Творчество Л.С.Петрушевской в системе школьного литературного образования

В названии «Бессмертная любовь» звучит патетика. Ей соответствуют и некоторые имена, тоже вынесенные в заглавие (например, «Кларисса»), или установка на обобщенный смысл («Темная судьба», «Горе», «Слезы», «Поэзия в жизни»). Однако в рассказах речь идет совсем не о бессмертной любви, а о любовных связях, приключениях и похождениях персонажей.

Читатель в рассказах Петрушевской сталкивается с необходимостью отделять «я» повествователя от авторского «я». Так, к примеру, в рассказе «Свой круг» жестокая позиция, заявленная от первого лица, явно не совпадает с подходом писателя, но важна как ключ при интерпретации текста: «Я человек жесткий, жестокий... Я очень умная. То, чего не понимаю, того не существует вообще». У Петрушевской соединяется в тексте бытовая деталь и жизненный итог, указание точного времени и осмысление времени жизни: «Маришин отец выпил, безрезультатно наговорил Бог знает чего и безрезультатно погиб под машиной тут же у порога дочернего дома на самой улице Ступиной, в тихое вечернее время в полдесятого».

Соединение несоединимого – один из художественных принципов Петрушевской.

 В рассказе «Я люблю тебя» перечисляется то, что, с точки зрения героя, имеет отношение к настоящей жизни: «рестораны, гостиницы,

прогулки и покупки, симпозиумы и экскурсии». За счет таких соединений достигается емкость фразы, объясняющей его отношение к жизни. К примеру, в финале рассказа «Мистика» объединены вера в «свою долю счастья» и в «свою пластичность по Алексеевой». А необходимость веры и выдержки как бы подкрепляется ссылкой на мнение других: «как говорили соседи по даче». Самой формой этой ссылки снимается глубина смысла.

Уход от неповторимости, единичности судьбы и характера обнаруживается в форме начала рассказа о нем или о ней: «Одна девушка вдруг оказалась...» («Черное пальто»); «Одна женщина ненавидела свою соседку»

(«Месть»). Порой рассказ о событии, ставшем основой сюжета, отодвинут за счет внимания к восприятию, оценке этого события. Так рассказ «Дитя» строится не как анализ преступления (молодая женщина заложила камнями своего новорожденного ребенка недалеко от роддома). Не делается попытка объяснить психологическое состояние преступницы, чтобы оправдать или обвинить ее. Развитие сюжета определяется восприятием происходящего всеми, кто оказался свидетелем: «И получалось...»; «Передавали также из уст в уста...»; «Весь родильный дом буквально бушевал...»; «Видно было...»; «По поводу этих детей рассказывали...»; «Из всего этого следует...».

 Но за категоричностью некоторых утверждений явно проскальзывает тень сомнения: «...Как будто боясь – и кого, малого младенца, которому и нужно-то сорок граммов молока и больше ничего».

Такой принцип организации сюжета встречается достаточно часто. Какая-то история, случай с персонажем преподносится в восприятии нескольких участников. Автор, рискуя утомить читателей повторами, возвращается к одному и тому же несколько раз. К примеру, в рассказе «Н» (цикл «Бессмертная любовь») дается как бы схема эволюции восприятия эпизода – с точки зрения: «Первый раз...»; «Во второй раз...»; «И видно было...»; «Другое дело...». В чем же смысл такого хождения по кругу? Скорее всего не в поиске истины, а в выяснении того, как естественные человеческие отношения заменяются отношениями ролевыми, эмоции – масками, вместо искренних чувств – «как бы чувства»: «Внешне это проявлялось выражением как бы скуки, рассеянности и равнодушия».

Для произведений Петрушевской характерны сложные конструкции предложений, отягощенные многими придаточными: «И самый важный факт его биографии, что он взял долгими годами осады такую крепость, что эта крепость рухнула к ногам своего победителя и теперь клубилась пылью у его ног, плакала и умоляла верить и любить, и кричала, что любит его, – этот факт мог себя не оправдать» («Поэзия в жизни»).

Авторские характеристики героев включают пересказы общепринятых требований, лозунгов и цитат, по которым данный персонаж «выстраивает» свою линию поведения. Насмешка прячется в обстоятельности изложения и вкрапленных в него кратких образных сравнениях: «Честность и правдивость без ночевок были лозунгом этой Милиной подруги, из-за чего она и сидела одна, как еловый пень, ждала настоящего в жизни и отмахивалась

от временного, находясь под сильным воздействием литературы, не давала ни одного поцелуя без любви, по словам еще одного автора».

