Социальные утопии как предпосылка социологии

    Социалисты  утописты отличались тем, что призывали  Правящие классы к разуму. Но, правящие классы никогда не жили разумом, они всегда жили животными инстинктами.

    Идея всеобщего равенства, центральная идея любой утопии, в произведениях советских писателей 20-х годов, оборачивается в антиутопии всеобщей одинаковостью и усредненностью. Идея гармонии личного и общего заменяется идеей абсолютной подчиненности государству всех сфер человеческой жизни. Малейшее проявление свободы, индивидуальности считается ошибкой.

    «Я счастлив, что я этой силы частица, что общие даже слезы из глаз», — писал Маяковский в 1924 году. В послеоктябрьском творчестве Маяковского местоимение «я» постепенно вытесняется местоимением «мы». Но и через четыре десятилетия А. Галич с горькой иронией заметит, что и для его современников «счастье не в том, что один за всех, а в том, что все, как один».

    Первый  советский утопический роман  «Страна Гонгури»  В. Итина появился в 1922 году. В нем рассказывается о путешествиях большевика по коммунистическому миру, который находится в  ином измерении. В этих описаниях идеи Пролеткульта и марксизма легко соединяются с традиционными темами: преобразование Земли, покорение космоса, победа над смертью.

    Романы  – утопии, в которых грядет нечто  подобное последнему бою со злом, актуальны  в постреволюционное время. Ожидание "последнего боя" подогревается властями,  заинтересованными в том, чтобы страна находилась в состоянии всеобщей мобилизации. Десятки романов были написаны на подобные. Их авторами были писатели разного плана (Вс. Иванов, А. Толстой, В. Катаев, Б. Лавренев, Б. Ясенский) основная канва не менялась: суммарная картина декадентского Запада, война, вызванная открытием, которое способно изменять историю (гипнотический аппарат, делающий любое оружие бесполезным, смертоносные лучи, волновая машина, вызывающая панический страх), или политическим кризисом; в финале - созыв Мировых Советов. Революционная война распространяется и на космос, как в «Аэлите»А. Толстого. «Следующий  мир» Зеликовича - о том, как коммунистическая планета экспортирует  революцию   на соседнюю планету, страдающую под игом капитализма. Во время военной экспедиции коммунисты истребляют защитников буржуазии, а главный герой с радостным возбуждением нажимает на кнопку луча смерти. В этом романе война против классовых врагов проникает внутрь утопии. В то время,  как  утопия в обычном смысле слова исчезает из советской литературы, утопия войны то и дело дает о себе знать на протяжении 30-х годов.

    Революционная коммунистическая утопия  вызвала  появление  контрутопий. Первая из них - крестьянская. "Крестьянские" поэты воспевают революцию как воскресение, преображение, обещание крестьянского рая справедливо воплощается в республике Гуляй-Поле, которая была основана свободнической армией Махно. Литературная и художественная жизнь анархистов изучена мало. Тем не  менее, пресса и издательства анархистов  опубликовали  множество  сочинений. Анархисты организовывали митинги, ставили спектакли. Анархо-утопическая жизнь основывается, прежде всего на отказе от рационалистического научного сознания мира. Анархисты недолго тешились  надеждами:  с 1918 года ЧК начинает их преследование в Москве, а в 1926 году анархизма как политической силы и массового движения в России уже не будет.

    Другое  лицо мечты: эмиграция было создано множество антикоммунистических утопий, сегодня почти забытых. Это утопии эмигрантские. Некоторые из этих идей вписываются в то течение русской утопической мысли, которое стремится к глобальному знанию, чтобы с его помощью преобразить человека, общество и мир.

    Кроме эзотерических  трактатов о будущем человечества Н. Рериха, эти поиски представлены творчеством философа П. Боранецкого, его  "новая синтетическая философия", которую он называет "прометеизмом" или "космическим милленаризмом", - сухая логическая вариация на тему: покорение материального  мира, космоса и времени с помощью  овременной техники откроет путь радикальному улучшению социальной системы и приведет  к созданию "Атлантиды будущего".

    Самую большую известность среди идеологических утопий эмиграции получила утопия евразийства. Лингвист Н. Трубецкой,  историк Г.Вернадский, географ П.  Савицкий другие сближаются под лозунгом, перефразирующим Достоевского:  "Исход  к  Востоку". Эти ученые говорят о "Евразии", континенте, которому Россия принадлежит телом и душой. России, наследнице империи Чингиз-Хана, нечего искать на чуждом ей Западе. Ей надо осознать свое  глубокое  единство  с  «туранскими» народами свои связи с евразийской почвой и соответственно строить свое будущее.

