Трагическая судьба личности в «Маленьких трагедиях» А. С. Пушкина

 

4. Внутренний  конфликт личности Дон Гуана в трагедии «Каменный гость».

       В «Каменном госте» мы сталкиваемся с ситуацией, когда человек противопоставляет удовлетворение своих сиюминутных желаний воле судьбы. Дон Гуан не желает нести ответственности за свои поступки, отвечать за свои преступления. Действуя так, как будто ему все позволено, он сеет вокруг себя обиды, возмущение, смятение, смерть. Он не осознает ошибочность своих убеждений, а страдают от этого другие люди. Но в жизни нельзя все время брать, ничего не отдавая взамен, поэтому судьба жестоко наказывает Дон Гуана за его нежелание измениться. 
       Беззаботное начало «Каменного гостя» и его трагическое окончание резко противопоставлены. Пьеса имеет словно взлетную площадку, она набирает скорость, берет разбег, ее движение поначалу не предсказуемо, однако есть связь между началом и концом пьесы. Смысл начала в том, что Гуан никого в Мадриде не боится, он не знает страха, он непобедим и неуязвим, и начальным течением пьесы эта его неуязвимость как бы подтверждается: на совести Дона Гуана – смерть и командора Дона Альвара де Сольва, и Дона Карлоса, и его брата. Из текста трагедии не видно, чтобы воспоминания о погибших от его руки как-то тревожили Гуана, - он способен даже обнимать любовницу возле только что заколотого им человека. Дон Гуан ведет себя в полном соответствии с моральными принципами той среды, порождением которой он является, и в этих моральных принципах проглядывается все тоже «наполеоновское» - относительно понятия чести, благородства, гуманности.  
        Герой трагедии не нравственен, и не безнравственен – он вне нравственности, ибо не признает никаких принципов, кроме принципа «природы». Через все можно преступить, любого, кто встретится на твоем пути, можно рассматривать лишь как препятствие или «орудие» для удовлетворения честолюбивых в своей основе желаний. И Дон Гуан лишь элегически вздохнет о своей очередной жертве, будь то любовница или убитый на поединке соперник, и бросится навстречу новым приключениям. 
        В.Г.Белинский писал: «Герой ее – лицо мифическое, испанский Фауст. Идея Дон-Хуана могла родиться только в стране, где жить – значит любить и драться, а быть счастливым и великим – значит быть любимым и храбрым, в стране, где религиозность доходит до фанатизма, храбрость до жестокости, любовь до исступления, где романическая настроенность делает героем и кавалера, и разбойника. Но дон-Хуан, такой, каким является он у Пушкина, не исступленный любовник, не мрачный дуэлист: он одарен всем, чтоб сводить с ума женщин и не знать никаких препятствий удовлетворению своих желаний. Красавец собою, стройный, ловкий, он весел и остер, искренен и лжив, страстен и холоден, умен и повеса, красноречив и дерзок, храбр, смел, отважен. Как во всякой высшей натуре, в нем есть что-то импонирующее. Может быть, это сила воли, широкость и глубина его души. Для него жить – значит наслаждаться; но среди своих побед он сейчас готов умереть; умертвить же соперника в честном бою и насладиться любовью в присутствии трупа – ему ровно ничего не значит. Он верит в свою звезду и потому на всякого, кто вызовет его, смотрит заранее, как на убитого». 
        У всех традиционных Дон Жуанов не было и не могло быть в душе прошлого (равно как и будущего) – они жили только настоящим, Пушкинский Дон Гуан близок в этом отношении к традиционным, но все же прошлое у него есть! Более того, главное, о чем он жалеет, - о бессилии что-либо исправить в судьбе. Да и вернувшись в Мадрид, он спешит навестить свою прежнюю возлюбленную.

На совести  усталой много зла, 
Быть может, тяготеет.

