Станционный смотритель

    Рано  утром пришел он в его переднюю и просил доложить его высокоблагородию, что старый солдат просит с ним  увидеться. Военный лакей, чистя  сапог на колодке, объявил, что барин  почивает и что прежде одиннадцати  часов не принимает никого. Смотритель ушел и возвратился в назначенное  время. Минский вышел сам к  нему в халате, в красной скуфье. «Что, брат, тебе надобно?» — спросил  он его. Сердце старика закипело, слезы  навернулись на глазах, и он дрожащим голосом произнес только: «Ваше высокоблагородие!.. сделайте такую божескую милость!..»  Минский взглянул на него быстро, вспыхнул, взял его за руку, повел в кабинет  и запер за собою дверь. «Ваше  высокоблагородие! — продолжал старик, — что с возу упало, то пропало; отдайте мне по крайней мере бедную мою Дуню. Ведь вы натешились ею; не погубите ж ее понапрасну». — «Что сделано, того не воротишь, — сказал молодой человек в крайнем замешательстве, — виноват перед тобою и рад просить у тебя прощения; но не думай, чтоб я Дуню мог покинуть: она будет счастлива, даю тебе честное слово. Зачем тебе ее? Она меня любит; она отвыкла от прежнего своего состояния. Ни ты, ни она — вы не забудете того, что случилось». Потом, сунув ему что-то за рукав, он отворил дверь, и смотритель, сам не помня как, очутился на улице.

    Долго стоял он неподвижно, наконец увидел за обшлагом своего рукава сверток бумаг; он вынул их и развернул несколько пяти- и десятирублевых смятых ассигнаций. Слезы опять навернулись на глазах его, слезы негодования! Он сжал бумажки в комок, бросил их наземь, притоптал каблуком и пошел... Отошед несколько шагов, он остановился, подумал... и воротился... но ассигнаций уже не было. Хорошо одетый молодой человек, увидя его, подбежал к извозчику, сел поспешно и закричал: «Пошел!..» Смотритель за ним не погнался. Он решился отправиться домой на свою станцию, но прежде хотел хоть раз еще увидеть бедную свою Дуню. Для сего дни через два воротился он к Минскому; но военный лакей сказал ему сурово, что барин никого не принимает, грудью вытеснил его из передней и хлопнул двери ему под нос. Смотритель постоял, постоял — да и пошел.

    В этот самый день, вечером, шел он по Литейной, отслужив молебен у Всех Скорбящих. Вдруг промчались перед ним щегольские дрожки, и смотритель узнал Минского. Дрожки остановились перед трехэтажным домом, у самого подъезда, и гусар вбежал на крыльцо. Счастливая мысль мелькнула в голове смотрителя. Он воротился и, поравнявшись с кучером: «Чья, брат, лошадь? — спросил он, — не Минского ли?» — «Точно так, — отвечал кучер, — а что тебе?» — «Да вот что: барин твой приказал мне отнести к его Дуне записочку, а я и позабудь, где Дуня-то его живет».— «Да вот здесь, во втором этаже. Опоздал ты, брат, с твоей запиской; теперь уж он сам у нее». — «Нужды нет, — возразил смотритель с неизъяснимым движением сердца, — спасибо, что надоумил, а я свое дело сделаю». И с этим словом пошел он по лестнице.

    Двери были заперты; он позвонил, прошло несколько  секунд в тягостном для него ожидании. Ключ загремел, ему отворили. «Здесь стоит Авдотья Самсоновна?» — спросил он. «Здесь, — отвечала молодая служанка, — зачем тебе ее надобно?» Смотритель, не отвечая, вошел в залу. «Нельзя, нельзя! — закричала вслед ему служанка, — у Авдотьи Самсоновны гости». Но смотритель, не слушая, шел далее. Две первые комнаты были темны, в третьей был огонь. Он подошел к растворенной двери и остановился. В комнате, прекрасно убранной, Минский сидел в задумчивости. Дуня, одетая со всею роскошью моды, сидела на ручке его кресел, как наездница на своем английском седле. Она с нежностью смотрела на Минского, наматывая черные его кудри на свои сверкающие пальцы. Бедный смотритель! Никогда дочь его не казалась ему столь прекрасною; он поневоле ею любовался. «Кто там?» — спросила она, не подымая головы. Он все молчал. Не получая ответа, Дуня подняла голову... и с криком упала на ковер. Испуганный Минский кинулся ее подымать и, вдруг увидя в дверях старого смотрителя, оставил Дуню и подошел к нему, дрожа от гнева. «Чего тебе надобно? — сказал он ему, стиснув зубы, — что ты за мною всюду крадешься, как разбойник? или хочешь меня зарезать? Пошел вон!» — и, сильной рукою схватив старика за ворот, вытолкнул его на лестницу.

