Александрийская и Пергамская школы. Аномалисты и аналогисты

    Крат  из Малл Krates, Кратес Малосский, первая половина II в. до н. э., греческий ученый. Научные исследования Кратеса находились под огромным влиянием философии стоиков. Он был главой пергамской филологической школы как аномалист (сторонник нерегулярности в грамматике) противостоял языковой теории александрийской школы Аристарха Самофракийского, который был аналогистом (сторонником регулярности). Точку зрения Кратеса на роль аномалии в развитии языка отстаивали его многочисленные ученики (Геродик, Тавриск, Зенодот из Малл). Ок. 168 г. Кратес участвовал в посольстве царя Пергама в Рим, где он сломал ногу и в течение всего долгого времени вынужденного там пребывания читал лекции по вопросам языка, что возбудило в Риме интерес к филологическим исследованиям.. В Рим были перенесены из эллинистической Греции дискуссии об аномалии и аналогии (в духе споров, которые велись между Пергамом и Александрией), о происхождении языка, о “природной” или “условной” связи слов и обозначаемых ими предметов. Аллегорическая интерпретация эпосов Гомера изложена в Эгзегетично-критическом комментарии к «Илиаде» и «Одиссее». Он занимался также географией и стоический взгляд на мир старался отыскать еще в произведениях Гомера в щите Ахилла он усматривал образ космоса.  
 
 
 
 
 
 
 
 

Аналогисты  и аномалисты

В александрийской  школе интенсивно велись поиски «начал»  грамматич. иск-ва, т.е. тех исходных принципов, которые кладутся в основу грамматич. описания. Важнейшим из этих принципов считалась «аналогия» как особенность строения языка, отражающая его системную организацию. Но язык в повседневном употреблении зачастую обнаруживает отклонения от регулярных форм— «аномалии». Суть спора - можно ли вмешиваться в  язык и исправлять образовавшиеся в  нем ошибки и случайности.

Аналогисты  утверждают, что можно, т.к. в их представлении  язык - система четких правил, в идеале не знающая исключений (имена - Аполлоний  Дискол, Гесихий Александрийский, Дионисий Фракиец, Аристарх Самофракийский).

Аномалисты  считают, что исправлять язык нельзя. Они считали, что все в языке  случайно, а норма может быть выведена только из живого обихода, который не подчиняется никаким правилам (имена - Секст Эмпирик, Кратет Малосский).

    Стоики - аномалисты, они считают главным  не правила, а то, как слова употреблены  в произведениях греческих классиков. Стоики считали, что александрийские  ученые стремятся навязать эллинской  речи чуждые ей нормы и, редактируя древние тексты по своей грамматике, портят то, что для всех благодаря  употреблению стало привычным и  законным. В итоге аналогисты вынуждены  были пойти на компромисс и признать, что обычай имеет в языке не меньшее значение, чем аналогия.

    Если  обратиться к колыбели всех наук –  античной философии Демокрита – Платона – Аристотеля, мы окажемся в гуще дискуссий о языке. Древнегреческих философов интересовало происхождение языка (например, Демокрита), отношение языка к действительности, связь смысла и звучания.

Язык  в античной традиции – средство проникнуть в суть вещей (может быть, как утверждал Платон, весьма несовершенное), модель действительности (у Демокрита Вселенная складывается из атомов, как слова из букв), более или менее надежный способ сделать явными интеллектуальные операции (Аристотель, стоики). Практически все относящиеся к языку вопросы, обращенные к общефилософским взглядам той или иной школы, формально займут место в курсах общего языкознания, но в изучение этих вопросов лингвисты не внесут, пожалуй, никакого вклада. Наоборот, те проблемы, которые будут разрабатываться лингвистикой на протяжении последующих веков, если и рассматриваются классиками античной философии, то в такой форме, что понять, о чем идет речь, можно, только разобравшись в теориях языка эллинистического периода.

    Во  времена Платона идея, что можно учить родному языку, была, конечно, совершенно недопустима – учить можно было только чтению и письму. Обучение рассматривалось как ремесло, и хотя свой вклад в систематизацию сведений о родном языке внесли едва ли не все крупные античные философы, сама систематизация не заслуживала теоретических рассуждений. Но в эпоху эллинизма нужно было не только толковать ставшие непонятными места у Гомера, проблемой стало само сохранение языка эллинов в разноплеменной империи Александра Македонского. В отличие от древнеиндийской грамматической традиции, объявившей санскрит сакральным языком «божественного происхождения», греко-латинская традиция искала источники «правильности» речи в самом языке и в логике познания мира через язык.

