«Новый курс» Ф. Д. Рузвельта и его политическое значение

Курсовая: «Новый курс» Ф. Д. Рузвельта и его  политическое значение

«Новый курс»  Ф. Д. Рузвельта и его политическое значение

Курсовая работа студентки 1 курса очного бюджетного отделения  группа 9114

Кубарской А. С.

Иркутский государственный  университет

Иркутск, 2006.

Введение.

Для своей курсовой работы я выбрала данную тему так, как  считаю ее весьма интересной и актуальной. Действительно, этот бесценный опыт не имеет прецедентов не только в  американской, но и мировой истории  и экономической политике. В первой четверти XX века США были в числе  ведущих государств мира и наиболее благополучной в экономическом  отношении стороной. С переходом  промышленного капитализма к  монополистическому, центр мирового экономического развития переместился из Европы в Северную Америку. США развивались быстрее всех и производили больше всех. Их доля в мировом производстве постоянно увеличивалась. Еще сильнее позиции США укрепились после первой мировой войны, а в частности за счет значительных прибылей от поставок странам Антанты вооружения и боеприпасов. Быстро росло промышленное производство, интенсивно расширялся основной капитал, увеличивался экспорт. Экономические успехи послужили рождению теории «просперити» вечного процветания этого государства. Однако, она оказалось «великой иллюзией».

И, для того, чтобы понять психологию экономической политики Ф. Рузвельта, немного о нем.

Величайший президент  США 20 столетия, один из крупнейших лидеров  своей эпохи. Франклин Рузвельт дал  вдохновляющий пример решений именно тех проблем, которые и сегодня  определяют суть человеческого бытия, сердцевину политики, экономики и  общественной жизни – проблем, которые  служат для нас как источником величайших надежд, так и причиной глубочайших страданий. Два предельно  острых кризиса – Великая Депрессия  и Великая война – выпали на его долю, и он сумел совладать  с ними. Это удалось ему не в  последнюю очередь потому, что  он проявил исключительную моральную  силу, превратив в первейшее национальное достоинство и государственную  доблесть сострадание, сочувствие к гонимым и порабощенным не только в своей стране, но и во всем мире. «Правительства имеют право ошибаться, президенты могут делать ошибки, но бессмертный Данте говорит нам, что бессмертная – Божья справедливость взвешивает грехи хладнокровных и грехи людей с горячей кровью на разных весах. Лучше допускаемые время от времени ошибки правительства, которое живет в духе милосердия, чем постоянная индифферентность правительства, замерзшего во льду собственного безразличия» - говорил Рузвельт. Он восстал против механической интерпретации демократии, против отождествления прогресса с техническими новшествами, против принижения гуманизма как «непрактичной догмы». вопреки прагматическому (если не сказать циничному) духу своего времени он поставил нужды человека выше любых материальных достижений. [1]

Рузвельт стал руководить своей страной в момент резкого  ослабления ее социальных основ, в эпоху  вызванного депрессией 1929-1933 годов  расшатывания духовных устоев общества. Испытания этого периода не имеют  прецедентов в истории США. В  год, когда Рузвельт пришел к власти, 15 миллионов безработных стояли очередях, седьмая часть населения  жила за счет благотворительности, 4,5 тысячи банков в стране закрылись, половина сборочных автомобильных заводов  останавливались. На Великих озерах, вчера кишевших торговыми судами, замерзло всякое движение. Были закрыты  шахты, ржавело железнодорожное  полотно. И стало исчезать, на чем  всегда стояла Америка, - ее упрямая  вера в воплощение мечты.

Кто-то должен был найти  в себе силы, кто-то должен был сохранить  пламя, кто-то должен был сберечь  веру в свою страну. Рузвельт вызвал буквально из небытия острое сострадание к лишенным крова, работы, отодвинутым жизнью, к потерпевшим поражение в яростной схватки за выживание. Он дал Америке новую веру в достижимость недостижимого, в спасительность труда, в отчаянное везение тех, кто засучил рукава, чем обеспечил себе неоспоримое место в национальном пантеоне. [2]

Идеи менее важны, чем  факты, опыт учит лучше, чем теории. Рузвельт скептически относился  к макросоциальным обобщениям и  не любил предвзятых идей. Он считал, что жестоко декларируемые истины так или иначе заставляют страдать несогласное меньшинство и что  жизнь богаче и шире любой догмы. Рузвельт любил эксперименты и говорил, что был бы доволен, окажись он прав лишь на 60%. Идея «должна работать», а не пожирать своих противников. Новая идея социальной защиты не должна препятствовать индивидуальному самовыражению. В век идеологического безумия, в десятилетия левого и правого  экстремизма для подобной веры в  себя требовалось немалое мужество. Он совершил свою социальную революцию, но не на крови своих жертв, а на пути борьбы с проблемами. (Он всегда гордился тем, что никогда не использовал  силу.) Его знаменем был эмпиризм, а не идеология. И американцы действительно (цитируя Джефферсона) попробовали чернила там, где другие с такой же легкостью проливали кровь.

