Советская интеллигенция и сталинский режим

Ещё раз подтвердился художественный закон, согласно которому ложная и навязанная извне идея не может создать ничего, кроме карикатуры на творчество. Такими карикатурами были безобразные вирши, появлявшиеся в дни московских процессов на страницах «Правды».

Таким образом наиболее распространенными и легко обнаруживаемыми в архивных источниках являются факты безусловной поддержки и одобрения интеллигенцией столь изменчивой идеологии власти. Конечно, в годы войны - в период редкого совпадения идеологии государственной с идеологией действительно общенациональной - поддержка интеллигенцией произнесенных вождем лозунгов не вызывает сомнений.⁷

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Глава 2. Судьбы советской интеллигенции в период правления Сталина.

2.1. Влияние сталинского режима на культуру и искусство

Во многих ситуациях «творческая» поддержка идеологических новаций власти может быть поставлена под сомнение. В 1937 году историки усердно обосновывают новый тезис власти о «прогрессивности собирания земли русской», создания  «ядра русского централизованного государства»,  «великой державы». Акты поддержки новых установок нередко сопровождались всплесками массовых раскаяний. В конце 40-х годов, не сговариваясь, лидеры различных отраслей научного и художественного творчества в похожих терминах не только вдруг стали признавать свои ошибки, но через это признание спешили засвидетельствовать свою преданность режиму.

Знаменитый экономист  Варга признавался в неоправданном приукрашивании капитализма. Оправдывались непосредственно перед Сталиным и Маленковым директор Института истории искусств Академии наук СССР И.Грабарь - за ложные обвинения его в якобы «гонениях на марксистско-ленинскую теорию», и председатель Московского Союза художников С.Герасимов  - за «космополитические и формалистские тенденции».

Если одни, интуитивно почувствовав угрозу, спешили упредить критику  и общественное разоблачение, то другие каялись с запозданием, после  проработки на собраниях. И в этом случае компенсацией за медлительность становилось такое самобичевание, которое звучало гораздо острее, чем резолюции самих собраний. Показателен в этом отношении случай с экономистом Г.Дебориным, автором монографии «Международные отношения в годы Великой Отечественной войны» (1948). Через год на заседании Ученого совета Военно-политической Академии имени Ленина автора обвинили в недооценке роли русского народа и идеализации политики Рузвельта. В направленном после заседания письме в Политический отдел Академии Деборин посчитал, что обсуждение не вскрыло всех недостатков его книги: «Считаю свою книгу... всецело порочной. Я оказался в роли человека, мешающегося под ногами и препятствующего движению вперед».

Для того, чтобы акт признания  ошибок выглядел более убедительно и не вызывал никаких сомнений, раскаявшиеся нередко сообщали власти имена соучастников совершенных «неправедных» поступков. Побудительные причины подобного рода сигналов, а по существу доносов, нередко находились в совершенно иной  - не патриотической, националистической, а прагматической плоскости, связанной с групповой борьбой, сведением счетов или карьеристскими устремлениями тех, кто каждый раз чутко улавливал сигналы Кремля и своевременно отвечал на них. Группа артистов Малого театра использовала, к примеру, патриотический подъем в годы Отечественной войны для обвинения своего художественного руководителя И.Судакова в том, что по его якобы вине театр прекратил постановку традиционных пьес русского драматурга А.Островского. Примерно по такому же сценарию совершались нападки на председателя Комитета по делам кинематографии И.Большакова. В данном случае доброжелатели воспользовались сценариями для кинофильмов «Лермонтов» и «Кощей Бессмертный», в которых допущены «глумление над русским языком», «коверкание русских сказок».

Однако не всегда поощряемое, казалось бы, доносительство, сопровождавшее акты раскаяния, получало одобрение  сталинского окружения. Когда, к  примеру, руководитель кафедры политэкономии  Академии общественных наук ЦК ВКП (б) Леонтьев попробовал пожаловаться Молотову на то, что его несправедливо пытаются причислить к «буржуазно-космополитической группе академика Варга», - то ему и возможным его защитникам сразу же напомнили о неблаговидных фактах: «Леонтьев огульно и необоснованно причислил к буржуазным космополитам более 30 экономистов, хотя сам дал положительную рецензию на порочную книгу Варга. И после издания книги Леонтьев молчал. Потом раскаялся...». То есть сама власть, когда надо, могла использовать подаваемую информацию против самого доносчика, делая его тем самым абсолютно зависимым от власти.⁸

Со второй половины 1930-х  гг. Сталин стал и главным цензором основных произведений литературы и искусства, главным контролером всех творческих процессов, происходивших в советском обществе. Профессиональная, общественно - политическая деятельность художественной интеллигенции была предметом неусыпного контроля,  детального регулирования, постоянного вмешательства со стороны партийно - государственных структур, отдельных политических руководителей с целью «придания ей нужной идеологической окраски». Показательно в этой связи выступление «всесоюзного старосты»  М. И. Калинина на собрании работников искусств Москвы в январе 1939 г.: «Надо создавать художественные произведения на основе социалистического реализма. Если художник крепко стоит на базе соцреализма, то даже при среднем таланте его ждет успех».⁹

