственном море из тысячи, скажем, один из четверти миллиарда пловцов… достигнет истинного бессмертия. В каких-то случаях вероятность должна быть чуть выше; в других – несравнимо ниже, ибо, так же как пловцы различаются по степени умения плавать,…   воображал он себе Создателей-импотентов, Творцов, неспособных к творению, а также необычайно плодовитых Творцов, а также все возможные варианты между двумя полюсами. А еще ему нравилось отрицать всякую необходимость соответствия между продуктивностью Творца и прочими Его достоинствами – включая также и качество Его созданий… Перечень безумных его идей – что пловцы в других морях не обязательно схожи с нами; что и Творцы могут относиться к различным… видам; что наш конкретный Творец вполне может и Сам оказаться смертным или что мы, возможно, не только Его эмиссары, но и воплощение Его «Бессмертия», продолжение Его жизни в таинственном переплетении Его и наших существований через посредство бесчисленных наших смертей. И даже такие видоизмененное бессмертие … он объявлял условным и относительным, вероятной жертвой несчастного случая или сознательного самоубийства: его любимой гипотезой было предположение о взаимопорождении пловцов и Создателей – в условиях исключительно неблагоприятных, если учесть многочисленность тех и других, - и каждая подобная «цепь бессмертия» может оборваться через любое число циклов, «бессмертие», таким образом, как категория относительная, есть не что иное, как цепь циклических перевоплощений, имеющая, вероятно, начало и конец. С другой стороны, он представлял себе циклы внутри еще больших циклов… к примеру, «ночное море», где плавают Творцы, созидая ночные моря и пловцов, нам подобных, может оказаться порождением еще большего по размерам Творца, также одного из многих, а Тот в свою очередь, и так далее. Само время он рассматривал как относительное к нашему опыту, сопоставляя его с категорией величины: кто знает, может быть, с каждым ударом наших хвостов возникают и исчезают микроскопические моря и пловцы подобно тому, как наше море и море наших Творцов утекают секундами в паузах между движениями некоего сверххвоста, в более медленном временном измерении» (С. 17 - 20).

Я позволила себе столь пространную  цитату из рассказа Дж. Барта, чтобы  продемонстрировать, что главный  герой приемлет, в сущности, все  возможные гипотезы о происхождении  и устройстве мироздания и о смысле человеческого существования. Его  рассуждения отражают путь, пройденный человечеством за много веков  в попытках разгадать эту извечную тайну. Мы, читатели, увлечены ходом  повествования и сопереживаем судьбе главного героя, мы бьемся над разгадкой  вместе с ним. Мы хотим, чтобы именно он оказался единственным выжившим, даже если шанс выжить – один на 250 миллионов…Чтобы  дальше не интриговать моих слушателей, скажу, что к концу рассказа мы выясняем, что «хвостатый пловец» - сперматозоид, а вожделенный «Светлый Берег» - некая «Она», то есть ждущая оплодотворения яйцеклетка, и т.д. Типично  постмодернистский прием – «концовка-ловушка» - развенчивает философско-лирическое настроение: это был всего лишь текст, «сказочка», а «кто поверил, тот дурак!». Это также признак постмодернистской иронии: текст, письменная речь, письмо неадекватны жизни, но давайте не будем делать из этого драму.

Лингвистическая концепция, которая  может служить основанием для  утверждения принципиальной невозможности  отображения реальности при помощи средств языка

Подобное предположение основывается на современном подходе к самому главному нашему инструменту познания мира – языку. Во все эпохи человек  пытался описать и познать  реальность, самого себя при помощи средств языка. Язык обладает разнообразными функциями:

• Самая очевидная – коммуникативная (позволяет нам общаться друг с другом и, таким образом, помогает человеку стать человеком, а не изгоем и не отшельником);
• аналитическая (расчленяет многокрасочный мир на отдельные фрагменты с тем, чтобы нашему мозгу было легче упорядочить картину мира; эту функцию выполняет, например, система частей речи – имя существительное, имя прилагательное, глагол и т.д.);
• номинативная (называет предметы и явления);
• систематизирующая (не просто называет предметы, а встраивает их в определенный контекст взаимоотношений с другими подобными предметами: «трава зеленая, а небо - синее», «слон большой, а мышь маленькая»);
• гносеологическая (ребенок познает мир, узнавая, как называются те или иные предметы и что с ними надо делать)
• и, в конечном счете, онтологическая (дав названия всем на свете явлениям, мы получим цельную и упорядоченную картину мира. Вспомните, как вы сами обычно мучаетесь, когда не можете вспомнить нужное слово или когда какое-то явление настолько выбивается из привычного порядка вещей, что к нему трудно подобрать название! Такое ощущение, что мир сейчас рухнет, если мы не вспомним, как «это» называется!).

