Эйнштейн и увлечения

В1921 году пражское научное общество «Урания» пригласило учёного прочесть лекцию, и после встречи, когда восторженные речи закончились и наступила очередь Эйнштейна, он сказал: «Будет, по-видимому, приятнее и понятнее, если вместо речи я сыграю вам на скрипке». И к всеобщему удовольствию сыграл сонату Моцарта.

Музыка Иоганна Себастьяна Баха — «подлинная и глубочайшая музыка чувства» — привлекала Эйнштейна своим величием, сдержанной страстностью выражения и объективностью. По поводу последнего свойства баховской музыки очень точно написал Альберт Швейцер: «Бах должен быть причислен к художникам объективного плана. Они целиком принадлежат своему времени, пользуются художественными формами и мыслями, которые предлагает им эпоха. Их жизнь и переживания не являются единственным источником творчества, поэтому сущность этих произведений не объясняется судьбой их творца.

Искусство объективного художника не безлично, но сверхлично. Как будто у него одно стремление: заново переработать и с неподражаемым совершенством передать всё, что находится перед ним. Не он живет, но дух времени живет в нём. Все художественные искания, стремления, желания, порывы и блуждания прежних, равно как и современных ему поколений, сосредоточились в нём и творят через него.

Этот гений был не единичным, обособленным духом, но универсальным. Века и поколения создали творение, перед величием которого мы в благоговении останавливаемся» .

Пожалуй, именно это качество музыки Баха — объективно-надличное и дающее, вместе с тем, высокое звуковое наслаждение, было так близко Эйнштейну. Поэтому он высоко ценил и Альберта Швейцера как человека и автора фундаментального исследования творчества композитора. В1954 году ученый с восхищением писал: «Я, пожалуй, не встречал никого, в ком так же идеально переплетались бы доброта и стремление к прекрасному, как у Альберта Швейцера. Он любит истинную красоту не только в искусстве, но и в науке, не признавая в то же время внешние красивости. Он избегает всего бездушного и холодного. Это отчетливо чувствуется в его классическом труде об Иоганне Себастьяне Бахе, где он разоблачает недостаточную чистоту исполнения и манерность музыкантов-ремесленников, искажающих смысл произведений его любимого мастера и мешавших непосредственному восприятию музыки Баха.

Он не проповедовал, не убеждал, не стремился стать образцом и утешением для многих. Он действовал лишь по внутреннему побуждению. В сущности, в большинстве людей заложено несокрушимое доброе начало, — иначе они никогда не признали бы его скромного величия».

Разным было отношение Эйнштейна к другим композиторам: «Гендель восхищал Эйнштейна совершенством музыкальной формы, но мыслитель не находил здесь глубокого проникновения в сущность природы. Шуман казался ему оригинальным, изысканным и мелодичным, но Эйнштейн не ощущал в его произведениях величия обобщающей мысли. Шуберт был ему ближе.

Когда Эйнштейн слушал музыку Вагнера, ему казалось, что он видит Вселенную, упорядоченную гением композитора, а не надличную Вселенную, гармонию которой композитор передает с величайшим самозабвением и искренностью. Эйнштейн не находил в произведениях Вагнера отрешённости от "Я" — объективной правды бытия. Этой правды он не находил и у Рихарда Штрауса; Эйнштейну казалось, что Штраус раскрывает в музыке лишь внешние ритмы бытия.

Эйнштейн мог увлечься звуками Дебюсси, как в науке — какой-нибудь математически изящной, но не фундаментальной задачей. Но захватывала его только структура произведения. Эйнштейн отличался крайне "архитектурным" восприятием музыки. Поэтому, может быть, он не понимал Брамса. Эйнштейну казалось, что сложность контрапункта не даёт ощущения простоты, чистоты, искренности, которые он ценил больше всего. И, как в науке, чистота и простота казались ему залогом адекватного отображения бытия.

