Станционный смотритель

Вместе с тем, в словах Минского „Что сделано, того не воротишь", а также обозначении его действия (отворил дверь) проглядывает мотив  воровства, намекая на способ, которым  Дуня досталась Минскому. Поскольку, однако, в дальнейшем именно Минский называет Вырина разбойником („что ты за мною всюду крадешься, как разбойник?"), а не наоборот, то здесь в очередной раз происходит столь характерный для произведения обмен ролями.

Мотив возвращения, поворота лейтмотивным образом пронизывает  все произведение. Приведем еще ряд  примеров его воплощения на звуко-смысловом уровне. Рассказчик предваряет начало истории о смотрителе словами «Но обращаюсь к моей повести» . На одной из немецких картинок, изображающих историю блудного сына, было представлено „возвращение его к отцу". Упоминается, как в первый приезд рассказчика к Вырину „Дуня возвратилась с самоваром". Во второй приезд рассказчик „не мог надивиться, как три или четыре года могли превратить бодрого мужчину в хилого старика". Вырин сообщает, что „возвратясъ, нашел он молодого человека почти без памяти лежащего на лавке". Далее в описании „болезни" Минского говорится, что тот пожимал руку Дуни, „возвращая кружку".

Можно заметить, что концентрация соответствующих слов резко возрастает в кульминационные моменты, то есть в момент выбора, судьбоносного поворота (Дуня покидает отца; Вырин колеблется, брать ли деньги). Когда же все уже совершилось, эта концентрация сходит на нет: после того, как Минский прогнал Вырина, только один раз в тексте упоминается слово, указывающее на мотив поворота: „разве заседатель завернет" в село Н., где раньше была почтовая станция. Однако это единственное упоминание несет существенную смысловую нагрузку: оно указывает на то, что дорога к станции после смерти смотрителя и уничтожения тракта стала кривой. За искривление своей жизненной линии смотритель - человек прямых дорог - смотритель поплатился делом всей своей жизни.

Мотив „виры" имеет важное следствие, связанное с психологией главного героя. То обстоятельство, что Вырин был готов взять „виру" за дочь, является свидетельством, что спился он в конце концов не из-за разлуки с дочерью, а потому, что считал её возвращение невозможным: субъективно для него она действительно погибла, а потому могла быть объектом „виры".

Обратим теперь внимание на следующую любопытную особенность  поведения смотрителя: многократно  сообщается, что он ходит пешком, и ни разу - об использовании им лошадей. Причем в основном это касается критических  моментов: Вырин отпускает Дуню прокатиться до церкви на тройке, однако сам отправляется туда позднее пешком; в сцене с выброшенными ассигнациями их увозит из-под носа Вырина молодой человек на извозчике; в Петербург Вырин также отправляется пешком. То судьба как бы насмехается над „почтовой станции диктатором", который по самой своей должности является распорядителем лошадьми; то Вырин сам отказывается от своей функции. Поскольку станционный смотритель, очевидно, не является бедняком, то настойчивое упоминание ходьбы там, где из общих соображений следовало бы ожидать использования лошадей (прежде всего это относится к путешествию в Петербург), явственно указывает, помимо прочего, на черту психологии смотрителя, а именно - его скупость.

В этом смысле его грех прямо  противоположен „расточительству" блудного сына из библейской притчи. Нежелание  смотрителя расставаться с деньгами является своего рода сильной страстью, как и его нежелание расставаться с дочерью - в полном соответствии с частичной эквивалентностью того и другого в рассматриваемом  контексте. В сцене с ассигнациями обе страсти сталкиваются: смотритель уже был близок к тому, чтобы (см. выше) взять „виру" за дочь. Все это показывает иронию в авторской реплике о смотрителях, что они - люди „не слишком сребролюбивые", а сам образ смотрителя неожиданно обнаруживает родственные черты с известным героем другого произведения Пушкина, созданного в ту же Болдинскую осень, - скупым рыцарем.

То обстоятельство, что  тема денег переплетается с судьбой  героев -вплоть до попыток установить ее денежный эквивалент - способствует художественной активности числовой символики в повести. О роли числа „3" (связанной с другими причинами) мы уже говорили выше. Обратим теперь внимание также и на другое ключевое число - „5" - и их взаимодействие друг с другом. В момент встречи с рассказчиком Вырину лет 50, а Дуне -14; значит, в момент ее рождения Вырину было примерно 35 лет; через 3 года во время второй встречи с рассказчиком ему примерно 53 года. (Во всех этих числах неизбежно присутствует элемент неопределенности, однако тем более показательны получающиеся закономерности.) Минский заплатил доктору 25 = 5 х 5 рублей; Вырину он сунул за рукав сверток из 10- и 5-рублевых ассигнаций: 10 + 5 = 15, т.е. примерный возраст Дуни в момент похищения. В свой второй приезд рассказчик „разрешает" язык смотрителя с помощью пунша, которого тот выпивает 5 стаканов. В свой последний приезд в село Н. „рыжий и кривой" мальчик сообщает, причем дважды, что барыня дала ему пятак серебром. Рассказчик делает то же самое, так что всего речь идет об уплате 5 х 3 = 15 копеек - получается, опять-таки, возраст Дуни в момент похищения. (Значимость числа „5" выступает особенно ярко с учетом его „нетрадиционности" в создании числовой символики в отличие от „троичности".) Рассказчик потратил на поездку в Н. 7 рублей, однако упоминает об этом дважды: получается 7 + 7 = 14, т.е. возраст Дуни в момент, когда он ее впервые увидел.

