Содержание 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

      ВВЕДЕНИЕ

      Петр  I родился в Москве, в Кремле, 30 мая 1672 г. Он был четырнадцатое дитя многосемейного царя Алексея и первый ребенок от его второго брака с Натальей Кирилловной Нарышкиной. Царица Наталья была взята из семьи западника А.С. Матвеева, дом которого был убран по-европейски, и могла принести во дворец вкусы, усвоенные в доме воспитателя; притом и до нее заморские новизны проникали уже на Царицыну половину, в детские комнаты кремлевского дворца. Как только Петр стал помнить себя, он был окружен в своей детской иноземными вещами; все, во что он играл, напоминало ему немца. Некоторые из этих заморских игрушек особенно обращают на себя наше внимание: двухлетнего Петра забавляли музыкальными ящиками, “цимбальцами” и “большими цимбалами” немецкой работы; в его комнате стоял даже какой-то “клавикорд” с медными зелеными струнами. Все это живо напоминает нам придворное общество царя Алексея, столь падкое на иноземные художественные вещи. С летами детская Петра наполняется предметами военного дела. В ней появляется целый арсенал игрушечного оружия, и в некоторых мелочах этого детского арсенала отразились тревожные заботы взрослых людей того времени. Так, в детской Петра довольно полно представлена была московская артиллерия, встречаем много деревянных пищалей и пушек с лошадками.

      На  четвертом году Петр лишился отца. При царе Федоре, сыне Милославской, положение матери Петра с ее родственниками и друзьями стало очень затруднительно. Другие люди всплыли наверх, овладели делами. Царь Алексей был женат два раза, следовательно, оставил после себя две клики родственников и свойственников, которые насмерть злобствовали одна против другой, ничем не брезгуя в ожесточенной вражде. Милославские осилили Нарышкиных и самого сильного человека их стороны, Матвеева,  
не замедлили убрать подальше на север, в Пустозерск. Молодая царица-вдова отступила на задний план, стала в тени.

      ЦЕНА РЕФОРМ ПЕТРА  I

      Оценка  преобразований, осуществленных в царствование Петра Великого (1689—1725), была и остается одной из самых сложных проблем  отечественной исторической науки. Еще вначале XX в. В. О. Ключевский писал: «Всякий, кто хотел взглянуть сколько-нибудь философским взглядом на наше прошлое, считал требованием ученого приличия высказать свое суждение о деятельности Петра. Часто даже вся философия нашей истории сводилась к оценке петровской реформы... Реформа Петра становилась центральным пунктом нашей истории, совмещавшим в себе итоги прошлого и задатки будущего».

      Оформившиеся  в 30—40-е гг. XIX в. два различных подхода к оценке петровских реформ и отечественной истории в целом обычно связывают с традициями славянофильства, отстаивавшего мысль об особом пути развития России, и западничества, основанного на идеях общественного прогресса, закономерности которого одинаковы для всех народов (по крайней мере, в рамках христианской цивилизации). Противопоставление западнических и славянофильских общественных идеалов очень схематично; на самом деле внутри каждого из этих течений существовали весьма различные трактовки философских и социальных проблем, причем некоторые мыслители, причисляемые к разным (на первый взгляд противостоявшим друг другу) группам, сходились во многих своих суждениях.

      Тем не менее, с известной долей упрощения  можно утверждать, что славянофилы воспринимали преобразования Петра I как искусственное вмешательство государственной власти в ход общественного развития, как насильственное перенесение на русскую почву чужеродных идей, обычаев и установлений; западники же исходили из того, что Петр затеял и осуществил полезное для страны дело, ускорив ее развитие и ликвидировав (или уменьшив) «отставание» России от Европы. Понятно, что в крайних своих выражениях и западническая концепция «прогрессивности» петровских реформ, и славянофильская теория «искусственного разрыва» в развитии страны грешат преувеличениями.

      Абсолютизация любого научного суждения, признание его единственно правильным препятствует изучению и пониманию исторической действительности. Но из этого вовсе не следует, что нужно вовсе отвергнуть и славянофильскую, и западническую оценку того, что произошло в России в конце XVII — начале ХУ1Й в. Просто необходимо помнить о неоднозначности проявившихся тогда тенденций духовного, политического и социального развития общества, о сложных взаимосвязях этих тенденций с предшествующей и последующей эпохами.

      Мнение  о том, что Петр привнес в русскую  общественную жизнь не свойственные ей ранее черты, создал принципиально новый государственный аппарат и впервые приобщил русских к достижениям западной цивилизации,— это расхожее мнение сильно упрощает проблему и основано на произвольных, далеких от фактов оценках допетровского времени. Очень многие из тех черт общественных отношений, культуры и быта, которые стали особенно заметны в эпоху преобразований, были известны в России и прежде.