          Так говорит о своем прошлом  сам Дон Гуан. Но мы этого  зла не увидим и ничего о  нем не узнаем. В самом деле, какое зло он принес Инезе?  Он скрасил конец жизни исстрадавшейся  женщине и лишь жалеет о  том, что не защитил ее от  негодяя мужа. Какое зло он принес Лауре? Наоборот, Дон Гуан творчески обогатил певицу! И что не менее важно: все предшествующие Дон Жуаны готовы были идти на любые ухищрения, на любое плутовство ради обладания женщиной. Не стоит забывать и то, что Гуан – поэт; слуга Лапорелло о нем говорит, используя слова самого Гуана, что ему довольно и того:

У Вас воображенье 
В минуту дорисует остальное; 
Оно у вас проворней живописца, 
Вам все равно, с чего бы ни начать, 
С бровей ли, с ног.

  
          Пушкинский Дон Гуан – удивительный человек, несущий в себе самые противоположные начала: эгоцентрист, замкнутый лишь в собственных переживаниях, и жизнелюбец, распахнутый всем и всему миру, отзывчивый, верный друг. И этот человек потратил всю жизнь, по сути дела, на приобретение  опыта. Значит, герой – по Пушкину – ответственен за свою судьбу, ибо он, исходя из внутреннего чувства свободы, сам делает выбор своего пути, выбор, который – он это отлично понимает! – почти наверняка приведет к страданиям и гибели другого. 
         Однако ни одно любовное приключение не приводило Дон Гуана к гибели. Его может погубить лишь великий конфликт с самим миропорядком, его породившим. 
          Конфликт возникает лишь тогда, когда Дон Гуан перестает чувствовать себя только «импровизатором любовной песни», и становится человеком, переродившимся под влиянием внезапно нахлынувшего и дотоле неведомого ему чувства. 
          Дон Гуан в своем поступке дерзок, он смело идет на прямое богохульство (недаром его все – в том числе и он сам – называют безбожником). Но это и прямой вызов миру ханжества! Того ханжества, которое заживо хоронит прелестную женщину, заставляя ее быть верной гробу. 
         Героем произнесены слова: «Наслаждаюсь молча глубоко мыслью быть наедине с прелестной Доной Анной», - и перед нами новый Дон Гуан, совсем не тот «ветреный любовник», каким его знала Лаура. Его поведение, сдержанное и целомудренное, не подлаживается под обстоятельства, под характер вдовы, что «слезы с улыбкою мешает, как апрель». 
         Образ Доны Анны – один из самых пленительных женских образов, созданных Пушкиным. В короткой, стремительной и роковой истории развития ее любви она успевает быть кокетливой, беспечной, счастливой, грустной, враждебной и безумной. Их с Дон Гуаном любовь – борьба. Дон Гуан искренне поражен наивной чистотой «странной вдовы», которая может задать вопрос:

Вы узами не связаны святыми 
Ни с кем…Не правда ль? Полюбив меня, 
Вы предо мной и небом правы. 
Дон Гуан 
Пред вами! Боже!