    Старик  пришел к себе на квартиру. Приятель его советовал ему жаловаться; но смотритель подумал, махнул рукой  и решился отступиться. Через  два дни отправился он из Петербурга обратно на свою станцию и опять  принялся за свою должность. «Вот уже  третий год, — заключил он, — как  живу я без Дуни и как об ней нет ни слуху, ни духу. Жива ли, нет ли, бог ее ведает. Всяко случается. Не ее первую, не ее последнюю сманил проезжий повеса, а там подержал, да и бросил. Много их в Петербурге, молоденьких дур, сегодня в атласе да бархате, а завтра, поглядишь, метут улицу вместе с голью кабацкою. Как подумаешь порою, что и Дуня, может быть, тут же пропадает, так поневоле согрешишь да пожелаешь ей могилы...»

    Таков был рассказ приятеля моего, старого  смотрителя, рассказ, неоднократно прерываемый  слезами, которые живописно отирал он своею полою, как усердный Терентьич в прекрасной балладе Дмитриева. Слезы сии отчасти возбуждаемы были пуншем, коего вытянул он пять стаканов в продолжении своего повествования; но как бы то ни было они сильно тронули мое сердце. С ним расставшись, долго не мог я забыть старого смотрителя, долго думал я о бедной Дуне...

    Недавно еще, проезжая через местечко ***, вспомнил я о моем приятеле; я узнал, что  станция, над которой он начальствовал, уже уничтожена. На вопрос мой: «Жив ли старый смотритель?» — никто  не мог дать мне удовлетворительного  ответа. Я решился посетить знакомую сторону, взял вольных лошадей и  пустился в село Н.

    Это случилось осенью. Серенькие тучи покрывали небо; холодный ветер дул  с пожатых полей, унося красные  и желтые листья со встречных деревьев. Я приехал в село при закате солнца и остановился у почтового  домика. В сени (где некогда поцеловала меня бедная Дуня) вышла толстая  баба и на вопросы мои отвечала, что старый смотритель с год как  помер, что в доме его поселился  пивовар, а что она жена пивоварова. Мне стало жаль моей напрасной поездки и семи рублей, издержанных даром. «Отчего ж он умер?» — спросил я пивоварову жену. «Спился, батюшка», — отвечала она. «А где его похоронили?» — «За околицей, подле покойной хозяйки его». — «Нельзя ли довести меня до его могилы?» — «Почему же нельзя. Эй, Ванька! полно тебе с кошкою возиться. Проводи-ка барина на кладбище да укажи ему смотрителеву могилу».

    При сих словах оборванный мальчик, рыжий  и кривой, выбежал ко мне и тотчас повел меня за околицу.

    — Знал ты покойника? — спросил я  его дорогой.

    — Как не знать! Он выучил меня дудочки  вырезывать. Бывало (царство ему  небесное!), идет из кабака, а мы-то за ним: «Дедушка, дедушка! орешков!» — а он нас орешками и наделяет. Все, бывало, с нами возится.

    — А проезжие вспоминают ли его?

    — Да ноне мало проезжих; разве заседатель завернет, да тому не до мертвых. Вот летом проезжала барыня, так та спрашивала о старом смотрителе и ходила к нему на могилу.

    — Какая барыня? — спросил я с  любопытством.

    — Прекрасная барыня, — отвечал мальчишка; — ехала она в карете в шесть  лошадей, с тремя маленькими барчатами и с кормилицей, и с черной моською; и как ей сказали, что старый смотритель умер, так она заплакала и сказала детям: «Сидите смирно, а я схожу на кладбище». А я было вызвался довести ее. А барыня сказала: «Я сама дорогу знаю». И дала мне пятак серебром — такая добрая барыня!..

    Мы  пришли на кладбище, голое место, ничем  не огражденное, усеянное деревянными  крестами, не осененными ни единым деревцом. Отроду не видал я такого печального кладбища.

    — Вот могила старого смотрителя, —  сказал мне мальчик, вспрыгнув на груду песку, в которую врыт был  черный крест с медным образом.

    — И барыня приходила сюда? — спросил  я.

    — Приходила, — отвечал Ванька, —  я смотрел на нее издали. Она  легла здесь и лежала долго. А  там барыня пошла в село и призвала попа, дала ему денег и поехала, а мне дала пятак серебром —  славная барыня!

    И я дал мальчишке пятачок и  не жалел уже ни о поездке, ни о  семи рублях, мною истраченных.