      Политические  и социальные неурядицы начала XVII в. сильно подорвали уверенность подданных московских царей в непогрешимости отечественного государственного устройства. Пренебрежительно-высокомерное или опасливо-настороженное отношение ко всему чужеземному и нетрадиционному продолжало существовать, но уже не было, ни всеобщим, ни безусловным. По-прежнему сильна была тяга к «старине»; так, изменой обычаю объяснял несчастья, постигшие Русскую землю в Смутное время, дьяк Иван Тимофеев, автор написанного при царе Михаиле исторического повествования под названием «Временник». Однако уже в царствование первого Романова намечается и другая тенденция: не отказываясь от традиционных способов устроения общества и государства, перенимать отдельные западные достижения. По словам В. О. Ключевского, в XVII в. «правительство стало обращаться к иноземцам для удовлетворения наиболее насущных материальных своих потребностей, касавшихся обороны страны, военного дела, в чем особенно больно чувствовалась отсталость». То же стремление было присуще и Петру, для которого обращение к западному опыту стало средством решения вполне практических вопросов военного строительства, снабжения армии, строительства флота.

      Использование иностранцев на военной службе было' не редкостью даже в XVI. в., когда, например, чужеземцам поручали пушкарское дело. В XVII в. подобная практика расширилась. Уже около 1630 г. служившие, царю Михаилу иноземные полковники Лесли и Фандам занимались вербовкой солдат в Европе. В 1632 г., когда шла Смоленская война с Польшей, в русской армии было шесть пехотных полков иноземного строя. В 1647 г. был отпечатан составленный по западным образцам воинский устав («Учение и хитрость ратного строения пехотных людей»). Голландские мастера организовывали в Москве пушечный завод, а позднее участвовали в строительстве первого русского военного корабля «Орел» (1669; в 1670 г. был сожжен казаками Степана Разина).

      Как видим, и мысль о строительстве  русского флота возникла еще до Петра; точно так же еще при Алексее  Михайловиче (1645—1676) была вполне осознана стратегическая и хозяйственная значимость балтийских берегов и гаваней. В 1662 г. русская дипломатия пыталась (правда, безуспешно) договориться с властями Курляндского герцогства о размещении в его портах русских военных кораблей,

      Русь не жила в изоляции от европейских воздействий даже во времена монголо-татарского владычества; затрудненные в ту эпоху связи, прежде всего с Византией, не прерывались. После Флорентийской унии и турецкого завоевания Константинополя (1439 и 1453; см. главу 6) активно развивались отношения и с другими европейскими странами, уже не только иноязычными, но и чужеверными. При Иване IV близ городских стен Москвы возникла Немецкая слобода (немцами на Руси обычно называли и англичан, и голландцев, а иногда всех иностранцев вообще). Создание специального, относительно изолированного поселения для выходцев из Европы свидетельствовало и о заинтересованности русского правительства в развитии связей с Западом, и о настороженном отношении к «латинянам» и «Люротам» (т. е. католикам, использующим латинский язык в богослужении, и протестантам, в которых русские, не вдаваясь в тонкости европейской Реформации, видели последователей немецкого преобразователя Церкви Мартина Лютера).

      Антипольские  и вообще националистические настроения, весьма распространенные в первой половине XVII в., конечно, ограничивали возможности полноценного культурного диалога с Западом, но диалог этот все же продолжался. При Михаиле Федоровиче иностранцам вновь запретили свободно селиться в Москве и строить свои "храмы в пределах городских стен (1643); ранее возведенные кирки (так русские называли протестантские церкви, от нем. «die Kirsch») велено было снести. Опять возникла Немецкая слобода на реке Яузе — та самая, где любил бывать молодой Петр.

      Двойственное  отношение к западному опыту  в XVII в. особенно заметно проявлялось в сфере культуры и образования. Несмотря на сдержанное восприятие Церковью западной учености, в Московском государстве переводили и печатали книги европейских авторов. В начале царствования Алексея Михайловича из польских владений были выписаны ученые западнорусские православные монахи Епифаний Славинецкий, Арсений Сатановский, Дамаскин Птицкий; в их задачу входил полный перевод Библии с греческого на церковнославянский. Славинецкий и другие монахи переводили также различные энциклопедические сборники и ученые трактаты; вызывавшие интерес образованных москвичей.