В 1934 г.  состоялся первый Всесоюзный съезд советских писателей, на котором было положено начало созданию Союза писателей СССР под председательством М. Горького, а социалистический реализм провозглашен единственным официальным творческим течением в литературе и искусстве.  Метод соцреализма был объявлен наивысшим достижением всей предшествующей русской и зарубежной литературы. Все великие писатели прошлого рассматривались как предтечи соцреализма; они все были народными,  объективно описывали действительность, были прогрессивны, по крайней мере, для своего времени. Такими, во всяком случае, их изображала официальная пропаганда.  Некоторые писатели,  как,  например,  Золя, Стендаль,  Бальзак,  Диккенс,  Л. Толстой были объявлены наиболее близкими требованиям соцреализма. Н. Г. Чернышевский и М. Горький были уже почти соцреалистами и «воплощали в своих произведениях лучшие традиции мирового литературного наследия».

Наивысшей же точки развития, по мнению официальных кругов, советская и мировая  литература достигла в книгах постреволюционных русских писателей - «Цемент» Ф. Гладкова, «Чапаев» Д. Фурманова, «Разгром»  А. Фадеева,  первая часть романа  «Тихий Дон» М. Шолохова. Эти произведения постоянно фигурировали в многочисленных дискуссиях 1930-х гг. о методе социалистического реализма.  Сюжеты подобных произведений,  отвечавших критериям соцреализма и партийности, не отличались большой оригинальностью и разнообразием и были типичными для  «высокой литературы»  сталинского периода. В любом из этих романов,  как правило,

действовал положительный  герой – выходец «из народной среды», который постепенно формировался и «созревал» под воздействием партии, ее вождей и становился «сознательным борцом». Далее такой герой вел своих соратников и  «перевоспитанных им друзей и товарищей» или к дальнейшим победам над «идейными врагами», или к строительству социализма непременно под руководством ВКП (б)¹⁰

2.2. Репрессии в кругах интеллигенции

Поиски  «врагов народа»  в среде художественной интеллигенции начались с середины 30-х гг. и затронули сначала ведущие творческие коллективы Москвы и Ленинграда. Так, на открытом партийном собрании Ленинградского государственного академического Малого (Мариинского) оперного театра 8 января 1935 г. была принята резолюция о необходимости  «усиления классовой бдительности,  учитывая,  что в театре много выходцев из эксплуататорских классов и что возможны классовые враждебные вылазки».  Было принято решение провести поголовную проверку, «отсеять чуждые элементы, установить зоркий контроль над классово чуждыми элементами в художественном составе»; ежедневно сообщать секретарю партбюро о ходе выполнения данного постановления. Но и этого показалось недостаточно. «Каждый коммунист должен стать чекистом», – отмечалось на партийном собрании этого театра 20 августа 1936 г.

Нормальные человеческие взаимоотношения, родственные связи,  дружеские привязанности, содержание творчества теперь рассматривались через призму обострения классовой борьбы,  деформировались и обесценивались.¹¹

Бесчеловечно власть обошлась с Ольгой Федоровной Бергольц, которая в 1937 г. была исключена из Союза советских писателей, партии, даже профсоюза. Правда, в 1938 г. ЦК ВКП (б) рассмотрел это дело,  признал все надуманные ранее обвинения клеветой,  и Бергольц восстановили в партии. Но 14 декабря 1938 г. по очередному доносу ее вновь арестовали.  Поэтесса отсидела в тюрьме 197 дней, выйдя на свободу 3 июля 1939 г. Она попала в тюрьму беременной. Ребенок не родился. Его выбили во время многочисленных допросов.  Под стихами 1938–1939 гг.  она символично ставила кроме даты написания – «Камера № 33», «Одиночка № 9», «Одиночка № 17», «Арсеналка», «Больница», «Одиночка № 29» и т. д. В ее книгу стихов «Узел» вошли стихотворения, написанные с 1937 по 1964 гг.  Собранные вместе они засверкали обжигающей страшной правдой и откровенностью автора о типичной судьбе талантливого художника в условиях сталинского режима.¹²

В 1937 - 1938 гг. были репрессированы главный редактор столичной «Крестьянской газеты» С. Б.Урицкий, ответственный секретарь редакции И.М. Львовский, публицисты Д. И. Меромский,  Б. М. Зильперт,  очеркист М.Грин,  писатель С. Михальцов,  публицист-экономист В. Коротченко, баснописец П. Куракин, редактор Ф. Ананьев.¹³

1930-е годы стали  временем отлучения от большой  литературы известного прозаика Андрея Платонова. Официальная критика активно навешивала на А. Платонова ярлыки контрреволюционера и «внутреннего диссидента». А бытовавшая формула  «юродивые откровения Платонова» была долгое время действенной и живучей и периодически извлекалась из архива вплоть до середины 1950-х гг.

