Такова притча.
Кирилл пересказывает ее дискретно,
отрывками, прерывая ход ее изложения
экзегетическими пояснениями и
размышлениями вероучительного
и нравоучительного плана. В этих
разделах писатель собственно и показывает,
каково это - постигать священный
текст "с расужением". В сущности,
он раскрывает методику богословского
осмысления "святых книг" и вместе
с тем подспудно, намеками дает понять,
как в свете подобного осмысления
могут быть оценены конкретные реалии
современной жизни. Главной опорой
в этом автору служил, несомненно, пример
самого Спасителя, который разъяснял
своим ученикам смысл собственных
притч посредством символико-аллегорической
экзегезы, а также посредством
прямого или же ассоциативного обращения
к библейско-му преданию. Соответственно,
Кирилл пространно комментирует корпус
сюжетно-повествовательных деталей
приводимой им притчи символическими
толкованиями. Так, "человек домовитый"
- это Бог-Творец, "хромец" - тело
человека, "слепец" - душа человека,
постигшая стражников кара - "воздание
кождо по своим делом" на последнем
Суде и т. п. Замечательно, что при
этом каждое толкование подкрепляется
библейскими цитатами: "Человек
домовит - Бог Всевидец и Вседержитель,
створивы вся словом, видимая же
и невидимая. Домовит же ся именует,
- яко не един дом имать, по писанию.
Глаголеть бо пророк: "Твоя суть небеса
и Твоя земля; вселеная и конець ея
Ты основа" (Пс. 88: 12)". Но еще более
замечательно, что подобные, символически
соотнесенные пары, Кирилл в некоторых
случаях весьма развивает, распространяя
свою экзегезу из сферы богословской
в сферу социальную, так что
его толкование отает актуальный
смысл. Например, "виноград", насажденный
госодином, - это многозначный образ:
и "рая", и "олтаря", и тварного,
земного "мира"; а "пища", данная
слепцу и хромцу, - это образ и
"слова Божия", и "эдема", и
"церкви", и "епископии", и "монастыря".
Соответственно надо понимать, поскольку
сам Кирилл об этом прямо не говорит,
что "слепец" - это не просто образ
души, но и образ священнослужителя,
тогда как "хромец" олицетворяет
не только тело, но и церковный народ,
мирян. А их намерение ограбить виноградник
- это "помышления суть ищющих не о
Бозе света сего санов и о телеси
токмо пекущихся…".
Подобная логика
толкования позволяет мыслителю
делать публицистические выводы: говорить
об общественном значении Церкви и
обличать непристойное поведение отдельных
ее служителей: "Тако бе посажен хромець
(со) слепцемь у врат стрещи внутрених,
яко же приставлени суть патриарси,
архиепископи, архимандрити межю церковью
и олтаремь стрещи святых тайн от враг
Христов, сиречь от еретик и зловерных
искусник, нечестивых грехолюбець, иноверных
скверник"; или: "Никто же бо страх
Божий имея в плотскых прелстится!
Никто же правоверен чрес закон священьскаго
ищеть взяти сана!"; или: "Сице и
святители святять падьяки, и чтеци, и
дьяконы - несвершен дар, но обет священия,
да ся приготовають на свершеное святительство.
Ничто же Богови тако любо, яко же не возноситеся
в санех, ничто же тако не мерзить Ему,
яко же самомнимая величава гордость о
взятии сана не о Бозе!".
