Сама лингвистическая философия,
таким образом, оказывается своеобразным
видом “метафизики”, выступающей
в облачении техники языкового
анализа, хотя и не решающейся признать
свою подлинную сущность.
Однако если согласиться с тезисом,
что невозможно избежать “метафизических”
утверждений при лингвистическом
анализе, и одновременно принять
тезис аналитиков об отсутствии какого
бы то ни было предпочтительного метода
философствования, то тогда открывается
возможность построения самых откровенных
“метафизических” концепций, не вступая
в формальное противоречие с лингвистическим
анализом. Парадоксальность последнего
состоит в том, что он заводит
свою борьбу с “метафизикой” настолько
далеко, что даже само декларирование
принципиальной “антиметафизичности”
считается “метафизикой”. Тем самымв
лице лингвистического анализа аналитическая
философия доходит до той грани, когда
она, по существу, отрицает себя и выводит
за собственные пределы. Отмеченная возможность
реализуется рядом философов. Так, П. Строусон
в книге “Индивиды” строит своеобразную
“дескриптивную метафизику”, пытаясь
на основе анализа ряда выражений обычного
языка делать заключения о реальной структуре
бытия. В книге Ст. Хэмпшира “Мысль и действие”
аналитический метод философствования
не является единственным и даже главным.
Философская концепция, развиваемая Ст.
Хэмпширом, в ряде пунктов близка к идеям
феноменолога М. Мерло-Понти. Ст. Хэмпшир
критикует аналитическую философию за
ее претензию на окончательное решение
философских трудностей при помощи анализа
языка и подчеркивает, что сам обыденный
язык следует понимать в процессе бесконечного
изменения и развития и в его обусловленности
социальными институтами. “Философское
исследование никогда не сможет быть завершено”13,
- считает он. Вместе с тем по формальным
признакам и П. Строусон, и Ст. Хэмпшир
должны быть отнесены к представителям
лингвистической философии, поскольку
последняя не отвергает никаких философских
методов, а оба названных философа не отказываются
полностью и от анализа обыденного языка.
Еще одни парадокс лингвистической философии
состоит в том, что решение задачи, которую
ставят перед собой аналитики (искоренение
философских проблем), должно было бы привести
к уничтожению всякой философской деятельности,
в том числе и аналитической. Этот момент
подметил и остроумно охарактеризовал
Прайс: “И вот перед нами забавное зрелище:
профессиональный философ сознательно
и методически вызывает головную боль,
которую он впоследствии должен излечить.
Студент тратит первый год философского
курса, стараясь заполучить болезнь, и
затем тратит второй год для того, чтобы
избавиться от нее. Однако если бы все
шло иначе, терапевты не имели бы пациентов”14.
Правда, такой вывод следует
лишь в том случае, когда задачи
лингвистического анализа ограничены
философской терапией. Если придать
деятельности аналитиков также и
некоторый позитивный смысл, она
может выглядеть более перспективной.
В рамках анализа значений обыденного
языка единственная возможность
позитивной работы может заключаться
в том, чтобы исследовать значение
не только тех слов и выражений, которые
вызывают философские затруднения, но
вообще разнообразных языковых форм безотносительно
к их связи с философией. По такому пути
фактически пошел Дж. Остин. Лингвистический
анализ в этом случае выходит за рамки
философии и превращается в какую-то специальную
дисциплину (не становясь, впрочем, и лингвистикой).
Сам Дж. Остин всячески подчеркивал близость
методов своей деятельности к методам
естественных наук и считал, что он создает
какую-то “новую науку о языке”, которая
займет место того, что ныне называется
философией, выйдя далеко за ее пределы.
Если бы обычная грамматика и синтаксис
были более общими и одновременно более
эмпирическими, считал Дж. Остин, они включали
бы в себя многое из того, чем сегодня занимается
философия, - последняя в этом случае стала
бы научной15.
Но есть и другой путь превращения
исследования обыденного языка в
научное занятие. Признав, что обыденный
язык является “формой жизни” и
так или иначе связан с социальными
институтами, можно исследовать
зависимость языка от системы
культуры в целом и его изменения
в процессе социально-культурного
развития человечества. Такой путь
предлагает С. Тулмин. По-видимому, это
имеет смысл, так же как и изучение усвоения
языка ребенком в процессе индивидуального
развития психики (работа, подобная той,
которую осуществляет швейцарский психолог,
философ и логик Ж. Пиаже). Если бы это было
сделано, считает Тулмин, то лингвистический
анализ привел бы к возникновению новой
науки, которая исследовала бы взаимоотношение
концептуальных онтогении и философии16.