Литературные, исторические взгляды А. Платонова, его понимание революции отличались от общепринятого в 1930-е гг. Например, поставив в

центр своего произведения «Сокровенный человек» не главную фигуру революции - коммуниста, а человека провинциального, аполитичного,

выросшего «в темноте  далеких родин», писатель значительно усложнил для себя задачу художественного постижения действительности, как бы сошел с «общего круга» тогда писавших. Встреча его главного героя Ф. Пухова, желавшего «жить по своей мысли» с революцией, приобрела поэтому непростой, драматический характер. Таким образом, А. Платонов вольно или невольно ставил под сомнение социальные завоевания революции как

предела человеческих мечтаний и поисков.¹⁴

Ещё более глубоко  понимал смысл происходящих событий  И. Бабель, о чём выразительно свидетельствуют  доносы, хранящиеся в его следственном деле. В ноябре 1938 года "источник" сообщал о высказываниях Бабеля по поводу процесса правотроцкистского блока: «Чудовищный процесс. Он чудовищен страшной ограниченностью, принижением всех проблем. Бухарин пытался, очевидно, поставить процесс на теоретическую высоту, ему не дали. К Бухарину, Рыкову, Раковскому, Розенгольцу нарочито подобраны грязные преступники, охранники, шпионы вроде Шаранговича, о деятельности которого в Белоруссии мне рассказывали страшные вещи: исключал, провоцировал и т. д. Они умрут, убеждённые в гибели представляемого ими течения, и вместе с тем в гибели коммунистической революции - ведь Троцкий убедил их в том, что победа Сталина означает гибель и Рыкова. Люди привыкают к арестам, как к погоде. Ужасает покорность партийцев и интеллигенции к мысли оказаться за решёткой. Всё это является характерной чертой государственного режима. На опыте реализации январского пленума ЦК мы видим, что получается другое, о чём говорится в резолюциях. Надо, чтобы несколько человек исторического масштаба были бы во главе страны. Впрочем, где их взять, никого уже нет. Нужны люди, имеющие прочный опыт в международной политике. Их нет. Был Раковский - человек большого диапазона...»

Эти мысли Бабель, как  передавал «источник», развивал в феврале 1939 года. «Существующее руководство ВКП(б), - говорил он, - прекрасно понимает, только не выражает открыто, кто такие люди, как Раковский, Сокольников, Радек, Кольцов и т. д. Это люди, отмеченные печатью высокого таланта, и на много голов возвышаются над окружающей посредственностью нынешнего руководства, но раз дело встаёт о том, что эти люди имеют хоть малейшее соприкосновение к силам, то руководство становится беспощадно: «арестовать, расстрелять»¹⁵

И стиль приведённых  суждений, и смелость содержащихся в них обобщений свидетельствуют, что здесь переданы подлинные сокровенные мысли Бабеля, а «источником» был человек, пользовавшийся абсолютным доверием писателя.

Находясь в заключении, Бабель дал подробные письменные показания. Очищая эти записи, равно как и протоколы допросов от навязанных следователями эпитетов "клеветнический", "контрреволюционный" и т. п., можно понять причины проницательности писателя.

С начала 20-х годов  Бабель, как и многие другие беспартийные писатели, испытал идейное влияние выдающегося литературного критика и активного участника левой оппозиции А. Воронского. Сперва их объединяла общность взглядов на литературные проблемы, но со временем Бабель стал разделять взгляды Воронского на вопросы политики и положение в стране. В 1924 или 1925 году Воронский организовал на своей квартире чтение Багрицким «Думы про Опанаса». На этой встрече присутствовал Троцкий, который расспрашивал писателей об их биографиях и творческих планах.

От Воронского Бабель услышал критику внутрипартийного режима и «выпады против существующего руководства партии и лично против Сталина». Воронский познакомил группирующихся вокруг него писателей с другими известными оппозиционерами - Лашевичем, Зориным и В. М. Смирновым, «постоянно отзываясь о них как о лучших представителях партии». Узнав в 1928 году о самоубийстве Лашевича, Бабель писал Л.Никулину: «Прочитал сегодня о смерти Лашевича и очень грущу. Человек всё-таки был - каких бы побольше!»¹⁶

Бабель был близок и с группой командиров корпуса  червонного казачества - Примаковым, Кузьмичевым, Охотниковым, Шмидтом, Зюком. Все они принадлежали к левой оппозиции и были арестованы первыми из красных командиров. Бабель, по его словам, «был близким человеком в их среде, пользовался их любовью, посвящал им свои рассказы... С интересом к ним присматривался, считая их биографии, кривую их незаурядных жизней драгоценным материалом для литературы»¹⁷.

Как свидетельствовали агентурные данные, Бабель общался и с такими известными оппозиционерами, как Дрейцер, Серебряков, Раковский, Мдивани, Евдокимов.