    Вот в этот промежуток времени, с середины II в. до н.э. и до начала новой эры, возникает знаменитый спор между Пергамом и Александрией о том, существует ли в языке какая-либо закономерность – analogia (соответствие, соразмерность, сходство) или же все зависит от «капризов употребления», часто не совпадающих с общими правилами, – anфmalia (несогласие). Эта дискуссия, в которой особенно отчетливо проявились расхождения между «стоическим» и «александрийским» центрами эллинистической Греции, известна почти исключительно по сравнительно поздним сочинениям пергамского философа Секста Эмпирика, защищавшего позиции аномалистов, и римского грамматика I в. до н.э. Марка Теренция Варрона, выступавшего от лица аналогистов.

    Чтобы разобраться в существе вечного, философского в своей основе, спора «об аномалии и аналогии», нужно учесть, что лингвист всегда строит свое исследование на примерах, причем в качестве примеров предпочитается то, что употребляется чаще, от большего числа лиц или от лиц, речь которых принято считать в данном обществе образцовой. То, что проще (в частности, короче), предпочтительнее того, что сложнее, то, что укоренилось в языке, лучше инновации, исконное – предпочтительнее заимствованного. Совокупность отобранных примеров – это наблюдаемая часть языка, все остальные речепроявления лежат как бы «за горизонтом». Существо спора аналогистов и аномалистов как раз в том, можно ли доверять индукции, базой которой выступает совокупность примеров. С точки зрения обеих сторон, язык – это сфера, где «хаос» переплетается с «космосом». Если «космос» превалирует над «хаосом», то индукции можно довериться и на основе конечного набора примеров устанавливать законы, которые должны действовать и «за горизонтом».

    На  позиции «доверия» стояли аналогисты. Они считали, что в речи доминирует космическое начало, а следовательно, нормы языка умопостигаемы и он может быть описан в терминах общих законов (номотетически). Конечно, они видели в языке и хаотическое начало, поэтому не считали, что всякая экстраполяция найденной на примерах закономерности «за горизонт» обоснована, но всегда нужно пытаться в том, что на первый взгляд представляется «хаосом», искать «космос». Поэлементное перечисление речевых объектов, т.е. идеографическое изучение фактов языка, было, с точки зрения аналогистов, капитуляцией, хотя иногда и неизбежной. «Итак, – пишет Марк Теренций Варрон в своем трактате «De lingua Latina», – вообще есть два начала слов: установление и склонение, одно – как источник, другое – как ручей. Установлений желательно было бы иметь как можно меньше, чтобы можно было скорее их заучить, склонений – как можно больше, чтобы каждому было легче высказать то, что потребно в обиходе» (О латинском языке, IX). Различая склонение (declinatio) естественное (словоизменение), опирающееся на «общее согласие» и на «закон аналогии», и произвольное (словообразование), где преобладает воля отдельных людей и царит «аномалия», Варрон замечает: «Склонение вошло в речь не только латинскую, но и у всех людей в силу пользы и необходимости: ведь если бы этого не произошло, то мы бы не могли заучить такое количество слов, ибо бесчисленны естества, на которые они отклоняются, да и из тех, которые мы заучили бы, не было бы видно, какая связь соединяет их между собой. Теперь же мы видим, что сходно, что производно» (там же, IX).

    Обращаясь к проблеме аналогии и аномалии, Варрон подчеркивает, что «нередко совпадает то и другое – и в  произвольном склонении бывает заметна  естественность, и в естественном произвол… Что касается того, что  в каждом из двух склонений одни случаи бывают сходны, а другие несходны, то об этом греки и латиняне написали много книг: одни думали, что в  речи нужно следовать тем словам, которые подобным образом склонены от подобных, и назвали это аналогией; другие думали, что этим нужно пренебречь и скорее следовать несходству, вошедшему в обиход, которое они назвали аномалией. Между тем, как я полагаю, нам нужно следовать тому и другому, потому что в произвольном склонении преобладает аномалия, а в естественном – аналогия» (О латинском языке, VIII). Таким образом, оппозиция естественное / произвольное, по словам Варрона, «есть противоположенность регулярных и предписанных правилами языковых форм формам, построенным не по правилу, а, так сказать, по капризу употребления. «Произвольное» в языковых формах опирается на случаи обихода, а «естественное» – на общие законы построения систем вообще, например систем происхождения» (там же, VIII, 5).