Имитация интонаций разговорной речи в рассказе о герое создает эффект присутствия читателя при происходящем, его соучастие в процессе узнавания. Авторская ирония и насмешка как бы скрыта, не должна ощущаться в сравнениях и сопоставлениях: «...и в этом виде была похожа на небесного ангела, на какое-то дивное белое надгробие, увидим, чье». Накапливаются детали, уточняются особенности жестов, позы, улыбки персонажей.

Исследователи творчества Петрушевской справедливо отмечают, что ее интересует не быт обывателя, а его сознание. Частные ситуации в рассказах становятся притчей, приобретают обобщенный смысл. Общее ощущение тревоги за человека от писателя передается читателю.

 Даже из кратких характеристик особенностей произведений современных писательниц видно разнообразие сюжетов и типов героев, конфликтных ситуаций и путей их разрешения. Естественно, что чаще всего в основе сюжетов – любовь. Любовь как смысл жизни – и трагедия отсутствия любви; любовь духовная, самоотверженная – и любовь плотская; любовь вне зависимости от брака – и проблема семейных отношений. Бытовые неурядицы, заботы, проблемы в произведениях Петрушевской, как и Улицкой, Палей, Горлановой интересны не сами по себе, но они выявляют жизнестойкость героев, силу или слабость их характеров.

Произведения Петрушевской требуют от читателя напряжения, порой вызывают боль и отчаяние, даже ее «веселые» сказки представляют собой острый анализ деградации человека.

По словам писательницы, сказки – ее любимый жанр. Перу Л.С.Петрушевской принадлежит ряд сборников сказок,

среди которых «Сказки для взрослых» (1990), «Сказки для всей семьи» (1903), «Настоящие сказки» (1999), «Счастливые кошки» (2001). Сказки Петрушевской о счастье, которого так не хватает всем. Герои этих сказок – принцессы и волшебники, пенсионеры, кукла Барби – наши современники.

Характеризуя этот пласт творчества писательницы, критики видят в сказочном жанре стремление автора подняться над бытом, напомнить о прекрасном, о высоком. («Новые приключения Елены прекрасной», «Дуська и гадкий утенок»). В сказочном ключе Л. Петрушевская пытается решить проблемы абсурдного мира, рисуя в чеховских традициях «маленького человека» в нем, а также проблему «положительной героини». Ею, например, становится кукла Барби – Барби Маша, поднятая с помойки нищим слепым умельцем дедом Иваном. Барби Маша творит добро, согревает старость приютившего и вернувшего ее к жизни человека, терпит подлости Крысы Вальки, спасает других, но себя защитить не может.

Часто сказки Л.С. Петрушевской носят притчевый характер, поднимают общечеловеческие нравственные проблемы добра и зла, равнодушия и самопожертвования («Девушка Нос», «Две сестры», «Сказка о часах»). В них все, на первый взгляд, просто и даже по-детски наивно. «Жила-была одна бедная женщина… Дочка у нее росла красивая и умная… Начала дочка искать наряды в шкафу и нашла коробочку, а в той коробочке часики», – так начинается «Сказка о часах». Но затем постепенно автор подводит нас к выводу: пока идут часы, жизнь продолжается, и тот, кто заводит их, спасает от смерти своих близких, спасает мир. И мир этот будет жив до тех пор, пока есть люди, способные пожертвовать собой и заводить часы через час, через каждые пять минут… «Я не просплю свою жизнь, – говорит повзрослевшая дочь, для которой главным стала забота о собственном ребенке и о матери.

Л. Петрушевская справедливо считает, что настоящая сказка может быть веселой или немного грустной, но непременно с хорошим концом, чтобы каждый, кто ее прочитает, почувствовал себя счастливее и добрей.

1.2.Литературные  исследователи о творчестве Л.С.Петрушевской

В последние годы  активно обсуждается творчество Л.С.Петрушевской.