В первые годы правления  Рузвельт был связан боязнью правящего  класса Америки, напуганного опытом Версаля, перенапрячь силы во внешнеполитической борьбе. Насколько мрачны были перспективы  положения США в мире, можно  судить по прогнозу высшего военного органа – Объединенного комитета начальников штабов, который на рубеже 30-х и 40-х годов не исключал возможности  поражения США в войне и  даже потере независимости. В параграфе восьмом документа, подписанного в середине 1941 года председателем Объединенного комитета начальников штабов генералом Маршаллом и адмиралом Старком, прямо говориться, что, «если Германии удастся покорить всю Европу, она сможет пожелать затем установить мир с Соединенными Штатами на несколько лет, чтобы закрепить свои завоевания, восстановить свою экономику и увеличить свои военные силы, с тем чтобы завоевать Южную Америку и одержать военную победу над Соединенными Штатами. Весьма вероятно, что в течении такого периода «мира» Германия будет стараться подорвать экономическую и политическую стабильность стран Южной Америки и создать марионеточные режимы, благоприятно относящиеся к закреплению на этом континенте германской военной мощи. При этих условиях у Германии будет больше шансов разгромить Соединенные Штаты».

Проложить пути к гегемонии  в капиталистическом мире Америке  помогли потенциальные соперники. Когда в мае 1940 года немецкие танковые колонны сомкнулись севернее Парижа, повернули на юг и загнали правительство  Петэна в Виши, случилось необратимое: Западная Европа стала терять свое место центра мирового политического влияния. В течение трех недель рухнула французская империя, исчезли как силовые узлы мира Голландия и Бельгия, вся энергия Великобритании обратилась на самозащиту. Победа нацизма в невероятно короткие сроки изменила и политическую карту мира. Смогла бы огромная мощь США трансформировать в политическое влияние без этого глобального катаклизма? Возможно, для этого нужно было бы преодолеть господствовавшие в мире европейские силовые центры. В этой обстановке экономика США встала на путь непрерывного пятилетнего расширения. Началось развертывание 12-ти миллионной армии, строительство крупнейшего военно-морского флота, самой большой в мире военной авиации.[3]

Власть под руководством Рузвельта получила необычайные  полномочия и возможности. Во времена  Джорджа Вашингтона президент мог  осуществлять только свои функции (да еще и жаловаться на скуку, как  это делал первый президент) с  небольшим числом помощников. Депрессия 30-х годов и, конечно же, начало мировой войны показали недостаточность  прежнего аппарата исполнительной власти. Акт реорганизации 1939 года способствовал  созданию гораздо более масштабной исполнительной службы президента. Хозяин Белого дома обзавелся такими мощными  рычагами власти, как Бюро федерального бюджета, Служба экстренного управления и Отдел военной мобилизации  и реконверсии. Государственная  машина США начала приспосабливаться  к колоссальным задачам нового времени. Огромный аппарат федеральной власти находился в полном подчинении хозяина  Белого дома. Централизация процесса принятия внешнеполитических решений  стала беспрецедентной. Причем Франклин Рузвельт контролировал исполнительную власть дольше, чем кто-либо другой в американской истории, - двенадцать с лишним лет.

Во время жесточайшей  из всех воин, когда Франция пала, а Британия одиноко стояла перед  ставшим коричневым континентом, Рузвельт сумел преодолеть появившийся у  его соотечественников страх  и чувство обреченности. Вопреки  победам нацизма он провозгласил 6 января 1941 года «четыре присущие человечеству свободы», а через четыре дня вопреки  всем традициям ввел ленд-лиз, благо  которого почувствовали и Британия, и Россия. Уже в январе 1941 года Черчилль получил заверения Рузвельта: « Мы победим в этой войне вместе. Никаких сомнений на этот счет. Мы пройдем  этот путь, заплатив любую цену». Когда  Гитлер напал на Россию, Рузвельт провозгласил себя нашим союзником (не буде этого  забывать!). Будь на месте Франклина  Рузвельта иной политик, история  могла пойти бы другим путем.

Он ликвидировал в союзной  дипломатии, поставив на службу стране такую индустрию и такую армию, подобных которой не имел ни один государственный деятель Америки. Он затронул потаенные струны своего народа, знал нужное слово, как мобилизовать огромную силу. Уже в 1940 году Рузвельт отдал приказ о проведении детальных исследований тех проблем, которые должен был принести с собой послевоенный мир его, несомненно, волновали открывшиеся перспективы. Глобальный вакуум – вот предпосылка быстрого распространения американского влияния. Не будет большим открытием сказать, что Франклин Рузвельт видел гораздо дальше многих своих соотечественников. Уже в конце 30-х годов он осознал неизбежность мирового конфликта, а также то, что США не остануться в стороне.

Рузвельт дал Америке  социальный мир внутри страны и главенствующее положение вовне, новый социальный порядок и новую международную  систему. Он обновил страну, сохранив все лучшее от прежних поколений. Этот человек создал Организацию  Объединенных Наций. «У него был дар  делать нужное дело в нужное время. И величайший дар вкладывать душу в наиболее позитивные импульсы своего времени», - сказал великий историк  Алан Невинс.

