Эстетика и герменевтика. 1964. (Гадамер Г.)

другой картины неожиданно стали  как будто распахиваться настежь. Произошло

это вследствие осознания Наблюдателем того обстоятельства, что за

поверхностью холста в самом деле живут безмолвные, невыразимые, потаенные

убеждения, которыми Эль Греко руководствовался, работая над своими

картинами.

То, что в превосходной степени  отличает произведения Эль Греко, чье

творчество принципиально "подземно", характеризует в большей или меньшей

степени любое произведение искусства  прошедших времен. Только люди, не

обладающие утонченной способностью проникаться вещами, могут думать, будто

они в состоянии без особых затруднений  понимать художественные творения

давно минувших эпох. На самом же деле реконструкция скрытой системы

предположений и убеждений, бывшей для этих творений основой, составляет

содержание тяжкого труда историка или филолога...

Вовсе не каприз заставляет нас отделять искусство прошлое от

сегодняшнего искусства. На первый взгляд они кажутся однородными по своей

материальной основе, как, впрочем, и со стороны вызываемых ими чувств;

однако уже поверхностный анализ позволяет судить о полном отличии  одного и

другого, при том, разумеется, условии, если исследователь не станет

применять для, отображения фактов одну только серую краску. Наслаждение

искусством иных времен уже не является собственно наслаждением, - для него

свойственна ироничность. Дело в том, что между собой и картиной мы помещаем

жизнь эпохи, в которую была создана  данная картина, то есть ставим человека

- ее современника. От своих воззрений  мы отправляемся к воззрениям  иных

времен и, таким образом, сами превращаемся в некую вымышленную личность: это

она в нас наслаждается искусством прошлого. Подобное раздвоение личности

вообще характеризует ироническое  состояние сознания. Продолжив очищающий

анализ этого "археологического" удовольствия, мы неожиданно обнаруживаем,

что "дегустируем" не собственно произведение, а жизнь, в границах которой

оно создавалось и показательным  проявлением которой является. Говоря более

строго, объектом нашего анализа является произведение искусства, как бы

запеленутое в свою собственную жизненную атмосферу. Попытаемся прояснить

сказанное на примере примитивного искусства. Называя картину тех  далеких

времен "примитивной", мы свидетельствуем, что относимся иронически

снисходительно к душе автора произведения, душе менее сложной, чем наша.

Становится понятным удовольствие, с каким мы будто бы смакуем  этот в

одночасье постигаемый нами способ существования, более простой, нежели наша

собственная жизнь, которая кажется  нам обширной, полноводной и непостижимой,

ибо она втягивает нас в свое неумолимое течение, господствует над  нами и не

позволяет нам господствовать над  ней. С точки зрения психологии нечто

похожее случается в нашем общении с ребенком. Ребенок тоже не является

бытием, относящимся к данному  времени: ребенок есть будущее. Так  вот, будучи

неспособными сойтись с ним непосредственно ни на его, ни на своем уровне, мы

машинально сами как бы превращаемся в младенцев до такой степени; что

бессознательно пытаемся подражать  детскому лепету, придаем голосу нежные,

мелодические интонации; всем этим управляет неконтролируемое стремление к

подражанию.

Мне могут возразить, что в живописи минувших эпох существовали некие

неподвластные времени пластические ценности, которыми якобы можно

наслаждаться всегда, постоянно  воспринимая их как новые и  современные.

Показательно в этой связи желание  некоторых художников, как, впрочем, и их

поклонников, сохранить какую-то часть  живописного произведения как бы для

восприятия ее чистой сетчаткой, иными  словами, освободить ее от духовной

усложненности, от того, что называют литературой или философией!

Бесспорно, литература и философия  очень отличаются от пластики, однако

и то и другое - все есть дух, все  отягощено и усложнено духом. Тщетно было

бы стремиться что-либо упрощать ради избавления себя от затруднений в

процессе общения с этим нечто. Ибо не существует ни чистой сетчатки, ни

абсолютных пластических ценностей. То и другое принадлежит определенному

стилю, им обусловлено, а стиль является производным от системы жизненно

важных представлений. Поэтому  любые ценности, и уж во всяком случае те из

них, которые мы склонны считать  неподвластными времени, представляют собой

лишь минимальную часть произведений искусства иных времен, насильно

оторванную, отчлененную от множества ей подобных, которые мы с такой же

легкостью произвольно отодвигаем на задний план. Поучительно было бы

попытаться со всей определенностью  выявить некие свойства известного

живописного полотна, действительно  представляющие собой нетленную,

пережившую время красоту. Ее отсутствие настолько резко контрастировало  бы с

судьбой избранного нами произведения, что это явилось бы лучшим

подтверждением высказанных мной на этот счет соображений.

Если что-либо из возникающего в нашу трудную и небезопасную эпоху не

заслуживает осуждения, так это  все то, что связывает себя с  зарождающимся в

Европе страстным желанием жить не прибегая к фразе или, точнее, нежеланием

видеть в фразе основу жизни. Вера в вечность искусства, благоговение перед

сотней лучших книг, сотней лучших полотен - все это казалось естественным

для старого доброго времени, когда  буржуа почитали своим долгом всерьез

заниматься искусством и литературой. Ныне же искусство не рассматривают

больше в качестве "серьезного" дела, а предпочитают видеть в нем  прекрасную

игру, чуждую пафоса и серьезности, и посвящать себя искусству считает  вправе

только тот, кто по-настоящему влюблен  в искусство, кто испытывает

наслаждение от его непостижимых излишеств, от неожиданностей, случающихся с

ним; наконец, кто сознательно и  щепетильно подчиняется правилам, в

соответствии с которыми делается искусство; наоборот, расхожая банальность о

вечности искусства ничего не проясняет  и никого не удовлетворяет. Положение

о вечности искусства не представляется твердо установленным положением,

которым можно пользоваться как абсолютно истинным: проблема эта в высшей

степени деликатная. Пожалуй, только священникам, не вполне уверенным, что их

боги существуют, простительно укутывать  их удушающим туманом возвышенных

эпитетов. Искусство ни в чем  таком не нуждается, - ему необходим яркий

полдень, точность языка и немного  доброго юмора.

Попробуем проспрягать слово "искусство". В настоящем оно означает одно,

а в прошедшем времени - совсем другое... Дело не в умалении достоинств

искусства иных времен. Они никуда не деваются. Но даже если их превеликое

множество и они на самом деле прекрасны, все равно это искусство  кажется нам

чем-то застывшим, монохромным, непосредственно  не связанным с нашей жизнью,

то есть как бы заключенным в  скобки и превратившимся уже не в

действительное, а в квазиискусство. Если мы воспринимаем это превращение как

утрату, причиняющую боль, то только потому, что не осознаем грандиозного

выигрыша, приобретаемого наряду с  этой утратой. Решительно отсекая прошлое

от настоящего, мы позволяем прошлому возродиться именно как прошлому. Вместо

одного измерения, в котором  вынуждена проходить наша жизнь, то есть

измерения настоящего, мы получаем два  измерения, тщательно отделенные друг

от друга не только в понятии, но и в чувственном восприятии. Благодаря этой