Вспомним  библейское: «Вначале было Слово, и  Слово было Бог…». Возможно, здесь  речь как раз идет о значении языка  для нашего сознания, а вся библейская история о сотворении мира – на самом деле метафора того, что происходит в человеческом сознании, когда мы пытаемся представить себе и объяснить  «реальность».

Наше  представление о мире – это  не только сумма всех знаний о мире, полученных нами при помощи эмпирического  опыта («вода мокрая»), но и сумма всех прочитанных нами текстов (вы можете представить себе, как выглядит африканская саванна или ледяная пустыня Антарктиды, хотя вы там никогда не были и вряд ли побываете).

До ХХ века никто, в общем, не сомневался, что точно подобранные слова  могут создать адекватный образ  мира. Писатели всех времен и народов  оттачивали искусство подбирать  слова к реалиям «внешнего  мира» (но: «Сказанное слово – серебро, а молчание - золото»; «Мысль изреченная есть ложь…» и т.д.).

Однако на протяжении XIX - XX веков филологи все более и более подчеркивали неоднозначность, размытость семантического значения языковых знаков,  говорили об «асимметричном дуализме языкового знака». Слово как языковой знак состоит из означающего (формальная оболочка значения, несколько маленьких закорючек на бумаге, например, четыре значка: РОЗА) и означаемого (значения, смысла). Эта асимметрия особенно велика в языках, где письмо основано на фонетическом принципе (то есть все неиероглифические языки). Цепочка состоит из трех звеньев: феномен (цветок розы) – слово (то есть его фонетическая оболочка, произношение) – письменный знак (РОЗА). Переход к каждому из последующий звеньев осуществляется ценой принятия в качестве аксиомы определенной условности (каким образом звучание слова «роза» передает запах, цвет, форму этого цветка? Далее: каким образом было решено, что именно эта последовательность звуков отражается именно в загогулинах такой формы – РОЗА - ?!). То есть взаимопонимание людей основывается на всеобщей договоренности: давайте вот эту штуковину называть вот так, а изображать это на письме вот так. Естественно, первое значение слова РОЗА общеупотребительно и общеизвестно – «декоративное растение, кустарник, с крупными красивыми душистыми цветками, со стеблем, обыкновенно покрытым колючками». Но tсли вы спросите о розе ботаника, то получите более подробную и более специализированную информацию об этом растении и о семействе розоцветных. Если вы спросите о розе галантного кавалера позапрошлого столетия, то узнаете, какие оттенки страсти символизируют те или иные сорта роз, и как при помощи этого цветка можно признаться даме в любви. Если вы спросите о розе поэта… Но если вы спросите о розе, к примеру, эскимоса, то, скорее всего, не получите никакого ответа. В его мире РОЗЫ нет.

«Заглавие «Имя розы» возникло почти  случайно и подошло мне, потому что  роза как символическая фигура до того насыщена смыслами, что смысла у нее почти нет», - пишет в  «Заметках на полях «Имени Розы»  итальянский писатель-постмодернист  У. Эко. -  «Роза мистическая (в  «Божественной комедии» Данте и  у средневековых писателей-мистиков), и «роза нежная жила не дольше розы» (Ф. де Малерб), война Алой и Белой розы, розенкрейцеры (тайное общество 17 века, боровшееся за обновление церкви; их герб – андреевский крест с четырьмя розами, символами тайны), «роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет» (У. Шекспир, «Ромео и Джульетта»), «Соловей и Роза» (О. Уайльд), «Роза и Крест» (А. Блок) и т.д.»