В условиях нестабильности капиталистической экономики безработицы, прогрессирующей инфляции, необеспеченности неимущих и малоимущих слоев населения  сохраняется потребность в государственном  регулировании, одной из форм которого вступает деятельность буржуазного  государства в социальной сфере.

«Новый курс» - это время  интенсивного роста государственного аппарата, усложнения его структуры  и функций. Только за первые два года рузвельтовского руководства число  федеральных служащих увеличилось  почти на 25 процентов[4] , было 35 крупных  самостоятельных ведомств (независимых  министерств) и множество более  мелких в составе традиционных министерств. Окончательно сложилась «четвертая ветвь» государственного управления, представленная административными  органами, а в праве возникла новая  отрасль – административное право. Одной из главных причин стремительного роста была необходимость реализации социальных программ.

Под влиянием «нового курса» деформировалась система отношений  центрального правительства с субъектами федерации и их политическими  подразделениями. В этом его социальные программы сыграли ведущую роль. Так же как принятое конгрессом законодательство, как правило, влекло за собой встречное  законодательство штатов, условием выполнения программ являлось взаимодействие федеральных, штатных и местных органов. Отсюда широкий выход Вашингтона на периферию, усиление его диктата федерализма. Наблюдающийся в ХХ веке процесс  превращения местного самоуправления в разновидность государственного управления шел в годы «нового  курса» форсированными темпами. Параллельно  ему развивались унитарные тенденции.

В США о «новом курсе» постоянно пишут и много –  историки, специалисты в области  политических наук, экономисты, социологи, юристы. Естественно, профиль работы в каждом конкретном случае накладывает  свой отпечаток на освещение темы, но есть и общие моменты, в значительной мере нивелирующие «ведомственные»  различия в подходах к ней. В их числе – взгляд на «новый курс»  как на период становления в США  «государства благоденствия». Разногласия  по этому поводу, как их суммирует  бывший советник президента Рузвельта  Р. Моли, касаются лишь того, каким этапом «нового курса» - первым (1933-1935 гг.) или  вторым (1935-1938 гг.) – датировать превращение  США в общество, где «сильные»  через систему налогообложения  и государственных расходов помогают «слабым», снабжая их «всем необходимым  для жизнеобеспечения». Так как в буржуазной литературе к «государствам благоденствия» принято причислять не только США, «новый курс» нередко изображают событием мировой истории, оказавшим решающие воздействие на некое всеобщее, свойственное всем развитым капиталистическим странам движение к этому «новому типу» государства.

В свою очаредь историки, главным образом из числа неолибералов (А. М. Шлезингер-младший, У. Э. Лехтенберг, Ф. Фридел и др.), уделяют повышенное внимание личности 32-го президента. Всемирно подчеркиваются его способности принимать решения, «чувство ситуации и перспективы», «иммунитет против доктринерства» и т.п. и, напротив, оттесняются на задний план или вовсе игнорируются его объективные чины «нового курса». Смещению акцентов способствует засилье биографического жанра в исторической литературе о «рузвельтовской эре».[5]

В самих реформах историки-неолибералы подобно политологам усматривают свидетельство надклассового характера американского государства, нейтральности институтов власти; по их мнению, благодаря «новому курсу» США сумел сохранить за собой лидирующее место в «демократическом мире». Выводы, перекликающиеся с официальными пропагандистскими установками, не редкость даже в солидных университетских изданиях. У Р. Хофстедтера, например, они облечены в изящную форму парадокса, у М. Эйноди и ее лишены.

От работ неолиберлов отличны книги и статьи, которыев гарвардском библиографическом указателе значатся под рубрикой «неортодоксальных» исследований о «новом курсе». По сравнению с продукцией доминирующей в американской историографии неолиберальной школы, число их невелико, тон же сугубо критический. Критика, однако, ведется с различных, порою диаметрально противоположных позиций. Если Э. Ю. Робинсон полагает, что Рузвельт, пойдя на поводу у «всякого рода радикалов», выбил Америку из привычной колеи, изменил режим ее жизни в худшую сторону, то П. Конкин и другие «новые левые», заявившие себе на волне молодежного бунта 60-х - начала 70-х гг., указывают на поверхностный характер тогдашних преобразований и упущенные возможности для проведения подлинных реформ. Неолибералов «новые левые» обвиняют в презентизме. Те, не оставаясь в долгу, упрекают оппонентов в том, что в отличие от них, неолибералов, они не выработали позитивной трактовки «нового курса», ограничившись его негативной оценкой. Что касается обвинения в искажении исторический правды в угоду потребностям сегодняшнего дня, то О. Л. Грехэм, ссылаясь на авторитеты, делает заявление, равносильное признанию: «Даже если бы результаты 30-х годов не были так угрожающе обременены современным значением, все равно теоретики истории, такие как Чарльз Бирд, Карл Беккер и Бенедетто Кроче, категорически утверждали, что идеал объективности недостижим».