Фридрих II Гогенштауфен

Фридрих II на Кипре

1 июня 1228г. император прибыл в Лимасол с семьюдесятью парусными судами, среди которых были галеры и прочие деревянные корабли. А чуть ранее в Акре высадился его маршал, который и принес на Кипр весть о прибытии императора. Прознав о том, Камерино и Гаван де Бессан и Уго де Жибле, замышлявшие заговор против Ибеленов, снарядили два маленьких корабля и вышли им навстречу. Встретившись с императором, они возвели огромную клевету на синьора де Баруто (Жана д’Ибелен (ок. 1179 – 1236) называли также сеньором де Баруто или Старым Лордом Бейрута) - правителя Бейрута и регента острова на время малолетства юного короля Генриха Лузиньяна, и заронили в душу императора наихудшие подозрения. Фридрих хорошо принял и щедро одарил их в ответ на их благорасположение, и прибыли они с ним на Кипр. Прибыв в Лимассол, император написал синьору де Баруто следующее: «С почтением к господину дяде, сие послание послужит Вам вестью о нашем прибытии сюда, в Лимассол, чтобы отправиться в Сорию – на помощь людям Христа, Господа нашего,  и перед отъездом моим желаю я видеть супругу Вашу, господ детей Ваших, а равно – и возлюбленнейших моих кузенов, дабы лично обнять и познакомиться с вами, и поговорить с Вами относительно помощи, которую я задумал – если Богу будет угодно – оказать христианству, желая в том благосклонности и совета Вашего, как человека преданного и опытного, и любящего меня родственника. Ничего более не надобно мне сейчас, жду Вас без промедления, ибо времени мало, а сделать нам предстоит много».

Получив письмо императора, Жан д'Ибелен по обычаю собрал свой совет. «Ни один сеньор, — пишет Филипп Новарский, — не был столь нежно любим своими людьми, как он» Образцовый рыцарь, Жан д'Ибелен действительно имел поддержку большинства баронов Палестины. И на совете, созванном им в Никозии, они же единогласно посоветовали ему не ехать: ни самому, ни – тем более – детям его, дабы не отдавать юного короля в руки императора, а должен он был изобресть некий правдоподобный повод, не позволяющий ему ехать, и предложить императору рыцарей, провиант и все, что он пожелает, потому как император славился своими красивыми, сладкими речами и злыми и горькими делами.

Но Жан д'Ибелен, желая, как ему казалось, защитить интересы христианского мира, все же поехал вместе со своими близкими, ответив приближённым: «Господа и братья мои, желаю я скорее поехать и найти смерть, или любую другую опасность, что может со мной приключиться, чем остаться, и позволить всему миру говорить: «Синьор де Баруто или отпрыски его, или народ Кипра равнодушно отнеслись к императору или неучтиво с ним поступили, чем воспрепятствовали помощи христианам».    

Фридрих же подготовил ему настоящую западню. По словам Филиппа Новарского, «он велел в стене того прекрасного дома, построенного в Лимасоле Филиппом д'Ибеленом, где он остановился, тайно ночью открыть дверь, ведущую в сад, и ввести через нее тайком более трех тысяч вооруженных человек, сержантов, арбалетчиков и матросов, то есть почти весь гарнизон его судов. Их разместили по комнатам и разным закуткам, закрыв дверями до времени обеда, для которого уже принесли столы и воду».

Тем временем император принимал Жана д'Ибелена и его свиту «с большой пышностью и великой радостью на лице». Он даже попросил сеньоров по этому случаю снять траурные платья (они были одеты в черное по поводу недавней смерти Филиппа д'Ибелена) и надеть красные одежды в знак радости. Во время пиршества он посадил рядом с собой сеньора Бейрута и коннетабля Кипра, а два сына Жана д'Ибелена прислуживали за столом, «один с ножом, а другой с чашей», то есть один стольником, резавшим мясо, а другой кравчим, по обычаю того времени.

Когда пир подошел к концу и разносили последние блюда, из своих укрытий вышли вооруженные люди и встали у дверей; кипрские бароны «не проронили ни слова и с усилием сделали довольный вид». Император сбросил маску и сказал, обращаясь к сеньору Бейрута: «У меня к вам две просьбы, во-первых, чтобы вы отдали мне город Бейрут, коим владеете и управляете не по праву. А во-вторых, чтобы вы выплатили мне все, что взималось с кипрского бальяжа и что было получено по праву регалий со дня смерти короля Гуго, то есть доходы за десять лет, на которые я имею право по обычаю Германии». Иначе говоря, император потребовал не только Бейрут, но и важнейшие доходы, получаемые в Кипрском королевстве.

Сеньор Бейрута, едва переведя дух, ответил: «Сир, полагаю, что вы играете и смеетесь надо мною...» Тогда император положил руку ему на голову и сказал: «Клянусь этой головой, которая много раз носила корону, что если вы не выполните этих двух моих просьб, то окажетесь в заключении».