Слово, взятое само по себе, порождает  бесчисленные ассоциативные связи  с другими словами языка, приобретает  новые смыслы в соотношении с  другими словами и текстами, как  эхо блуждает по лабиринту, отражаясь  от стен.

   А для вас самих с чем или с кем ассоциируется это слово, какие запахи, звуки, ощущения просыпаются в вашем сознании при виде слова РОЗА? Таким образом, даже употребляя такое известное всем слово, как РОЗА, в иных ситуациях вы рискуете быть неправильно понятыми. Гораздо сложнее обстоит дело со словами, обозначающими абстрактные понятия, такие, как «жизнь», «счастье», «любовь». Хотя опять-таки для кого-то эти слова обозначают не абстрактные, а самые что ни на есть конкретные понятия!

Более того, язык может описывать  исчезнувшие или вовсе несуществующие явления. Язык может все! «Вначале было Слово, и Слово было Бог…» - это  сказано о том, что наш мир  возникает из чьего-то замысла, проговоренного вслух (магические заклинания!) или  записанного чернилами на бумаге.

В литературе постмодернизма эта идея иронически обыгрывается, например, в  романе К. Воннегута  «Сирены Титана» (1959). Роман этот – настоящий коктейль из стилей и жанров, с необыкновенно  захватывающим и запутанным сюжетом. Как всегда, герои романа (Уинстон  Найлс Румфорд и Малаки Констант, он же Дядек) ищут, простите за банальность, смысл жизни. Причем Румфорду это  делать проще. Дело в том, сто его  вместе с его любимой собакой  Казаком «засосало» в «хроно-синкластический  инфундибулум» - парадоксальный пространственно-временной  феномен, где «существует бесконечное  множество возможностей быть правым». Румфорд теперь рассеян в пространстве-времени, он помимо своей воли материализуется  то на Земле, то на Марсе, то на Титане, то Бог знает где еще. Но в качестве компенсации за это «неудобство» Румфорд видит, как на ладони, наше земное настоящее, прошлое, и будущее, он может управлять мыслями и  поступками других людей. Румфорд контролирует Землю, Марс, причем население Марса  составляют люди, похищенные Румфордом  с Земли, лишенные памяти и превращенные в солдат-камикадзе. То есть для них  мир абсолютно прост и одномерен. Они живут, повинуясь сигналам приемников, вживленных в их мозги. Земляне живут  как бы в двух измерениях: они  «знают» свою земную реальность и  реальность марсиан. Румфорд – хозяин Солнечной системы, но он никогда  не был в шкуре марсианина. Малаки Констант (он же – безмозглый марсианский  солдат Дядек) – самый «опытный»  представитель рода человеческого, так как он побывал во всех доступных  человеку измерениях, причем каждый раз  переход в иную реальность был  неожиданным и помимо его воли. Но на самом высоком «этаже» живут  разумные машины с планеты Тральфамадор. Они когда-то очень давно отправили  гонца с неким Посланием к  дальней планете. На половине пути космический  корабль гонца Сэло потерпел аварию. Для того, чтобы доставить к  Сэло необходимую для починки  звездолета деталь, тральфамадорцы создали  цивилизацию на Земле (управляя ею телепатически), заставили человечество пройти процесс  эволюции, путь от обезьяны к бизнесмену ХХ века, «самому  богатому американцу»  Малаки Константу (кстати, его имя  означает «надежный гонец»). На протяжении процесса тральфамадорцы несколько  раз ошибались (трудно ведь управлять  планетой на таком далеком расстоянии!) – вот объяснение гибели Атлантиды, кровавым войнам и прочим катаклизмам.  Сэло мог наблюдать с Титана за всем тем, что происходило на Земле. Всего Сэло получил пять посланий (при помощи усилий ничего не подозревающих  землян): Стоунхендж («Высылаем запасную часть со всей возможной скоростью»), Великая Китайская Стена («Терпение! Мы помним о тебе»), дворец императора Нерона («Стараемся, как можем»), Московский Кремль («Не успеешь оглянуться, как отправишься в путь») и  Дворец Лиги Наций в Женеве («Собирай вещи и будь готов к отлету в  ближайшее время»). Наконец, цель близка: Дядек вместе со своей семьей выслан на Титан, где в 203 117 году до нашей эры и совершил аварийную посадку злополучный Сэло. У сына Дядька Хроно есть амулет – тоненькая металлическая плоска, которую мальчик где-то нашел и не расстается с ней. Эта полоска металла и есть деталь для звездолета Сэло. Обо всем этом плане осведомлен Румфорд, ведь Сэло – его старинный друг (кто еще может быть другом человека, рассеянного по хроно-синкластическому инфундибулуму!). Румфорду обидно, что и он – часть гигантского плана, ведь именно благодаря его деятельности Марс оказался населен солдатами-зомби; началась война Земли и Марса; Дядек «оказался» во всем виноват и выслан вместе с женой и сыном на Титан. Перед смертью Румфорд просит своего друга Сэло нарушить запрет и вскрыть Посление, ведь именно ради того, чтобы доставить конверт к месту назначения, и был создан человек. В нем (Послании) заключается ответ на загадочный смысл человеческой истории и жизни на Земле.