В подобных утверждениях
кроется очевидный намек на современные
Кириллу обстоятельства. А именно
на революционную внутреннюю политику
Андрея Боголюбского, который, став великим
Киевским князем, отказался от Киева
как великокняжеской резиденции
и избрал Владимир-на-Клязьме в
качестве нового политического центра
всей Руси. Вместе с тем он предпринял
усилия - отчасти успешные - к выделению
владимиро-суздальских земель из состава
Ростовской епархии с целью образования
новой церковной области, причем
в статусе митрополии, автономной
по отношению к Киевскому митрополиту
и прямо подчиненной Константинопольскому
патриарху. Проводником этой политики
по церковной линии был фаворит
князя Андрея некий Феодор, выходец
из Киево-Печерского монастыря, затем
игумен какого-то суздальского монастыря
и, наконец, епископ Ростовский. Свое
архиерейское посвящение последний
получил в Константинополе помимо
Киевского митрополита и обманом,
а вернувшись на Русь, отказался
подчиняться тогдашнему главе Русской
Церкви Константину, то есть явно объявил
себя автокефальным владыкой. Кроме
того, по летописям, он позволял себе критику
великого князя, крайне жестокое отношение
к народу, а также хульные высказывания
в адрес святых, Богоматери и даже
самого Бога. В конце концов, Андрей
Боголюбский отказался от покровительства
Феодору и в 1169 г. отправил его
в Киев на суд. Здесь этот церковный
деятель был обвинен как еретик
и подвергнут суровому наказанию: ему
отсекли правую руку, отрезали язык,
выкололи глаза и отрубили голову.
Любопытно, что в том же году, спустя
какое-то время после казни над
Феодором (слепцом, как видно) его
бывший покровитель великий князь
Андрей (тоже, между прочим, обладавший
физическим недостатком - хромотой) прислал
в Киев огромную армию, которая полностью
разграбила город. Однако спустя пять
лет и сам Андрей Боголюбский
был убит, причем убит предательски,
собственными же слугами.
Таким образом,
если действительно и сама толкуемая
Кириллом Туровским "притча", и
его публицистические размышления
отражают современные ему реальные
события, то тогда надо бы иначе думать
относительно времени возникновения
данного сочинения. Вероятнее всего,
оно было написано после того как
в действительной жизни казнь
Божия аналогично сочинению уже
настигла обоих прототипов такового
- сначала слепца (Феодора), а затем
хромца (Андрея), которым Господь
вверил на брежение и русскую Церковь,
и русскую землю. Следовательно,
сочинение могло появиться не
во время самих событий - как предостережение
его участникам (к ним святитель,
вероятно, обращался с более простыми
увещательными посланиями, на что
указывает его "Житие"), а после
1174 года - как осмысление случившегося
с ними, адресованное к самому широкому
кругу людей.
Но как бы
то ни было, очевидно, что общий идейный
смысл Притчи о слепце и хромце
не ограничивался только утверждением
отвлеченного богословско-философского
постулата о взаимоответственном
в перспективе всей истории творения
Божия бытии двух сфер - плотской
и духовной, земной и небесной, деятельной
и мыслительной. В сочинении развивалась
еще и практическая пастырская тема,
- а именно тема назидания относительно
полной необходи-мости для всех без
исключения следовать законам Божиим,
пребывать во взаимном послушании и
смирении; и вместе с тем - тема поучения
относительно обязательного высшего
возмездия за преступное распоряжение
как светской, так и церковной
властью: "Господь бо свесть злохытрых
помышления, яко суть лестна, и Той
изметаеть неправедныя из власти и изгонить
нечестивыя от жертвеника. Никий же бо
сан мира сего от муки избавить преступающих
Божия заповеди!".
Из всех творений
Кирилла Туровского наибольшую славу
среди древнерусских книжников
обрели его проповеди. Недаром их
чаще всего включали в сборники святоотеческих
гомилий: "Торжественники" и "Златоусты".
Вообще по рукописям известно значительное
число таких текстов, в заглавии
которых обозначено имя писателя.