      С точки зрения аномалистов,  главным представителем которых  был один из корифеев пергамской  школы философ-стоик Кратет Малосский (середина II в. до н.э.), все обстоит как раз наоборот: речь – это «хаос», хотя в нем существуют островки «космоса». Если у одного из основоположников стоицизма Хрисиппа Солского (ок. 281-208 до н.э.) в качестве аномальных рассматривались случаи несоответствия между предметным значением слова и его грамматическим значением, на которое указывает форма слова, то Кратет Малосский придал традиционному стоическому понятию аномалии новое значение, перенеся его в сферу отношений между формами слов. Отсутствие регулярности, неупорядоченность, различные исключения из правил, по мнению Кратета, очень характерны для языка и нисколько ему не вредят, не препятствует взаимопониманию; более того, человек, заменяющий в своей речи общепринятые формы на формы, построенные в соответствии с аналогией, рискует оказаться непонятым, и уж во всяком случае ставит себя в смешное положение. Поскольку познание языка достигается не в результате усвоения правил, а путем наблюдения над обычным употреблением, единственным надежным методом постижения языка может быть наблюдение за обиходом. Правда, как замечают сами аномалисты, обиход может быть противоречивым, но тогда нужно ориентироваться на большинство или на безусловный авторитет (скажем, на Гомера).

    Из  всех дошедших до нас сочинений, содержащих критику позиции аналогистов, наибольший интерес представляет работа Секста Эмпирика «Против грамматиков». Приводя примеры искусственно созданных аналогистами форм, он делает заключение: «Таким образом, коль скоро необходимо следовать обиходу массы, а не каких-либо двух человек, приходится утверждать, что полезным для правильного пользования эллинской речью является наблюдение над всеобщим обиходом, а не аналогия. Ибо мерой почти всего того, что полезно для жизни, служит возможность не попадать в неловкое положение по поводу предъявляемых ею запросов»; «…это не только неясно, но и оказывается достойным смеха искажением. Вот что получается по «аналогии». Следовательно, как я сказал, нужно пользоваться не этой последней, а обычаем» (Против грамматики, 196). «Для чистоты греческой речи аналогию надо отбрасывать, а пользоваться надо наблюдением за обычаем» (там же, 209).

    Сходные вопросы о «хаосе» и «космосе»  обсуждались в более ранней философии, в частности в известном диалоге Платона «Кратил, или о правильности имен», предвосхитившем спор аналогистов и аномалистов. В диалоге «Кратил», до сих пор ценимого лингвистами, собраны все известные в платоновское время гипотезы, образовавшие тот набор постулатов, вокруг которого в основном и вращалась вся последующая мысль философов и лингвистов. Однако сам Платон все эти гипотезы в той или иной форме отвергает: либо высмеивает (теорию подобия), либо просто не признает (звукоподражание, договор); ближе всего Платону теория установления, произвольности имен и невозможности с их помощью познать сущее, поскольку они не отражают его: «Ничто не мешает, чтобы то, что ныне называется круглым, было названо прямым, и прямое – круглым; и у тех, кто произвели эту перестановку и называют навыворот, имена отнюдь не будут менее прочными» [1, с.59].

    Оба собеседника Сократа – сторонник Протагора Гермоген и ученик Гераклита Кратил – в сущности утверждают хаотическую природу языка, хотя с совершенно разных позиций. Протагор, сторонник имен «по установлению», прославившийся своим тезисом «Человек есть мера всех вещей», был уверен, что язык должен быть разумным, логичным, иначе его можно и нужно менять. Для Кратила, ратующего за «отприродность» имен, имя находится в органической связи с природой вещей, но сама природа понимается в духе Гераклита (выражена в сентенциях «Все течет, все изменяется», «В одну и ту же реку нельзя войти дважды»), как нечто текущее, лишенное четких контуров. С точки зрения Сократа, любимого учителя Платона и выразителя авторских идей во всех платоновских диалогах, мир – не «хаос», но «космос» состоящих из отграниченных друг от друга вещей, а называя вещи, мы «подражаем их сущности», переносим «космос» из природы в язык. Но космос языка – особый «космос», с примесью «хаоса». Затем Сократ соединяет обе точки зрения, объяснив, как установители создают правильные и неправильные имена: с одной стороны, вещный мир воспроизводится в языке лишь частично, имена могут быть и неправильными, субъективно искаженными; с другой – сам мир, даже если он правильно отражен в языке, включает в себя становление, переходные формы и т.д.

    Сократ подводит вопросами Гермогена к тому, что всякая вещь имеет свою устойчивую сущность, независимую от нас. Когда мы что-либо делаем с вещами, то мы должны свои действия (резать, жечь, ткать) согласовывать с природой вещей, иначе не добьемся успеха. Но говорить – то же действие, и оно будет успешным, если человек говорит так, как свойственно природе вещи. Сократ резонно задает вопрос: «…если то, что мы теперь называем человеком, я стану именовать лошадью, а то, что теперь лошадью, – человеком, значит, для всех человеку будет имя «человек» и только для меня – «лошадь», и, наоборот, для меня «лошадь» будет «человек», а для всех – «лошадь»? [2, с.91].