    Наконец, эмиграция продолжает начатую "богоискателями" философскую дискуссию о революции и утопии, утопии земной и небесной, истории и метаистории. Противоречие между личностью и обществом исключает как возможность установления гармоничного социального порядка, так и абсолютизацию форм общественной организации. Идею счастливого исхода истории человечества следует заменить идеей постоянного и беспредельного совершенствования человека. Эти утопии (которые могут считаться и антиутопиями, в той мере, в какой они обобщают грехи коммунистической системы) нельзя рассматривать как полную противоположность революционному утопизму. Все они говорят о катастрофе, но это катастрофа совсем другого рода. Утопия революционной войны основывается на том, что рано или поздно капиталистические силы предпримут атаку против страны Советов. Ни одна эмигрантская утопия не говорит об этом (явный признак недоверия к Западу). Все они настаивают на саморазрушении большевизма.

    Борьба  советского государства против соперничающих  с ним утопий усиливается год от года, несмотря на то, что эти утопии все чаще подделываются под государственные. В 1936 году утопия становится официальной реальностью: партия объявляет о том, что в Советском Союзе устранены пережитки капитализма и построена социалистическая экономика; сталинская Конституция освящает переход к новому общественному строю.

    Утописты  исчезают, и вместе с ними исчезают предлагаемые ими модели нового человека, поскольку эти модели зависят от утопий и являются зафиксированными, неприспособляемыми программами. Сталинизм создает собственную модель - советского гражданина, который может на ходу менять свои убеждения в соответствии со всеми изменениями «генеральной  линии».

    Утопия  Хрущева «Коммунизм через двадцать лет».

    Смерть  Сталина и разоблачение культа личности на XX и XXII съездах партии (1956 и 1961 годы) могли положить конец утопии. Тем не менее, критике подверглись только средства. Хрущев, искренне верящий в первоначальную, свободную от "деформаций" коммунистическую утопию, дает ей вторую молодость. Контролируемое изобилие позволит заложить основы коммунистического общества в течение двадцати лет к 1980году.

    Наука и техника, кажется, способны решить все экономические и социальные проблемы, унаследованные от сталинизма. В середине пятидесятых возникает мысль о том, что страна, «гордящаяся своими научными достижениями, должна создавать самую дерзкую научную фантастику». Научная фантастика переживает беспрецедентный бум. Цензура ослаблена, количество изданий в год возрастает в десять раз. Среди этого моря книг самая важная, безусловно, «Туманность Андромеды», роман И. Ефремова, написанный в 1956г. посвященный коммунистической Земле XXX века. Потрясая коммунистическими лозунгами (как в целях маскировки, так и во имя возвращения к «чистому», «человечному» коммунизму), Ефремов занимается критическим исследованием официальной доктрины. Классический прием: советская реальность показывается лишь как инверсия. То, что в этой реальности запрещено или невозможно становится частью утопии, начиная с самого главного - свободы перемещения по всему миру, свободы перемены места работы, свободы собственного мнения, противоречащего мнению большинства или официальной идеологии.

    Под грифом «научная  фантастика» утопия снова входит в советскую литературу. Научная фантастика позволяет использовать утопию в идеологических целях. «Литература крылатой мечты» (так критика называет сочинения о коммунистическом будущем) выполняет задачи технологической популяризации, научного прогноза, а кроме того - идеологического воспитания. Ее светлое будущее прочно связано с советской идеологией  и реальностью, оно - их прямое следствие. Единственным истинным утопистом так и останется Ефремов, несмотря на свою конъюнктурную роль, навязанную ему критикой. "Литература крылатой мечты", лишенная своей критической и новаторской функции, станет всего лишь канонизированным, типично советским вариантом утопического жанра. Вариантом законным и вполне продуктивным, но быстро закосневшим, который скорее ограничивает вновь полученную свободу воображения, чем способствует ее расцвету.