Это наглое требование лишило присутствующих дара речи. Но сеньор Бейрута взял себя в руки, встал перед этим оцепеневшим и онемевшим собранием и сказал «очень громко и прекрасно держа себя»: «Я владел и владею Бейрутом как моим законным фьефом. Моя сестра королева Изабелла, которая была законной наследницей Иерусалимского королевства, передала его мне, когда он был отвоеван христианами и стоял весь разрушенный, так что от него отказались и тамплиеры, и госпитальеры, и все бароны Сирии; я его восстановил и поддерживаю благодаря милостыне христиан и своим трудом, отдавая ему все свои дни и все доходы, что получаю с Кипра и других земель. Если вы считаете, что я держу город не по праву, то я готов держать ответ перед курией Иерусалимского королевства. Что касается требуемых вами доходов Кипрского бальяжа, то я их никогда не имел; ренту взимала королева Алиса, моя племянница, имевшая права на бальяж и расходовавшая ее по своему усмотрению, в соответствии с нашими обычаями... И будьте уверены, что ни под страхом смерти, ни тюремного заключения я ничего не сделаю, если только законная курия не принудит меня к этому».

«Император пришел в ярость, — продолжает Филипп Новарский, — ругался, угрожал и под конец сказал: «Я давно слышал, еще когда был у себя за морем, и хорошо знаю, что говорить вы умеете очень красиво и благопристойно, на словах вы мудры и ловки, но я вам покажу, чего стоят ваши ум, и ловкость, и слова перед моей силой». Ничего более «императорского» он не сказал, и, в общем, это было вполне нормально со стороны человека, мечтавшего восстановить древний абсолютизм; это был ответ «божественного Августа» барону из рыцарской эпопеи, подкреплявшийся тремя тысячами вооруженных человек, охранявших двери.

Но действие на этом не закончилось: «Сеньор Бейрута ответил так, что все присутствующие поразились, а его друзья сильно испугались: «Сир, вы уже слышали о том, как я умею благопристойно говорить, а я часто слышал, как вы действуете; и когда я готовился ехать сюда, весь мой совет предупреждал меня о том, что поступите именно так. Но я не хотел никому верить, и не потому, что сомневался в их словах. Я ехал с сознанием своей правоты и здесь, у вас я скорее предпочту тюрьму или смерть, нежели соглашусь сделать такое, что заставит людей подумать и поверить, будто я, или мои родичи и мои люди презрели дело Господа нашего и Святой Земли... Так я сказал на совете в Никозии, отправляясь на встречу с вами, и я поехал с мыслью снести все страдания, какие могут мне выпасть, из любви к нашему Господу, который принял страдания ради нас и, буде на то его воля, нас от них избавит. А если Он пожелает или допустит, чтобы нас обрекли на заключение или смерть, я только возблагодарю Его, владыку всего, что я имею». Сказав это, он сел». Он был как христианский герой перед императором-язычником.

«Император от ярости то и дело менялся в лице; люди, часто взглядывая на сеньора Бейрута, стали говорить, полились угрозы; тогда священнослужители и другие добрые люди взялись их примирять, но не смогли заставить сеньора Бейрута отказаться от своих слов. Император же делал очень странные и опасные предложения».

Наконец было решено, что они прибегнут к арбитражу Иерусалимской курии. Император потребовал в заложники двух сыновей Жана — Балиана и Бодуэна. которых сразу же заковали в цепи и бросили в тюрьму, «привязав к железному кресту, так что они не могли согнуть ни руки, ни ноги, а вместе с ними туда же на ночь поместили и других людей, заключенных в оковы».

Когда Жан д'Ибелен со своими людьми удалился, то два сеньора из его окружения стали настойчиво убеждать его «Сир, пойдите вместе с нами к императору, мы все спрячем в сапоги кинжалы и когда войдем к нему, то убьем его, а наши люди на конях и при оружии будут ждать нас у ворот». Но, как рассказывает Филипп Новарский, сеньор Бейрута так рассердился, что пригрозил избить их и даже убить, если они не замолчат, сказав им: «Весь христианский мир закричит тогда: «Заморские изменники убили нашего сеньора императора». И если он погибнет, а мы останемся живыми и здоровыми, то окажемся виноватыми, и никто не поверит нашей правоте. Что бы там ни было, он — мой сеньор, и мы обязаны ему верностью и почтением». После этого Жан д'Ибелен покинул Лимасол, и «при его отъезде, — продолжает хронист, — стояли такие крики, что император, услыхав их, сильно испугался и перебрался из дома, где остановился, в башню госпитальеров, лучше укрепленную и стоявшую ближе к его флоту».

Эксперименты германского короля Фридриха II

Путешествующий францисканский монах Салимбене де Адам оставил сведения (не исключено, что они являются смесью реальности и выдумки) об экспериментах Фридриха II, которые он называл «чудачествами»:

«Первым его чудачеством было то, что он приказал отрезать некоему нотарию большой палец на руке, потому что тот писал его имя не так, как ему хотелось. Он хотел, чтобы в первом слоге его имени писалось «и», таким образом: «Фридерик», а тот писал через «е», употребляя вторую гласную, таким образом: «Фредерик».