Очень сложным было отношение Эйнштейна к Бетховену. Он понимал величие его творчества, но сердце учёного не принадлежало драматическим коллизиям его симфоний и его больше привлекала прозрачность бетховенской камерной музыки. Симфонии Бетховена казались ему выражением мятущейся и борющейся личности автора, в них личное содержание заглушало объективную гармонию бытия.

Предметом страстного увлечения, властителем дум Эйнштейна оставался Моцарт» .

Эйнштейн считал, что в отличие от музыки Бетховена, которая «создана», музыка Моцарта настолько совершенна, что кажется, будто она существовала всегда во Вселенной и ожидала прихода Мастера, который открыл бы её. Как-то, рассуждая о последствиях, которые могла бы принести ядерная война, Эйнштейн сказал, что тогда люди больше не услышат Моцарта. Искусство композитора Эйнштейн сопоставлял с творчеством высоко ценимого им Бернарда Шоу: «В прозе Шоу нет ни одного лишнего слова, так же как и в музыке Моцарта нет ни одной лишней ноты. То, что один делает в сфере мелодий, другой делает в сфере языка: безупречно, почти с нечеловеческой точностью передаёт своё искусство и свою душу» . Музыка Моцарта — это настоящая бездонная глубина человеческих чувств. Вероятно, Эйнштейн вполне мог бы согласиться с высказыванием Й.Гайдна, который как-то заметил Моцарту: «Вольфганг, Вы столько знаете о человеческих чувствах, что кажется, будто сначала Вы их придумали, а потом уже люди усвоили их и ввели в обиход» .

Произведения Моцарта привлекали Эйнштейна своей изысканностью, неповторимой прелестью каждой фразы. Этой же печатью высшей красоты было отмечено всё, что выходило из-под пера Эйнштейна, будь то чисто научные работы или статьи по общим проблемам науки. Хотя главной сферой его творчества была наука, но в душе Эйнштейна жил художник. Не случайно Макс Борн про такое величайшее открытие человеческой мысли, как общая теория относительности Эйнштейна, сказал: «Я восхищаюсь им как творением искусства».

Многие работы Эйнштейна, собранные в 4-м томе его научных трудов, имеют, если можно так выразиться, моцартовский характер. При чтении эйнштейновских статей о современниках, мыслителях прошлого или автобиографических заметок можно ощутить, как моцартовскому «Реквиему» созвучна грусть о неповторимости человеческой жизни, примирённая, но скорбная нота в некрологах и воспоминаниях Эйнштейна 40-50-х годов. При этом, как в произведениях Моцарта, где каждая фраза, каждый аккорд не растворён в целом, а говорит о ценности мгновения, так и в биографических статьях Эйнштейна ощущается неповторимость и значимость каждого творца науки.

Эмоциональная жизнь Эйнштейна была созвучна и моцартовскому юмору. Он часто со смехом воспринимал действительность, чтобы защитить себя от слишком ранящих впечатлений. Острое слово играло для Эйнштейна такую же роль, как и исполнение сонат Моцарта, — композитор часто преображал в живые и весёлые звуки трагические впечатления мира.

Шутки Эйнштейна, например «Бог — газообразное позвоночное», казались некоторым циничными, такой называли иногда и музыку Моцарта. Эта «несерьёзная» манера часто производила шокирующий эффект. Но «не ирония, не преображение трагических впечатлений в спокойную усмешку были основным ощущением Эйнштейна, когда он слушал или играл Моцарта. Основным было ощущение мелодичности — рациональной, светлой, однозначной и вместе с тем неожиданной связи отдельных звуков и музыкальных фраз. Ведь такое же ощущение появляется и при чтении Эйнштейна: однозначные и вместе с тем всегда неожиданные выводы создают удивительную мелодию научной мысли, а вкрапленные в изложение зёрна иронии напоминают весёлые пассажи Моцарта. <... > Мы ощущаем внутреннюю связь юмора Моцарта и юмора Эйнштейна с извечной иронией Мефистофеля, с извечным духом Фауста, с "драмой идей", о которой говорил Эйнштейн, и с не отделимой от неё эмоциональной драмой. Смех приобретает космические раскаты, и веймарский музыкант, и принстонский профессор становятся в ряд с обобщающими образами Гёте и Байрона».