          Развертывающаяся затем драматургическая  борьба – это не столько  «поединок» между Дон Гуаном и Доной Анной, с наивным простодушием и чисто женским любопытством стремящееся узнать, в чем же заключается вина «Дон Диего», сколько противоборство в душе самого Дон Гуана. 
          Начав эту сцену действительно как «импровизатор любовной песни», контролирующий каждое душевное движение, каждое изменение в ситуации («Идет к развязке дело!»), Дон Гуан отбрасывает наконец всякие ухищрения и уловки, «обдуманность и коварство». 
          Последняя фраза Гуана необычайно содержательна. Под «развязкой» он имеет в виду, конечно же, не только развязку соблазнения и даже не свое признание, но ответ Анны на это признание; в зависимость от этого ответа поставлена его жизнь, под развязкой Гуан подразумевает в том числе последствие кивка Статуи – ее неминуемое посещение. 
          Перед нами человек, стремящийся разрубить все ханжеские путы, вырвать любимую им женщину из любых условностей, заставить ее отречься от чувства долга по отношению к мертвецу, в свое время купившему ее как вещь и скрывшему ее от людей. Именно живого человеческого чувства не может простить Дон Гуану мертвый и бездушный мир. Скупой рыцарь лишь мечтал о том, чтобы сторожить после смерти свои сокровища. Командор и мертвый заявляет свои права на то, что он купил при жизни. 
          В любовной игре Гуан не раз нес гибель другим, не раз шел навстречу гибели сам. Но вот игра окончена, возмездие все-таки пришло, причем возмездие, вызванное им же, только не теперешним, а прежним Дон Гуаном. Однако теперь Дон Гуану приходиться бороться не с маленьким тщедушным человеком, а с каменным исполином! Каждый раз в «маленьких трагедиях» все аморальное и бездушное рядится в тогу, оправдывая свои действия высшими целями духовной независимости, рыцарской чести, идеалами высокого искусства и справедливости. И сейчас статуя Командора казнит «безбожного обольстителя» Дон Гуана во имя «супружеского долга», «верности» и «нравственности». 
          Этой прямой схватки со всем миропониманием, философией мира собственности, ханжества и лицемерия Дон Гуан выдержать не в состоянии. Он погибает как рыцарь и именем Доны Анны на устах. 
          Барон погиб оттого, что перестал быть человеком, теперь же «жестокий рок» мстит Дон Гуану за то, что в нем пробудился человек. 
          Пушкин точно понял суть духовной ситуации времени – конфликт между личностью, осознавшей себя свободной, и обществом, стремящимся подчинить человека существующей, не подлежащей обсуждению системе моральных норм. Гуан оправдан Пушкиным по разным причинам. Главная из них та, что смертью своей он искупает свою вину перед природой и совестью; не менее важно и покаяние перед Анной. Возрождение Гуана происходит не в период его «возрожденческой» деятельности, а как раз наоборот – когда он от нее отрекается. Бунт против физического аскетизма переходит в бунт против природы, ограничивающей человека, и против совести, в которой отражены высшие законы миропорядка. «Быть личностью - это уже значит быть противоречивым, противостоять себе, своей вере, ну а значит и Богу» - это пишет современный религиозный философ.

 

5. «Оргия отчаяния» в трагедии «Пир во время чумы».

           Трагична и судьба героев «Пира во время чумы», не сумевших вовремя разобраться в вопросах о назначении человека, об истинном смысле жизни. От осознания своей беспомощности, от понимания, что близкая смерть обесценивает любые устремления к лучшему, эти люди предаются пьянству, кутежам, разврату, несмотря на то что у них на глазах гибнут их друзья и родные. Однако Пушкин утверждает, что нравственные законы выше жизни и смерти, и человек, им следующий, не будет застигнут врасплох даже Чумой, потому что значимые для него ценности дают ему душевное равновесие и уверенность в своих силах в любых критических ситуациях. 
            В.Г.Белинский писал: «Основная мысль - оргия во время чумы, оргия отчаяния, тем более ужасная, чем более веселая. Мысль поистине трагическая! И как много выразил Пушкин в этой маленькой поэме, как резко обрисованы в ней характеры, сколько драматического движения и жизни! Умилительная песня Мери, столь наивна и нежна выражением, столь страшна содержанием, производит на читателя невыразимое впечатление. Как много страшного смысла в просьбе председателя оргии спеть  эту песню!

Твой голос, милая, выводит звуки

Родимых песен  с диким совершенством:

Спой, Мери, нам  уныло и протяжно,

Чтоб мы потом  к веселью обратились

Безумнее, как  тот, кто от земли

Был отлучен каким-нибудь виденьем.

 Песня председателя оргии в честь чумы - яркая картина гробового сладострастия, отчаянного веселья; в ней слышится даже вдохновение несчастия и, может быть, преступления сильной натуры…»

Всё, всё, что гибелью  грозит, 
Для сердца смертного таит 
Неизъяснимы наслажденья — 
Бессмертья, может быть, залог!

И счастлив тот, кто  средь волненья

Их обретать и  ведать мог.