Однако благодаря научной критике
только 8 из них считаются действительно
созданными им, а его авторство
относительно прочих текстов пока что
не доказано. Это речи, написанные и
сказанные Кириллом по поводу событий,
припоминаемых Церковью в рамках
пасхального богослужебного цикла:
1) "В неделю Цветную о сказании
Евангельстем святаго Кирила"; 2)
"Слово Кюрила, недостойнаго мниха,
на святую Паску, во светоносный день
Воскресения Христова, от Пророческых
сказаний"; 3) "Слово Кирила, недостой-наго
мниха, по Пасце, похваление воскресения,
и о арътусе, и о Фомине испытаньи
ребр Господних"; 4) "Святого Кюрила
мниха слово о снятии тела Христова
с креста, и о мюроносицах, от сказания
Евангельского, и похвала Иосифу,
в неделю 3-ю по Пасце"; 5) "Того
же грешнаго мниха слово о раслабленем,
от Бытия и от сказания Евангелскаго,
в неделю 4 по Пасце"; 6) "Кюрила
мниха слово о слепци и о
зависти жидов, от сказания Евангельскаго,
в неделю 6-ю по Пасце"; 7) "Кюрила,
недостойнаго мниха, слово на Вознесение
Господне, в четверток 6 недели по Пасце,
от Пророческых указаний, и о воскрешении
всеродна Адама из ада"; 8) "Кюрила,
грешнаго мниха, слово на Сбор святых
отец 300 и 18, от святых книг указание о
Христе, Сыне Божии, и похвала отцем
святаго Никейскаго собора, в неделю
преже Пянтикостия".
В плане художественной
формы и содержания эти произведения
являются блестящими образцами древнерусской
ораторской прозы, или церковного красноречия.
Создавая их, Кирилл Туровский следовал
своему излюбленному принципу символико-экзегетического
подхода к предметам истории
и веры, а также принципу риторической
организации повествования. Именно
поэтому его "Слова", будучи комментариями
к тематически соответствующим
им евангельским чтениям, отличаются пышностью
стилистического оформления и отвлеченностью
содержания. Все они посвящены
богословско-философской проблематике
и вовсе не касаются, в отличие
от "Слова о Законе и Благодати"
митрополита Илариона, общественно-политических
вопросов и не решают, в отличие
от поучений преподобного Феодосия Печерского,
какие-то определенные назидательные
задачи. По признанию самого Кирилла,
он стремился вящим образом "прославити",
"воспети", "возвеличити", "украсити
словесы", "похвалити" то или
иное библейское событие и, соответственно,
церковный праздник. При этом Кирилл
широко, тонко и умело использовал
предшествующую литературную традицию,
- прежде всего, святоотеческое гомилетическое
наследие, и не только как сокровищницу
разнообразнейших риторических приемов,
но и как кладезь богословской
мысли и образно-эмоциональной
речи. Исследователи отмечают в его
"Словах" рефлексы использования
сочинений значительного числа
византийских авторов IV-XI вв.: Евсевия
Кесарийского (+340), Тита Бострийского (+372),
Ефрема Сирина (+372), Григория Богослова
(+389), Епифания Кипрского (+403), Иоанна Златоуста
(+407), Кирилла Александрийского (+444),
Прокла Константинопольского (+446), Симеона
Метафраста (+ок.940) Феофилакта Болгарского
(+ок.1085) и др. Широко и разнообразно
использовал Кирилл Туровский также
ветхо- и новозаветные повествования,
апокрифические тексты, богослужебные
стихо-словия, "Хронику" Георгия
Амартола и другие литературные источники.
При этом заимствованные пассажи, цитаты,
реминисценции, аллюзии, парафразы, образы,
словесные формулы он свободно комбинировал,
художественно обогащая их собственными
дополнениями и размышлениями. Так
что в результате под его пером
возникала сложная мозаичная
картина божественной, сакральной действительности,
в которой неслиянно и нераздельно сплетены
и смешаны прошлое, настоящее и будущее,
небесное и земное, вечное и прехо-дящее,
священное и обыденное, духовное и чувственное.
Именно поэтому вряд ли правомерно считать
Кирилла Туровского, вслед за некоторыми
исследователями, только лишь искусным
подражателем и компилятором. Традиционно
следуя правилам средневекового литературного
этикета и наполняя свои тексты так называемыми
топосами (общими местами), этот древнерусский
ритор все же был совершенно свободен
в своем выборе заимствований, их смысловом
препарировании, художественном сочетании
и интерпретации.
Несомненно, он
был талантливейший мастер слова
и в своей ораторской прозе (впрочем,
как и в других сочинениях) сумел
вырваться из тесных рамок литературной
компиляторской традиции и достичь
художественного совершенства, хотя
при этом - будь то послания или гомилии
- не уставал говорить о собственной
худости, как бы продолжая исповедальные
мотивы своих седмичных молитв.
По поэтической
природе речи Кирилла Туровского
очень близки и к его молитвенным
сочинениям, и к его посланиям.
Они так же отличаются удивительной
продуманностью и выверенностью
содержания, стройностью композиции
и богатством стилистики, глубиной
символико-аллегорического смысла
и разнообразием экспрессивно-эмоциональной
интонации. Ораторский талант проповедника
в полной мере можно прочувствовать,
например, анализируя его четвертое
"Слово" - о снятии тела Христова
с креста и об Иосифе и мироносицах
, - одно из его самых поэтических
творений, по мнению русского церковного
историка митрополита Макария (Булгакова).
Как следует
из заглавия этого "Слова", оно
было произнесено в 3-е воскресенье,
или "неделю", после праздника
Пасхи, когда Церковь вспоминает
о женах-мироносицах, которым первым
было открыто то, что Иисус Христос
воскрес из мертвых, а также об
Иосифе Аримафейском и Никодиме, которые,
не боясь запрета Синедриона, предали
тело Спасителя земле. Вопросам относительно
источников произведения, а также
его художественных особенностей в
научно-учебной литературе уделено
достаточно много внимания. А вот
его содержание освещено не вполне.
"Слово"
начинается с краткого приступа
в виде похвалы наступившему
празднику. Он подобен золотому
ожерелью ("пленица златы") с
жемчугом и драгоценными камнями.
Однако значительно более веселит
"верныих сердца" его духовная
красота. Далее следует главная
и по объему, и по содержанию
часть. В этом сюжетно-повествовательном
разделе обстоятельно рассказывается
о погребении умершего на кресте
Иисуса Христа. И затем, провозгласив
хвалебствия Иосифу, оратор завершает
свою речь обращенной к нему
же краткой просительной молитвой
о небесной помощи почитающим
его память людям.
Вообще для
всего написанного Кириллом Туровским
характерен цепочный принцип построения
текста, воплощающийся в амплификации
- стилистической либо сюжетной. Думается,
как на образец древнерусский
писатель ориентировался не только на
классиков византийского красноречия,
но и на богослужебное последование.
Соответственно, во всех своих произведениях
он неизменно чередовал однородные
по типу или семантике формы и
фрагменты с целью максимально
исчерпывающего выражения смысла. Так,
отдельные сцены или эпизоды
выстроены у него обычно посредством
планомерного - взаимно симметричного
или пропорционального - сочленения
периодов, пассажей или тирад. Последние
организованы на основе чередования
более мелких, но однородных же, или
самоподобных, синтаксических единиц
речи: предложений - простых и сложных,
утвердительных, отрицательных, вопросительных,
восклицательных. Таковые, в свою очередь,
разбиваются на морфологические
цепочки: на ряды одинаковых именных
форм, глагольных форм, предложно-падежных
сочетаний. Кроме того, имеет место еще
и тропологическое, то есть на уровне образности,
чередование: цитат, аллюзий, устойчивых
формул, лексических повторов, синонимов,
сравнений и т. д.
Что касается рассматриваемого
четвертого "Слова" Кирилла, то основным
конструктом его главной, сюжетно-повествовательной
части является монолог. Содержащаяся
в Новом Завете исходная фабульная
основа относительно мироносиц и
Иосифа: чтения Утрени (Мк. 16: 9-20) и Литургии
(Мк. 15: 43-47), информационно весьма краткая,
развита здесь преимущественно
за счет монологической речи. Иначе
говоря, изобразительную часть "Слова"
составляют, не считая связующих описательных
пассажей, четыре раздела: 1) плач Богоматери
у ног распятого на кресте и
уже почившего Иисуса Христа; 2) речь
Иосифа Аримафейского к Понтию Пилату,
представляющая собой просьбу о
разрешении снять Спасителя с
креста для погребения; 3) плач самого
Иосифа над останками Христа перед
приданием их земле; 4) речь юноши, или
ангела, к женам-мироносицам о
воскресении Христа и, соответственно,
отсутствии его тела во гробе. Так
что посредством этих речей ритору
удается поведать о всей истории
вочеловечения Сына Божия и попутно
преподать основные истины вероучения
- о Троице, Богоматери, спасении человечества
во Христе.