Р. Тименчик в статье-предисловии к сборнику пьес Петрушевской «Три девушки в голубом» подчеркивал, что драматурга интересует прежде всего сознание, дух. Отсюда в пьесах Петрушевской «диалоги со смещенным центром тяжести, отсюда особым образом разработанное движение диалогов и сам лексический состав речи персонажей». Критик считает, что романное начало в ее пьесах сказывается то в заторможенности экспозиций, то в подробностях пересказа засценных незначительностей. Так что окончательный приход Петрушевской в прозу был совершенно неизбежным и органичным [14].

Автором одной из наиболее резких, но ничем не обоснованных статей («Творцы распада: Тупики и аномалии «другой прозы») стал Е. Ованесян, который отождествил писателя с ее героями. Вместо анализа критик выдвинул такие претензии: «Шизофренизированные  персонажи и ситуации, нарочито взломанная, синкопированная в стиле «рок», обездушенная, ничего общего с русской не имеющая речь, обилие омерзительно натуралистических, сексуальных и садистских сцен, убогое философствование, дальше плоского ерничества не идущее, -  бесконечный видеоклип параноического сознания, щедро приправленный к тому же русофобским соусом». Ованесян, подобно многим исследователям 1980 - начала 1990-х, упрекнул Петрушевскую в наличии антиидеалов, «воспевании тлена и разложения», то есть выставил ее этаким декадентом, не упомянув о достоинствах ее прозы.

В журнале «Дружба народов» вышла подборка из двух емких статей, посвященных творчеству Петрушевской. Одна из авторов, О. Лебедушкина определила идеал, возникающий на страницах книг этого писателя как озарение, свет одного человека другому. «Если "бессмертный гений", сидящий в "раковине" человеческого тела, и дает о себе знать, то только "сверкая, подобно озарению". Озарение - то, что противостоит бессмысленности понимания. Этот опыт исключительно редок, он маргинален, как и следовало ожидать: "человек светит только одному человеку один раз в жизни, и это все" ("Через поля").  Если жизнь  трагически "истребима", то свет человека неистребим и способен рассеять "тень жизни", ее "тайную, упорно процветающую, животную сторону", где "сосредоточены отвратительные, безобразные вещи" ("Тень жизни"). Человек светит другому из одного царства в другое, поверх смерти, времени, бездн и границ. Свет и спасение здесь равнозначны» . Здесь речь еще не идет напрямую о христианском мировосприятии мира: автор подмечает «всеохватность» текстов Петрушевской, важность и вневременность ее идеалов.

Другой исследователь, М. Васильева, в статье «Так сложилось» приводит иную концепцию. Она называет Петрушевскую прямой продолжательницей традиций русской классики, а именно - Н.В. Гоголя («Шинель», «Мертвые души»). Ср.: «если отмести вечную сверхидею рая, взяв за образец лишь явную творческую удачу Гоголя - его истинные шедевры, то есть «тьму и пугающее отсутствие света», то гоголевский ад мгновенно потеряет метафизическую глубину. Не давшаяся в руки, не ставшая таким же фактом литературы (в противоположность гениальному аду) вечная идея рая просвечивает сквозь всю свою «темную» предысторию. Ненаписанный же рай продолжает в его прозе свое фантастическое, необъяснимое присутствие». Таким образом, исследователь заключает, что и Петрушевская, подобно Гоголю, создает некий «ненаписанный рай», представление о котором предстает перед читателем в ее текстах. Идеал появляется не на страницах книги, а в душе человека: автор надеется на понимание читателя. (Ср. признание автора: «О мой читатель! Я еще в самом начале своей литературной деятельности знала, что он будет самым умным, самым тонким и чувствительным. Он поймет меня и там, где я скрою свои чувства, где я буду безжалостна к своим несчастным героям») Сравнение с Гоголем - уже отсылка к христианству (об этом говорит и избранная терминология: «ад» / «рай»), где рай - воплощение абсолютного идеала. Тем не менее, и у Гоголя, и у Петрушевской он недостижим.

К отрицанию каких бы то ни было религиозных воззрений писателя приходит М. Ремизова в статье «Мир обратной диалектики»: «Проза Петрушевской безрелигиозна - но не атеистически, а первобытно, матриархально, когда Бога (и даже богов) еще нет, но есть какие-то смутные духи, которым, кстати, приносятся жертвы. И регулярно - причем не осознанно, не добровольно, а вынужденно, почти из-под палки, волею все тех же обстоятельств. Этому миру можно было бы поставить диагноз безнадежной патологии - если бы в нем не существовала вертикаль личного художественного мастерства автора.  Петрушевская виртуозно балансирует на грани наивного и культурного текстов, оставаясь, вероятно, единственным автором, которому удается удержать на этой грани полноценное равновесие» . Ремизова утверждает, что идеалы писателя близки первобытным и истинно народным: это неподвластные логике любовь и материнство.