    В тот момент, когда коммунистическая утопия наводняет научную фантастику а Хрущев заявляет о необходимости «по большевистски безжалостно вырывать с корнем любые проявления националистических пережитков», возрождается славянофильство. Утопия порождает контрутопию. «Деревенская проза» с ее уклоном в историзм и социологию вместе с Солженицыным признает главенство этического и того, что перестройка назовет «универсальными ценностями», она описывает главным образом гибель русской деревни и русской души, как это делали сто лет назад писатели-народники, с которыми у «деревенщиков» более надежные связи, чем со славянофилами. Перед лицом макрокосмической утопии Хрущева зарождается утопия микрокосмоса: изба («Матренин двор» Солженицына); остров на Ангаре, прибежище древней крестьянской цивилизации, исчезновение которого под волнами искусственного моря - образ прометеевской утопии - переживается как конец света («Прощание с Матерой» В. Распутина); колхоз, который оказывается последним оплотом солидарности и относительной автономии перед идущими ему на смену совхозами промышленного типа («Дом» Ф. Абрамова).

    «Деревенская» литература противопоставляет «обществу» «память о земле и небе», без которой у народа нет будущего.

    В основе утопизма Солженицына лежит  неприятие революционной прометеевской утопии: история - это живой организм, как дерево или река, и ни топор, ни новое русло не могут ее исправить «Скачку» или «бесконечному прогрессу» Солженицын противопоставляет необходимость внутреннего развития, более важного, чем юридическая  свобода.

    В середине 60-х годов неославянофильство представляло собой всего лишь слегка фрондирующее течение мысли, бывшее на подозрении у стражей догмы, но поддерживаемое брежневской «русской партией», которая была напугана хрущевским утопизмом. Произошло «сплетение официальной идеологии и русофилии», позволившее продлить жизнь первой благодаря единственной не до конца попранной ценности - национальному сознанию. Перед лицом «загнивающего» Запада, бездуховного, меркантильного, развратного, нигилистического, СССР представал «большой семьей», склонной к мессианизму, цитаделью коммунистического гуманизма и искусства, служащего народу. По мере упадка общественной и политической жизни, а также исчезновения цензуры, неославянофильство постепенно дошло до поисков козла отпущения (сионизм, «русофобы», США, жидомасонский заговор)  и прямолинейных решений для наведения порядка и восстановления мощи русской или советской империи.

    Сочинения по русской истории историка Л. Гумилева (сына Ахматовой, умершего в 1992 году) ближе  всего к утопии евразийцев двадцатых годов: внутренняя связь истории России с судьбами Азии; идея единства «этноса» (органической сущности народа) и ландшафта (климата, географии, почвы, и т.д.); неверие в возможность свободного обмена между этническими группами. К этому нельзя не прибавить идеи энергетизма, взятые у Вернадского, а также, безусловно, у Богданова и Флоренского. Теория «пассионарности» (энергетической природы «этноса», связанной с притоком космической энергии, которая усиливает активность «этноса») предсказывает близкое пробуждение России и ее новый тысячелетний взлет.

    Популярность  Андреева и труды Гумилева - доказательство неустанного кипения утопической мысли. Правда, нередко она выражает в  примитивной или экстремистской форме утопические настроения прошлых эпох: монархизм, национализм (от умеренного до фашистского), религиозный интегризм, космизм, славянское язычество, эротизм, натуризм, эзотерика (самое широкое течение). Все это  находит  свою нишу в бесконечно разнообразных средствах массовой информации. Многочисленные публикации под видом  исторических или футурологических исследований предлагают пути возрождения России.

    Нельзя пренебречь и такой очевидностью, как упорная ностальгия по утопии, бесконечное разнообразие форм утопизма, питающее русскую культуру. Представить мир, и тем более Россию, без утопизма - значит создать еще одну утопию. Россия выходит из советской утопии и, попытавшись сперва перепрыгнуть из одной системы в другую, постепенно приучается к реальности.

    Практическое  исчезновение утопической социалистической идеи позволило увидеть намного яснее нечто, что всегда присутствовало не только в восточных, западных, но и во всех модернизирующихся, или даже потенциально модернизирующихся, обществах. Критическое социальное мышление не ограничивается верой в капиталистическое зло или в какое-то будущее после его устранения. Весь проект утопий, напротив, нужно понять шире и в принципе иначе. Если это сделать, то можно понять, фактически, что критическое мышление пронизывает весь мир, в котором живет человечество.

    Для превращения утопий в «реальность» достаточно, чтобы разные концепции  утопии фактически несли жизнь во все уголочки и щели, сферы и  подсистемы такого социального строя. Реальность утопии не должна и не может от ее реального, то есть полного воплощения в жизнь. Это влекло бы за собой замену столь разнообразных земных порядков на самое утопию.