«Весёлость Моцарта была насильственным самоотвлечением от его душевных бурь, от его душевного беспокойства и брожения его мыслей, за которыми всегда стоял образ подстерегающей смерти» . И это не было простым страхом смерти. Речь идет об ощущении всёуносящего времени и констатации бренности мира и собственного существования. Таким образом, юмор Моцарта неотделим от «утончённейшей мировой скорби». Эта же проблема скорби и юмора в полной мере касается и Эйнштейна. «Игровые пассажи Моцарта могли занимать такое большое место в интеллектуальной и эмоциональной жизни молодого Эйнштейна потому, что они скрывали глубочайшие трагические, поистине фаустианские коллизии. И у самого Эйнштейна блёстки юмора скрывали, а точнее — выражали неотделимую от них, усиленную работу мысли, прикованной к самым фундаментальным проблемам бытия.

В позднейший период эта работа мысли стала ещё более напряжённой. Теория относительности in vitro была построена. В ней воплотился ясный и радостных дух античной мысли и классического рационализма. Но перед Эйнштейном неотступно стояла проблема микрокосма, проблема мира, в котором, казалось, исчезает этот ясный и радостный дух. Ему угрожала квантовая механика. Эйнштейн искал синтеза новых концепций микромира и классического идеала. Поиски были мучительными. Они включали и демоническую иронию Мефистофеля — сомнение в фундаментальных устоях мысли, и радостно-героическое стремление Фауста к новым устоям, и юмор, который очеловечивал эти вершины обобщающей мысли».

Можно провести параллель Эйнштейн — Моцарт, сопоставляя диссонансы Моцарта с парадоксами Эйнштейна. «Для культуры XVII века диссонансы были фальшивыми нотами. Начавшаяся с Моцарта новая музыкальная культура говорила о диссонансах и широко применяла их. Нынешняя новейшая музыкальная культура уже не знает диссонансов, они для неё есть "новая гармония". Моцарт есть тот, кто открыл период диссонансов, перешёл в этом отношении через водораздел» . Аналогично в классической физике парадоксы были отдельными диссонансами, своего рода фальшивыми нотами. В конце XIX века результаты опыта Л.Майкельсона3 или опыты, катастрофически противоречившие классической теории излучения абсолютно чёрного тела, стали своеобразными диссонансами. А в XX столетии с точки зрения теории относительности и квантовой физики это уже не диссонансы, а естественные следствия «новой гармонии».

Г.В.Чичерин писал: «Ни один художник всех времён не даёт такого слияния космоса и жизни. С одной стороны — миры, звёзды, судьбы, планеты, космос, с другой — заботы дня. Моцарт есть мост между космосом и реальной жизнью, между Сириусом и мелочью дня» . Возможно, этот космизм музыки Моцарта был так созвучен Эйнштейну.

В сентябре 1952 года в Принстон приехал молодой австралийский пианист Манфред Клайн. Он бывал у учёного, играл ему и беседовал с ним на различные темы, чаще всего музыкальные. «По дороге домой, — вспоминает Клайн, — я думал о связи между концепциями Эйнштейна и музыкой Моцарта. Последняя не только прекрасна, не только грациозна. Она обладает какой-то независимостью от времени, места и среды. Эта музыка для Эйнштейна» .

На самом деле никогда нельзя со всей определённостью сказать, почему та или иная музыка оказывается столь созвучна человеческому сердцу. В подобном анализе всегда присутствует большая доля субъективного восприятия музыкальных творений, особенно когда речь идет о таком явлении, как Моцарт — «самый малодоступный, самый скрытный, самый эзотерический из композиторов» .