Приближается к этой точке зрения и автор другого учебного пособия И. Сушилина: «Петрушевская поворачивает читателя к реальному, а не мнимому смыслу бытия. Ее проза принципиально антиидеологична. Писательница, отвергая стереотипы и мифологемы литературы социалистического реализма, погружает своих героев в сферу быта, со всеми его подробностями и проблемами. Мы понимаем, что в мелочах жизни, в невзгодах и вечных проблемах также заключены основные вопросы человеческого существования. Несмотря на беспристрастность авторской позиции, голос героя, его живая интонация вызывают в читателе сопереживание и отклик» [229, 37]. Вполне логично она говорит о глобальности, сверхидее прозы Петрушевской и о соответствующих идеалах.

С концепцией М. Ремизовой спорит Е. Щеглова. «Разговоры именно об архетипах в применении к прозе Л. Петрушевской  основываются на том, что при всей точности, с которой писательница воспроизводит массу тяжелейших житейских обстоятельств, рисует она, по-моему, не столько человека, сколько именно эти обстоятельства, не столько душу его, сколько грешную его телесную оболочку. Человек у нее проваливается во мрак обстоятельств, как в черную дыру. Отсюда, видимо, такое пристрастие писательницы к накоплению признаков этих обстоятельств — начиная от пустых тарелок, дыр и всевозможных пятен и кончая бесчисленными разводами, абортами и брошенными детьми» . Не будем возражать против допустимости существования этой точки зрения, однако, кажется, автор просто за деревьями не увидел леса. Здесь снова выступают антиидеалы: мрак, безысходность, абсурдность человеческого бытия.

Казанский исследователь творчества Петрушевской Т. Прохорова больше изучает лингвистическую сторону ее текстов. В одной из статей она обратилась к семантике слова «счастье»: «Интересна семантика понятия счастье в художественном мире писательницы.  Как правило, счастье - это краткий миг, «пик радости» обретения духовной свободы, чувства родства, но он не в силах рассеять мрак жизни. В итоге это «чудное мгновение» зачастую само оказывается миражом. Счастье и крест у нее обычно оказываются рядом. В художественном мире ее новеллистики можно встретить в основном следующие способы «обретения» героями счастья: иллюзия, подмена реальности мифом, игра. Но даже видимое, мнимое счастье воспринимается ими как благо, ибо тоска по идеалу неистребима». Исследователь называет Петрушевскую романтиком в изображении этого стремления к счастью. Ее идеал (счастье), по Прохоровой, тесно переплетается с долгом (крест). В этом мнение исследователя близко тем, кто воспринимает творчество писателя в русле христианской традиции: «Вообще соотношение мечты и действительности, "здесь"-бытия и "там"-бытия является ключевой проблемой в творчестве Петрушевской. Она связана с мыслью о невозможности обретения гармонии в этом мире. Единственное, на что могут рассчитывать герои рассказов писательницы, - это обретение искомого идеала за пределами человеческого существования, "где-то там, где-то там"». Все же надежду писатель оставляет своим героям: они верят в свое счастье - и оно приходит к ним, пусть не сразу, а «где-то там». Итак, мечта может осуществиться, человек может стать кем-то другим. Надежда и вера - вот те идеалы, о которых говорят исследователи в своей статье.     Д.Маркова, выражая уже ставшие традиционными для исследователей творчества этого писателя мысли, пишет: «В аннотации к книге (сборник «Где я была» ) сказано, что главное в ней - «стремление людей спасти друг друга. И, как в большинстве волшебных, колдовских историй, это стремление приводит к счастливому финалу». К этому стоит добавить, что здесь есть и обратное стремление, ведущее к гибели, когда люди, замыкаясь в собственном мире, отворачиваются от других. Важно иное: то, что способность отдать все ради другого, само желание «оставить дверь открытой», оказать и принять помощь здесь оказываются безусловной ценностью. В буквальном смысле - вопросом жизни и смерти». Здесь уже явственна связь с идеалами христианской традиции, когда главное - забота не о себе, а о ближнем, участие, милосердие и сострадание.