Вторым его чудачеством было то, что он захотел выяснить, каковы будут язык и речь у детей, когда они вырастут, если они ни с кем не будут разговаривать. И поэтому он приказал нянькам и кормилицам, чтобы они давали младенцам молоко, кормили их грудью, купали и заботились о них, но ни в коем случае не ласкали и не разговаривали с ними. Он хотел узнать, будет ли их языком еврейский, который был первым языком, или греческий, или латинский, или арабский, или, может быть, язык их родителей, от которых они родились. Но он трудился зря, так как все дети умирали во младенчестве. Ведь они не могли жить без шлепков, поглаживаний, улыбок и ласк своих нянек и кормилиц…

Третье его чудачество было следующее: когда он увидел заморскую землю, которая была Землей обетованной и которую столько раз восхвалял Бог, называя её землей, «где течёт молоко и мёд» (Втор. 27, 3), и красой всех земель, она ему не понравилась, и он сказал, что иудейский Бог не видел его земли, а именно Терра ди Лаворо, Калабрию, Сицилию и Апулию, а то бы Он не восхвалял столько раз землю, которую обещал и дал иудеям...

Четвёртым его чудачеством было то, что он много раз посылал некоего Николу против его воли на дно Фаро, и тот много раз возвращался оттуда; и желая точно узнать правду, действительно ли он добирается до дна и возвращается оттуда или нет, император бросил свой золотой кубок в том месте, которое он считал наиболее глубоким. И тот нырнул, нашёл его и принёс, и изумился император...

Фридрих отличался также и другими чудачествами и странностями, бранился, проявлял недоверчивость, развращенность, совершал злоупотребления»; некоторые из них я описал в другой хронике: например, человека, которого он живым держал в большой бочке до тех пор, пока тот там не умер, желая этим доказать, что душа полностью погибает...

Ведь он был эпикурейцем, и поэтому все, что он мог найти в Священном Писании сам и с помощью своих мудрецов, что способствовало бы доказательству, что нет другой жизни после смерти, - он всё это находил, как например: «Он разрушит их и не созиждет их» (Пс. 27, 5)...

Шестая странность и чудачество Фридриха, как я писал в другой хронике, проявились в том, что он на каком-то обеде до отвала накормил двух людей, одного из которых послал затем спать, а другого - охотиться, а на следующий вечер заставил обоих опорожнить желудок в его присутствии, желая узнать, кто лучше переварил обед. И врачами было установлено, что тот, кто спал, лучше справился с перевариванием пищи.

Седьмой и последней странностью и чудачеством было, как я также указал в другой хронике, что, когда однажды, находясь в каком-то дворце, он спросил Михаила Скота, своего астролога, на каком расстоянии от неба находится дворец, и тот ответил, как ему представлялось верным, Фридрих отправил его в другие земли королевства под предлогом проведения измерений и удерживал его там в течение нескольких месяцев, повелев строителям или плотникам так уменьшить размеры дворцового зала, чтобы никто не мог этого заметить. И так и было сделано. И когда, спустя много дней, в том же дворце император встретился с вышеупомянутым астрологом, то, начав как бы издалека, он спросил у него, таково ли расстояние до неба, как он сказал в прошлый раз. А тот, произведя расчёт, ответил, что или небо поднялось, или, наверное, земля сжалась. И тогда император понял, что перед ним настоящий астролог. И о многих других его чудачествах я слышал и знаю, но умолчу о них ради краткости изложения, а также потому, что мне противно перечислять столько его глупостей, и я спешу перейти к рассказу о других вещах».

Фридрих II и создание сицилийской школы

Юный сицилийский король вырос в Палермо среди южной средиземноморской природы в особых условиях, которые создавались на острове еще его прадедом сицилийским графом Роджером I (1031-1101). Его окружало великолепие византийских мозаик Палатинской капеллы, арабская роскошь замков Зиза и Куба, величие Норманнского дворца и Успенского Кафедрального собора. С детства в сферу общения Фридриха входили мусульмане, иудеи, православные греки, католики – итальянцы, лангобарды, норманны и немцы, поэтому юный монарх относился к религии и культуре этих народов гораздо терпимее, чем другие европейские властители.

Фридрих был одним из образованнейших государей своего времени; он сам признавался позже, что с малых лет любил науку и домогался ее. Он имел необыкновенные познания по многим предметам, но более всего любил естественные науки и медицину. Многонациональное общение также способствовало тому, что юный сицилийский государь освоил, что-то лучше, что-то хуже, кроме обязательной латыни, греческий и арабский, древнееврейский, французский, а также сицилийский, нормандский, провансальский и средневерхненемецкий диалекты. Современники утверждали, что он знал девять языков.