Программа С. Тулмина предполагает, однако,
превращение обыденного языка из средства
решения философских проблем вобъект
научного изучения, что означает формулирование
теорий и гипотез по всем правилам, принятым
в современной науке. Иными словами, реализация
этой программы выражала бы не новый этап
в развитии лингвистической философии,
а, в сущности, выход за пределы аналитической
философии вообще.
Краткий очерк современного состояния
лингвистической философии уместно
закончить следующим весьма симптоматичным
высказыванием Ф. Вайсмана, участника
аналитического движения на разных его
этапах: “.... невозможно.... доказать, что
данное выражение является естественным,
метафора - соответствующей, вопрос имеющим
смысл (или таким, на который нельзя ответить),
сочетание слов осмысленным (или лишенным
смысла).... Утверждение о том, что метафизика
нонсенс, само является нонсенсом”17. Любопытно,
что это утверждает бывший ассистент одного
из основателей логического позитивизма
- М. Шлика, активный член “Венского кружка”
объединения, послужившего идейным и организационным
ядром этого философского направления.
Логический позитивизм пытался
обеспечить полное и четкое разделение
научных и “метафизических” утверждений.
Неудача этой затеи могла вести
к выводу о необходимости более
последовательного проведения линии
“антиметафизического” философского
анализа, не исходящего из каких-либо философских
предпосылок (“беспрограммного”) и в
то же время обращенного преимущественно
на факты обыденного языка. Ведь именно
естественный, обычный язык казался тем
средством, которое способно излечить
от “метафизических” псевдопроблем скорее
и надежнее, чем основательно обремененная
“метафизикой” наука. По этому пути и
пошла философия лингвистического анализа.
К чему привел этот путь, мы пытались показать
выше.
Но признание провала логико-позитивистской
программы могло сопровождаться
и иным выводом. Не бессмысленна ли
сама идея принципиального противопоставления
философских и специально научных
проблем? Может быть, не следует пытаться
избавить науку вообще от всякой философской
“метафизики”, а лишь попробовать
освободиться от дурной “метафизики”
(в частности, позитивистской) в пользу
такой, которая соответствует практике
и логике функционирования современного
научного знания?
Положительный ответ на этот вопрос
в той или иной степени (в зависимости
от того, насколько радикальные выводы
делаются из него) выводит за рамки
позитивизма в строгом смысле
слова. Он ориентирует на исследование
философско-методологической проблематики
науки (в отличие от ориентации философии
лингвистического анализа).
Отход от доктрины логического позитивизма
в понимании отношения философии
и науки и в методологическом
исследовании научного знания практически
осуществлялся у ее сторонников
с разной степенью последовательности.
У таких философов, как, например,
Г. Фейгл, признание осмысленности психофизической
проблемы (считавшейся ортодоксальным
логическим позитивизмом псевдопроблемой)
и принятие гносеологической концепции
“семантического реализма” сочетается
с сохранением многих тезисов логического
эмпиризма. Для представителей так называемого
“логического прагматизма” (У. Куйн, А.
Пап и др. ) характерен отказ от большинства
тезисов логического позитивизма, но вместе
с тем сохранение ориентации на анализ,
понимаемый как построение искусственных
языковых систем с помощью аппарата математической
логики в качестве орудия философской
деятельности. К. Поппер, сыгравший в свое
время значительную роль в становлении
ряда идей логического позитивизма, не
только отошел от позитивизма (выражением
чего служит, в частности, принятие им
своеобразной платонистической “реалистической”
концепции), но в известной мере вышел
за рамки аналитической философии (т. е.
философии, ориентированной на анализ
языка), подчеркивая, что философские проблемы
не сводятся к анализу языка. Наконец,
идеи, развиваемые в последние годы Т.
Куном (к которым тяготеют П. Фейерабенд
и некоторые другие философы), носят антипозитивистский
характер, ибо из тезиса о “революциях
в науке” и существовании разных типов
научного знания делается вывод об отсутствии
какой-либо внеисторической демаркации
научных и “метафизических” проблем.
Сама “парадигма”, определяющая характер
того или иного исторического типа научного
знания, рассматривается не просто как
структура искусственного или естественного
языка, а как нечто связанное с функционированием
культурных институтов данного общества.
При всех слабостях и недостатках взгляды
Т. Куна и примыкающих к нему методологов
имеют явную антипозитивистскую ориентацию.
Таковы некоторые итоги и тенденции эволюции
позитивистской философии. Эта философия
не только не обладает сегодня крупными
и влиятельными концепциями, но в значительной
мере утратила уверенность в себе, охотно
допуская возможность (и даже неизбежность)
других, даже откровенно “метафизических”,
направлений. Представление о возможности
устранить из науки специфически-философскую
мировоззренческую проблематику и превратить
философию в разновидность специальной
технической дисциплины оказалось мифом.