«Старый Сэло взял послание с кресла Румфорда. Послание было написано на тоненьком  алюминиевом квадратике. Послание состояло из одной-единственной точки.

• Хотите узнать, как меня использовали, в жертву чему принесли  всю мою жизнь? – сказал он. – Хотите услышать, в чем заключается послание, которое я нес почти полмиллиона земных лет – и которое я должен нести еще восемнадцать миллионов лет?

Он протянул к ним  ногу-присоску, на которой лежал  алюминиевый квадратик.

• Точка, - сказал он.
• Точка, и больше ничего, - сказал он.
• Точка на тральфамадорском языке, - сказал старый Сэло, - означает…
• ПРИВЕТ!»

Вывод: мы не можем утверждать, что  язык адекватно описывает реальность (говорит правду), поскольку нельзя доказать истинность выраженных в языке  высказываний. Высказывания приобретают  упорядоченность и смысл лишь в системе текста, либо на уровне суммы текстов (так, РОЗА ботаника приобретает свой специфический смысл в контексте литературы по ботанике). Высказывания соотносятся друг с другом в пространстве культуры и не имеют никакого отношения к действительности!

«- Описывать человеческие чувства  как-то непорядочно, - сказал Хьюго.  - Все эти описания такие эффектные… Значит, с самого начала допущена фальшь. Если я постфактум говорю, что я  испытывал то-то и то-то, скажем, что  мною владело предчувствие, это просто неправда… я этого не испытывал. В то время я не чувствовал ничего подобного. Это я только потом  говорю.

• Но если очень постараться быть точным?
• Это невозможно, - сказал Хьюго.  – Единственный выход – молчать. Стоит мне начать что-то описывать, и я пропал. Вот попробуйте что-нибудь описать, хотя бы эту нашу беседу, и вы увидите… Самый язык не даст вам изобразить ее такой, какой она была.
• Ну а если описать ее тут же, одновременно?
• Как вы не понимаете, - сказал Хьюго, – тогда-то и обнаружится обман. Нельзя дать одновременное описание, не понимая, что оно неверно. В то время можно было в лучшем случае сказать что-нибудь насчет того, что у вас билось сердце. Но сказать, что вами владело предчувствие, - это только попытка произвести впечатление, это погоня за эффектом, это ложь.

Тут я и призадумался. Я чувствовал в рассуждениях Хьюго какую-то ошибку, но в чем она, не мог понять. Мы еще немного поспорили, потом  я сказал:

• Но тогда и все, что мы говорим, своего рода ложь, кроме разве таких вещей , как «Передайте мне джем» или «На крыше сидит кошка».
• Пожалуй, что и так, - произнес он серьезно.
• Значит, разговаривать не следует, - сказал я.
• Пожалуй, что и так… конечно, разговаривать приходится. Но… на потребность общения делают слишком много скидок… Когда я говорю с вами, даже сейчас, я все время говорю не в точности то, что думаю, а то, что может вас заинтересовать, вызвать отклик. Даже между нами это так, а уж там, где для обмана есть более серьезные побуждения – и подавно. К этому так привыкаешь, что уже перестаешь замечать… Язык вообще – машина для изготовления фальши.» (А. Мердок, «Под сетью»).