В силу монологического
принципа построения "Слово" по своей
природе драматургично, описывает
события в живо представимых образах
и как бы призывает внимающих
живо соучаствовать в воспроизводимом
действе. При этом каждый из означенных
монологов, является, в сущности, отдельным
произведением со своим планом, собственной
идеей и повествовательной интонацией,
- например, по-человечески скорбной,
печальной или же исполненной
радостью религиозного переживания; и
каждый из этих монологов несет в
себе двойную информацию, - обращенную
и к чувствам, и к уму человека,
предназначенную для того, чтобы
вызвать в нем сопереживание,
сильный душевный порыв, и чтобы
укрепить в нем веру, духовно возвысить
его. Кроме того, все четыре речи
связаны воедино общей христологической
темой, однако раскрывают таковую по-разному.
Так, в плаче Богоматери Иисус
Христос трактуется как безвинная
Жертва: "Увы мне Сыне! Неповинен,
ты поруган бысть и на кресте смерти
вкуси…", "Вижю тя, милое чадо,
на кресте нага висяща, бездушна, безречна,
не имуща видения, ни доброты и
горько уязвлюся душею…", "Ныне же
зрю тебе, акы злодея, межю двема
повешена разбойникома и копием прободена
в ребра мертвеца. И сего ради
горько изнемогаю…", "Слышите, небеса
и море с землею, внушайте моих слез
рыдание! Се бо Творец ваш от священник
страсть приемлеть, един праведен за
грешникы и безаконьникы убиен бысть…".
В речи Иосифа к Понтию Пилату Иисус
Христос представлен как Мессия,
в лице которого исполнились все
издревле известные по Священному Писанию
предсказания: "О том молю ти ся
телеси, о нем же прорече Каияфа:
"Тому единому за весь мир умрети!"
Не просто сего прорече, но жрец бе сего
лета. О них же рече Иеремия: "Пастуси
посмрадиша виноград мой". И пакы
псалом глаголеть о них: "Князи
людстии собрашася на Господа
и Христа его". Си бо рече Соломон:
"Промыслиша и прелстишася, ослепи
бо злоба их", рекоша бо: "Уловим
праведника, руганием и ранами истяжем
его и смертию безлепотною
осудим его"". Плач Иосифа есть утверждение
догмата об Иисусе Христе как Боге:
"Солнце незаходяй, Христе, Творце всех
и тварем Господи!…", "Или какы
воня възлею на твое святое тело, ему
же дары с вонями перстии принесше
цесари, яко Богу поклоняхуся?…",
"Како ли в моем худем положю Тя
гробе, небесный круг утвердившаго словом
и на херувимех с Отцем и
со Святым почивающаго Духом?". Наконец,
речь ангела к мироносицам трактует
Иисуса Христа как Спасителя: "Видите,
- без телесе есть плащаница! И о
плотном Исусове хвалите востании!
Будете благовестнице человеческому
спасению! Рцыте апостолом: "Днесь
спасение миру!""; "…Христос же,
на кресте простер, осужения гре-ховнаго
и от смерти человекы свободи! Неповинен
сы, продан бысть, да проданыя грехом от
дьяволя работы да избавит… Кровь с водою
из ребр источи, има же телесную всю скверну
очистив и душа человеча освятил есть…
Солнце помрачи, и землею потрясе, и твари
всей плакатися створи, да адская раздрушить
скровища, и тамо сущих душа свет видеша,
и Евжин плачь на радость преложи…".
Отмеченное тематическое единство усиливается,
разумеется, общностью сквозных, повторяющихся
словесных формул, акцентирующих внимание
на определенной семантике.