Например, когда звучит симфония Моцарта № 40, то одни считают, что эта музыка полна солнечного света, другие расслышат в ней изящно выраженное смятение и скрытый трагизм, а кто-то услышит стремление создать порядок и гармонию из хаоса. Как точно заметил А.Швейцер, «главное в искусстве — заключённое в нём невысказанное содержание. Трагическая судьба музыкального искусства именно в том и состоит, что конкретное содержание фантазии, которая его породила, отражается в нём лишь в малой степени» .

«Доброта, красота и правда — вот идеалы, которые освещали мой жизненный путь, вновь и вновь возрождая в моей душе радость и мужество», — говорил Эйнштейн. Всю свою жизнь он занимался изучением объективной реальности, «вечно неуловимой и недосягаемой в сфере искусств и в научных исследованиях». С годами его жизнь, полную внутреннего напряжения, всё больше поглощали фундаментальные проблемы науки, скрипичная игра отошла на второй план.

«В старости Эйнштейн редко выходил из дому. Время от времени он играл на рояле произведения Баха, Вивальди и Моцарта. Свою любимую скрипку, которая предназначалась в наследство его внуку Бернарду, изучавшему физику, Эйнштейн из-за нездоровья доставал лишь в редких случаях. В 1948 году он случайно встретил на улице пианистку и её брата скрипача, приехавших в Принстон из Парижа. Эйнштейн спросил музыканта, играет ли он концерт для двух скрипок Баха. Получив утвердительный ответ, Эйнштейн пообещал прийти к ним вечером. Он принес свою скрипку и до полуночи играл с приезжими. В таких случаях он не считался со временем» .

Свое 75-летие Эйнштейн, избегая назойливости любопытных, провёл дома, лакомясь пирогом, который испекла мисс Дюкас, и слушая записи произведений старинных мастеров на долгоиграющих пластинках, подаренных ему с проигрывателем коллегами по Институту высших исследований.

Что раскрывает нам параллель Эйнштейн — Музыка? «Музыка для Эйнштейна, о которой говорил Манфред Клайн, и отношение Эйнштейна к этой музыке — частная иллюстрация важнейшей черты науки и культуры нашего столетия. XVIII век был веком разума, XIX век — науки, XX век — радикально преобразующего вмешательства науки во все стороны материальной, интеллектуальной, эмоциональной и эстетической жизни человечества. Современная наука — это уже не сова Минервы, она вылетает не ночью, когда дневные заботы окончились. Её характер, стиль и эффект скорее ассоциируется с началом дня или с весной — с началом подлинной истории человечества»

В 1982 году на английском языке вышла книга Джузеппе Кальоти «Динамика неоднозначности». Эта книга о соотношении в современном мире науки и искусства. Жизнь и творчество гениального мыслителя XX столетия Альберта Эйнштейна — яркая иллюстрация взаимосвязи и взаимопроникновения науки и искусства.

Эйнштейн и философия

Эйнштейн всегда интересовался философией науки и оставил ряд глубоких исследований на эту тему. Юбилейный сборник 1949 года к его 70-летию назывался (надо полагать, с его ведома и согласия) «Альберт Эйнштейн. Философ-учёный». Наиболее близким к себе по мировосприятию философом Эйнштейн считал Спинозу. Рационализм у них обоих был всеохватывающим и распространялся не только на сферу науки, но также на этику и другие аспекты человеческой жизни: гуманизм, интернационализм, свободолюбие и др. хороши не только сами по себе, но и потому, что они наиболее разумны. Законы природы объективно существуют, и они постижимы по той причине, что они образуют мировую гармонию, разумную и эстетически привлекательную одновременно. В этом главная причина неприятия Эйнштейном «копенгагенской интерпретации» квантовой механики, которая, по его мнению, вносила в картину мира иррациональный элемент, хаотическую дисгармонию.