      Западнорусские  земли (Украина и Белоруссия), входившие  в XVII в. в состав Речи Посполитой⁷⁴, играли большую роль в ознакомлении Московской Руси с европейскими достижениями. Близость языка, общность культуры и веры делали менее подозрительными те книги или нововведения, которые Великороссия получала при посредстве украинцев и белорусов (несмотря на сомнения московитов, связанные с «латинской порчей» западнорусского православия, т. е. с католическим влиянием). Украинская и белорусская культура, перерабатывавшая и синтезировавшая как древнерусские традиции, так и влияния католического Запада и греческого православного Востока, тесна взаимодействовала при этом с культурой московской, великорусской.

      Это взаимодействие с «ополяченными» русскими и с Польшей; вообще было особенно интенсивным, именно в XVI— XVII вв. Культурным связям не мешали ни взаимная враждебность, ни почти постоянные войны Московского государства с Речью Посполитой, Поэтому не кажется удивительным, что «западноевропейская цивилизация в XVII в. приходила в Москву ... в польской обработке, в шляхетской одежде» (выражение В. О. Ключевского)⁷⁵. Взаимная вражда оборачивалась взаимной зависимостью; политические соображения часто побуждали московскую знать, да и самого царя, осваивать польский язык и культуру. Так, царь Алексей, надеясь на возможное династическое соединение Польши и Московского государства в результате своего избрания (или избрания своего сына) на, трон Речи Посполитой, изучал польский язык; приглашенный в Москву писатель и мыслитель Симеон Полоцкий обучал царских детей латыни и польскому.

      Верхи российского общества постепенно привыкали  к европейскому комфорту; еще до Петра при царском дворе вошла в моду одежда западного покроя, вытеснившая старые русские модели (за образец тогда было взято не немецкое, как при Петре, а польское платье). Театр и танцы (польская мазурка) вошли в быт московской знати еще при Алексее Михайловиче.

      Внешние приметы нового не были случайными наслоениями на поверхности российской общественной жизни; само внутреннее развитие Московского государства в XVII в. порождало тягу к переменам.

      «Бунташный» XVII в., начавшийся со Смуты, не принес политического и социального мира. Решая грандиозные внешнеполитические задачи (начало освоения Сибири, успешная борьба и примирение с Речью Посполитой, стремление обезопасить южные рубежи), русское общество не смогло обеспечить внутреннюю стабильность. Обозначившийся на Земском соборе 1613 г. компромисс не стал прочной основой для сбалансированных взаимоотношений власти и основных социальных групп. Сословно-представительная монархия постепенно обретала черты самодержавия; абсолютистское государство, используя свою естественную роль арбитра в спорах различных общественных сил, сумело подчинить себе все эти силы. Гипертрофированное, неестественно возросшее вмешательство государства в социальные отношения стало реальностью еще до Петра; царь-реформатор только слегка упорядочил способы этого вмешательства и придал им видимость законности.

      Неорганизованный, приобретавший порой дикие формы  протест социальных низов, и варварские карательные акции властей расшатывали самые основы общественного согласия. В принципе были возможны два выход из создавшегося положения: постепенное ослабление государственного давления на общество, развязывание частной инициативы и обеспечение элементарной сословной (а затем и личной) свободы — или насильственное подчинение всех сословий общегосударственным интересам и явное забвение интересов частных. При наличии традиций деспотической государственной власти более вероятным был второй вариант. Он и лег в основу петровских преобразований.

      Необходимость серьезных реформ явственно ощущалась многими русскими государственными деятелями предпетровского времени. Очевидно, было и то, что западный опыт может стать существенным подспорьем в деле преобразований.

      Занимавший  видные государственные посты при  царе Алексее Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин (ок. 1605— 1680) прославился не только своими успехами на дипломатическом поприще, но и смелыми по тому времени реформаторскими проектами. Знакомый с достижениями западной общественной мысли политик полагал, что многое в России можно исправить «с примеру сторонних чужих земель». Будучи псковским воеводой (главой администрации), Ордин-Нащокин попытался ввести элементы самоуправления по европейскому образцу. В составленных воеводой «Статьях о градском управлении» предусматривалась передача некоторых судебных и административных функций выборным представителям горожан. Почти революционным в то время был отказ царского чиновника от надзора за некоторыми сборами, которыми пополнялась государственная казна. Впоследствии Петр I, не хуже Ордина-Нащокина знакомый с европейской практикой налогообложения и фискальной системой, использовал сходную концепцию при проведении городской реформы. Но для Петра элементы самоуправления горожан и их коллективной ответственности за своевременные выплаты в казну были в основном фискальным средством (от лат. «fiscus» — «государственная казна»); Нащокин же, не забывая о финансовых нуждах государства, смотрел на проблему несколько шире.