 

Итак,— хвала  тебе, Чума! 
Нам не страшна могилы тьма, 
Нас не смутит твое призванье! 
Бокалы пеним дружно мы, 
И девы-розы пьем дыханье,— 
Быть может... полное Чумы.

 

Общее, что сквозит в обоих высказываниях – удивление перед чувством «блаженства», любви к смерти. Если настоящая жизнь «там», за гранью смерти, то ревность в вере принимает форму любви к самой смерти. 
        Священник входит и сразу, не пытаясь даже вникнуть в ситуацию, начинает говорить. Это значит, что ему и не надо было что-либо слышать и видеть, достаточно самого факта «пира». А все же как он попал на пир, на эту улицу, на которой… нет Чумы?! Почему нам не поверить словам молодого человека, сказанным Луизе:

 

улица вся наша

Безмолвное убежище  от смерти,

Приют пиров ничем  невозмутимых. 
Вот Джаксон жил на другой улице и сгинул.

 

Сам Священник о чуме не упоминает, не произносят этого страшного  слова ни Мери, ни Луиза, а молодой  человек, поминая Джаксона, говорит о «заразе, гостье нашей». Только Вальсингам назвал эту гостью чумой. Правда, тоже как то нетвердо, ибо мог бы назвать и «жницей роковою». Ведь поет же он в гимне, что «Чума <…> льстится жатвою богатой».

       Роль пирующих в пьесе исчерпана. Далее уже нет ни индивидуальных лиц, ни имен. В свете рампы остаются две фигуры, Вальсингам и Священник, а пьеса приобретает привкус другого жанра – жанра философского диалога.

       О чем говорил Священник? О том, что пир для христианина – грех. Следует разойтись по домам, ибо в отказе от пира – единственный путь к спасенью, и другого нет. Вальсингам отвечает на буквальный смысл его последней фразы:

…Дома 
У нас печальны – юность любит радость.

 

      Фигура  умолчания несет собственный  подтекст, отрицающий тождество  «пира» и «греха». Священник  возмущен: тем, что слышал, но, оказывается,  еще более тем, от кого услышал.  Он знает о Вальсингаме больше, чем мы, и поражен метаморфозой:

Ты ль это, Вальсингам , ты ль самый тот…

      Вальсингам, он «тот самый» человек, кто за короткий срок похоронил мать и жену, но уже не тот самый, кто был понятен Священнику. Что-то в нем изменилось. Нелегко ему видеть Священника объектом насмешек, нелегко сознавать, что нельзя поправить, ибо вряд ли удастся в чем-либо переубедить Священника.

      «Ступай  за мной» - тоном властного, непререкаемого авторитета требует Священник. Вальсингам, каким его знали раньше, не мог бы не подчиниться. Теперь – может. 
       Интонация начальных ответных слов Вальсингама передает медленное колебание чаш внутренних весов: даже в момент ответа идет в нем перепроверка пережитого – «Зачем приходишь ты //Меня тревожить? Не могу, не должен // Я за тобой идти». Что он пережил – пройдет перед нами в нескольких «моментальных снимках»:

…Я здесь удержан

Отчаяньем, воспоминаньем  страшным,

Сознаньем беззаконья моего,

И ужасом той мертвой  пустоты,

Которую в моем дому встречаю,—

И новостью сих  бешеных веселий,

И благодатным  ядом этой чаши,

И ласками (прости меня господь)

Погибшего — но милого созданья...

До смерти матери он, по-видимому, вел жизнь строгую, был далек  от «пиров разврата» (иначе не сказал бы о «новизне»). Теперь же то, чего раньше сторонился, перестало для него быть «развратом». Священнику он вкратце  рассказал о том, о чем пел  в Гимне. «Бешенство веселий», как  и «благодатный яд этой чаши» и  «ласки» - все это перифразы «жизни». Если речь Вальсингама выразить простыми словами, то получится, что он «удержан здесь» любовью к земной (грешной  по высшему счету) жизни. Смысл аскетизма – в очищении от земной скверны на пути к спасению. Это прекрасно сознает Вальсингам и… отвергает: