Кавказская война

Масштабы эмиграции  оказались неожиданными для  российских властей, и поэтому уже к 1865 году стали предприниматься меры по сокращению числа переселенцев, а также попытки и вовсе его остановить. «Во взглядах на ситуацию господствовала точка зрения, что страна очень долго не сможет наполнить край людскими ресурсами и такой исход не отвечает государственным интересам. Подобная неуверенность … привела к продаже Аляски, что относится, безусловно, к числу крупнейших геополитических неудач, так же как и наметившееся масштабное переселение горцев в предел Турции» (22). Однако, несмотря на все способы удержать горцев от переселения, остановить его в полной мере не удавалось отчасти из-за их недоверия русским властям, а отчасти из-за непрекращающейся пропаганды турецкой стороны (23). Вследствие этого, как отмечает тот же автор, выезд горцев продолжался ещё и в конце XIX века, в то же время, Н.Г. Волкова в упоминавшейся работе верхней границей периода мухаджирства определяет начало Первой мировой войны (24).

Для того, чтобы  понять масштабы переселенческого движения горцев в пределы Османской империи, можно сравнить его с численностью депортированных народов Северного  Кавказа в 1944-1945 годах. Количество спецпереселенцев с Северного Кавказа в годы Великой Отечественной войны  известно более или менее точно: на 1 октября 1948 г. их число составляло 575 678 чел. (25). Согласно приведённых здесь сведений, число переселившихся в период мухаджирства как минимум такое же. При этом число в полмиллиона человек считается явно заниженным. Боле современные оценки допускают цифры, превышающие 3 миллиона человек. Трудно говорить о процентах и соотношениях числа мухаджиров XIX века и спецпереселенцев ХХ. Однако можно утверждать с полным основанием: а) по числу покинувших родину они были вполне сопоставимы (хотя, скорее всего, мухаджиров было гораздо больше); б) по ущербу для этнокультурного развития соответствующих народов переселение вт. пол. XIX – нач. ХХ вв. можно отнести к числу невосполнимых утрат.

Даже в середине ХХ века многие населённые пункты после  депортации местного населения оказались  заброшенными, сельское хозяйство (особенно в горных районах) было низкопроизводительным, а то и вовсе убыточным. Что же говорить о пореформенном периоде, когда к концу века на территории Северного Кавказа осталось самое большее около половины испокон века проживавшего здесь населения. По данным переписи 1897 г. в целом местное население Северного Кавказа составляло 622 718 человек. Это население занимало преимущественно сельские районы региона. Например, среди кабардинцев доля сельского населения составляет 99,6 %, среди чеченцев и ингушей, соответственно, 99,7 и 99,2 %, у осетин равнялась 96% (26).

Таким образом, становится понятной озабоченность  российской государственной власти масштабами переселения, а попытки  его приостановить вполне объяснимыми. Каковы же были способы и методы обустройства остававшегося населения  в системе приемлемых для российской государственной власти правовых норм и социальных отношений? Насколько  окончание Кавказской войны изменило положение горцев?

В прокламации  чеченскому народу Кавказского Наместника князя А.И. Барятинского, датированной 1860-ым годом, условия пребывания кавказских горцев в российском подданстве выглядят достаточно привлекательно. Народам  «покорённых Чечни и Дагестана» гарантировалось свободное вероисповедание; они освобождались от воинской повинности; земли, которые принадлежали горцам до начала военных действий, возвращались им безвозмездно (кроме занятых под  воинские части и т.п.); судопроизводство должно было основываться на мусульманских  традициях; от налогов и податей  горцы освобождались на пять лет  и на тот же срок от выставления  милиции; им гарантировалась свобода  ремесленной и торговой деятельности (27).

Вместе с тем, следует обратить внимание, во-первых, на временный срок действия двух пунктов (курсив); во-вторых, на отдельные обязанности  и предписания: ловить и выдавать беглых и преступников, при этом подчёркивалось - «… это главное, что  мы от вас требуем, для вашего же собственного спокойствия» (28). Кроме  того, горцам вменялось в обязанность  содействовать прохождению русских  войск по территории их обществ, а  также рубить лес только в назначенных  местах. Последний важный тезис прокламации  мы приведём дословно: «Вы отныне должны быть убеждены, что ваша вера, ваша собственность  и ваши обычаи остаются неприкосновенными. Один только обычай кровомщения, как противный Богу (Ш.В.: обратите внимание на обобщённый термин, лишённый конфессиональной нагрузки) и наносящий неисправимый вред лицам, должен быть уничтожен между вами. Каждый из вас, совершивший убийство вследствие канлы будет судим по русским законам и подвергнут наказанию по определению суда. Вы скоро сами поймёте пользу уничтожения этого дикого обычая и когда увидите, что Правительство твёрдо охраняет ваше спокойствие, станете просить сами об изменении некоторых и других обычаев ваших, не сообразных с настоящим положением вашим» (29). Очевидно из текста, что, по мнению Барятинского, представлявшего на Кавказе царскую власть, не только кровная месть не соответствовала «настоящему положению» горцев, но и ещё ряд обычаев, которые эта власть терпела, надо полагать, вынужденно и временно. Таким образом, изначально намечался вектор эволюции системы общественных связей и способов их регулирования у горцев, направленный на соответствие их «положению» после Кавказской войны. На примере кровомщения, «противного Богу», нелишне вспомнить, что этот обычай играл и положительную роль в условиях пёстрой этнической картины Северного Кавказа, выступая сдерживающим фактором в потенциально конфликтных ситуациях. Как не прискорбны были последствия мщения, стоит задуматься о том, сколько конфликтов не произошло из-за страха перед этим обычаем. Значимость кровной мести, например, в общественном быте чеченцев, оказалась настолько велика, что его не вполне удалось изжить и до сих пор, не говоря уже о 60-х годах позапрошлого века. Надо полагать, что не только этот тезис, но и ряд других, например, о выдаче и поимке беглых и т.п., был заведомо не выполним для большинства бывших подданных имамата Шамиля. Поэтому перспективы отстаивания российским государством своих интересов в среде новых подданных «вырисовывались» достаточно ясно. «Пунктиром» они уже намечены в запрете на кровную месть. То есть, сразу после окончания Кавказской войны российское государство давало понять, что в принципиальных вопросах оно будет исходить, прежде всего, из своих правовых норм, как сильно они не противоречили бы традициям горцев.

Последовавшие после окончания войны преобразования и реформы на Северном Кавказе  затрагивали самые различные  сферы и растянулись вплоть до начала Первой мировой войны.

Основной проблемой  административных и судебных преобразований на Северном Кавказе стало то, что, во-первых, правительству так и  не удалось преодолеть военизированный  характер власти, восходивший к опыту  Кавказской войны; во-вторых, сохранялись различия в реформаторской политике по отношению к казачьему, русскому и горскому населению (30). Вместе с тем, цель судебных и административных преобразований в отношении горцев с самого начала осознавалась и формулировалась предельно ясно. В отчёте по главному управлению наместника Кавказского за первые десять лет управления великого князя Михаила Николаевича (1873 г.) находим пояснение о том, что военно-народное управление у горцев в 1859 году предназначено для того, «чтобы путём временного сохранения в силе действия местных обычаев, адата и административного давления на оный подготовить горское население к замене этих обычаев правильным законодательством» (выд. мной – В.Ш.) (31). Осмелимся предположить, что под «правильным законодательством» подразумевается российское имперское законодательство, общепринятое для подданных государства. Таким образом, направленность правовых и административных преобразований, а также место горцев среди прочих подданных Российской империи были означены достаточно ясно и каких-либо исключений в будущем не предполагали. Однако и в начале ХХ века сохранялись горские словесные и шариатские суды, хотя кавказские чиновники самого высокого уровня неоднократно обращали внимание царя на их несоответствие «общественной жизни горского общества» (32).

Надо подчеркнуть, что с самого начала судебных преобразований в горских обществах наиболее важные уголовные дела не входили  в компетенцию народных судов. Согласно Положению о порядке управления Терской областью (29 мая 1862 г.) к ним  относились: 1) измена; 2) возмущение против правительства и назначенных  от него властей; 3) личное неповиновение  начальству и тяжкое оскорбление  его; 4) разбой; 5) похищение казённого  имущества; 6) убийство и поранение  с увечьем (33). Все пункты, за исключением 4-го и 6-го, связанны с посягательством  на государственные интересы, а если учесть, что «убийства и поранения» допускались к рассмотрению в  народных судах только если не были совершены по политическим мотивам (34), то преимущественно уголовным  можно признать только п. 4.

Преобразования  в административной и правовой сферах, проводимые российским государством среди  горского населения, были направлены на поэтапное включение новых подданных  империи в её правовое пространство, без каких-либо исключений. Вступление России в фазу спада последнего малого цикла периода империи (начало ХХ века), нарастание в российском обществе тенденций, характерных для состояния  острого социального кризиса, помешали реализации этих замыслов. Следует  отметить, что включение горского населения Северного Кавказа  в общегосударственное правовое поле происходит в восходящей фазе следующего малого социального цикла (кон. 1910-х – нач 1940-х гг.)., относящегося уже к советскому периоду. Поэтому можно сказать, что задачи, которые ставило перед собой царское правительство, были достигнуты в других социальных и политических условиях.

Проблемы административных и правовых исключений для горского населения региона относятся  к числу наиболее острых и по сей  день. Наибольшей актуализации они  достигают на Северном Кавказе в  периоды спада и кризиса в  России, что подтверждают события 1990-х  годов. Это позволяет сделать  вывод о том, что данная проблема в периоды относительной социальной гармонии в России уходит в латентные  формы.

Таким образом, начатые после Кавказской войны  административные и правовые преобразования не решали проблем, лежащих в основании  конфликта ценностей. Российское государство  использовало наиболее гибкий и единственно  приемлемый путь адаптации горцев к  новому правовому полю. Сохранение в среде горских обществ определённых отличий и исключений в этом отношении  рассматривалось как временное.

Надо полагать, что административные и правовые преобразования не относились к числу  тех изменений, которые сразу  и заметно повлияли на повседневную жизнь горцев. Вполне можно допустить  мысль, что многие из таких изменений  местным населением не сразу были замечены. Тем более, что различные  этнокультурные группы Северного Кавказа  на стадии завершения войны находились на разных стадиях интеграции в государственное  пространство России, и в различной  степени зависимости от него. В  строгом смысле слова, не все этнические группы автохтонного населения были «горцами». И если можно допустить, что в замкнувшихся горных обществах, сведших зависимость от внешнего – «русского» мира до возможного минимума, мог бы сохраниться довольно долго  привычный, устоявшийся веками уклад, то в отношении кочевых народов  Северного Кавказа такая вероятность  выглядит умозрительной. Меры царского правительства, направленные на переселение  горцев на равнину, перевод кочевых  народов к оседлости и некоторые  другие, затронувшие имущественные, социальные отношения, отдельные составляющие хозяйственного и бытового уклада, во многом были связаны с земельным  вопросом, особенно остро стоявшим перед  горским населением региона.

Отсутствие необходимого количества пахотных и других пригодных  для возделывания земель в горах  выразилось в том, что процент  избыточного населения у балкарцев  составил – 67, у осетинов – 88, у ингушей – 89, у чеченцев – 90 (35). Вместе с тем, отходничество было свойственно в заметных масштабах только осетинам. Они же наиболее активно переселялись и на равнину, и даже основывали новые поселения, и иногда за пределами региона исторического проживания.  Этого нельзя сказать о балкарцах – они переселялись только в уже существующие селения, не основывая новых (36). У чеченцев и ингушей переселения на равнину имели свои особенности: 1) они не были массовыми и ограничивались переселением одной семьи или родственной группы; 2) процесс переселения вайнахов на равнину отличался значительной длительностью по времени (37).

В.Н. Ратушняк отмечает, что проблемы земельного положения горцев не раз обращали на себя внимание правительства, однако в пореформенный период было утверждено только три положения, призванных урегулировать этот вопрос: об учреждении Временной комиссии для разбора личных и поземельных прав туземного населения, об отмене крепостного права в горских районах Кавказа и о распределении земель в 10 селениях Тагаурии (Осетия) (38). Изменению положения дел горцев к лучшему в земельном вопросе не способствовала общая концепция распределения земель после окончания Кавказской войны, согласно которой большие наделы считались «вредными» для них, так как «приучали жителей к праздности». Исходя из этого, две трети удобных земель, как это было, например, в Закубанье, оказались в руках горских феодалов, царских чиновников и офицеров (39). Проблемы малоземелья не были решены и к началу ХХ века. В 1906 году член Абрамовской комиссии по исследованию земельного положения горцев Н.С. Иваненко отмечает, что надел балкарских крестьян составлял в среднем 17,8 десятины на 1 душу мужского пола; кабардинских – 6,2; карачаевских – 7,9; у кумыков этот надел был равен 7,6 дес. на 1 д.м.п.; черкесов – 7,5; адыгейцев – 6,8; чеченцев – 5,1; осетин - 4,5; ингушей – 4,3; лезгин – 3,8 (40). Казакам, при этом, определялся надел на Кубани в 23 десятины на 1 д.м.п. в среднем, на Тереке средний надел достигал 28 десятин. К началу ХХ века с ростом войскового населения этот надел у кубанских казаков сократился до 11,3 дес., а у терских до 17,5 дес. (41).

Как упоминалось  выше, процесс переселения на равнину  не приобрёл у горцев массового характера, даже несмотря на малоземелье. Одной  из причин этого, вероятно, стал тот  факт, что на равнине « …горцы не имели возможности покидать установленные  для них места проживания, им были оставлены минимальные угодья, которые  позволяли влачить жалкое существование. Аулы были расположены между казачьими  станицами, поставлены под их контроль» (42).

Надо полагать, что последнее обстоятельство, ведущее  к раздроблению единого этнокультурного  массива, играло важную роль в том, что  горцы предпочитали оставаться в  местах своего прежнего проживания. И.Я. Куценко сравнивает такое положение  горцев с «худшим вариантом резервации»  и приводит пример шести типичных адыгейских аулов, где в 1910 г. смертность превысила рождаемость на 10%, а  в 1911 г. на 32% (43). Это, на наш взгляд, достаточно ярко характеризует как материальное, так и моральное состояние  их жителей. Хотя, безусловно, не стоит  делать обобщающих выводов по всему  Северо-Западному Кавказу, не говоря уже о более обширном регионе.