В конце повести связь  мотива денег с судьбой героев проступает особенно ярко. „Кривой  мальчик" является, с одной стороны, олицетворением возможной судьбы Дуни - если бы она осталась в Н. и завела там семью. На это указывают как мотив потери зрения, перешедший из скрытого плана в явный, так и звукосмысловая перекличка, другие примеры которой мы приводили выше: кривой отсылает к Вырину, а тем самым - к фамильной и семейной теме. С другой стороны - появление „кривого" мальчика в доме спившегося смотрителя намекает на роль самой Дуни в деградации и гибели её отца. Поэтому, давая мальчику деньги, Дуня как бы платит выкуп за судьбу - состоявшуюся свою и невольно погубленную ею судьбу смотрителя[]. То есть, опять-таки, она платит „виру" (которую однажды чуть не принял за нее отец) - тем самым на глубинном уровне семейная связь, воплощенная в фамилии „Вырин", формально восстанавливается.

Однако эта лежащая  в языковом подтексте словесная  игра носит оксюморонный характер: общность между отцом и дочерью обнаруживается как раз в том, что каждый из них платой „виры" или готовностью ее взять подтверждает факт смерти (реальной или воображаемой) другого и необратимость разъединения.

„Исчисление судьбы" путем  перевода ее на язык чисел - язык денежных отношений намекает на то, что за сделанный или, наоборот, пропущенный  выбор может последовать (и следует) расплата: смотритель спивается и  умирает, а его дочери суждены  муки совести.

Давыдов указал на лейтмотивный характер звука „с" в „Станционном смотрителе", который, в частности, является первым в названии повести, имени главного героя и наименовании его должности.

С учетом сказанного выше мы можем предложить объяснение этого  феномена: в начертании столь значимой в данном контексте буквы проступает геометрический образ возвращения, причем возвращения неполного, неудавшегося (не вполне замкнутая окружность). А  сама правомерность апелляции к  зримому облику буквы следует  из темы зрения и названия должности  персонажа - „смотритель". На экзистенциальную несостоятельность действий смотрителя намекает не только геометрия пути, но и упоминание средства перемещения  по нему.

Можно заметить, что эксцессы, вторгающиеся в жизнь смотрителя, так или иначе связаны в  повести с лошадьми. Дуня уезжает  с Минским на тройке, „молодой человек" увозит деньги из-под носа Вырина на извозчике, Вырин получает возможность увидеть дочь, после того, как встречает на улице дрожки Минского - посещение заканчивается тем, что Вырин окончательно убеждается в счастье дочери с Минским и теряет последнюю надежду на ее возращение (см. цитированные работы ван дер Энга и Шмида). Таким образом, Вырин терпит поражение как раз в той сфере, где он является номинальным хозяином - ведь Вырин по самой своей должности „диктатора" почтовой станции как раз лошадьми распоряжается. Получается, что Вырин не просто теряет дочь и умирает, но еще и терпит полное и сокрушительное поражение как станционный смотритель во всех своих ипостасях: в качестве смотрителя он обнаруживает внутреннюю слепоту и/или кривизну внутреннего зрения, с прямого пути он „сбивается", лошади его подводят, станция его уничтожается.

Тщетность попыток Вырина „обратить" судьбу подкрепляется еще одним рядом анаграмм. Сквозь слова Вырина о неминуемой беде „что суждено, тому не миновать" просвечивает анаграмма фамилии возлюбленного Дуни: Минский, - того, кто стал ее судьбой. Тем самым как бы вопреки намерениям смотрителя сквозь его слова проступают знаки судьбы - но совсем не той, в которой он пытается уверить рассказчика и самого себя.

Тот же звукосмысловой лейтмотив  присутствует в еще одной немаловажной детали. В комнате смотрителя на окне стояли горшки с бальзамином. 

Отличительное свойство этого  растения состоит в том, что при  малейшем прикосновении его семена разлетаются из коробочки - в данном контексте это метафора того, как  Дуня покинула отчий дом, откуда ее увез Минский. Характерно, что название рода, к которому принадлежит бальзамин, -недотрога - создает ироническую перекличку с тем, что говорится о „маленькой кокетке" и ее поцелуях. Когда Вырин в Петербурге встречает дрожки Минского, он задает кучеру вопрос: „Чья, брат, лошадь? - спросил он, - не Минского ли?" Только один раз в повести Вырин сам называет фамилию своего обидчика, и как раз с частицей „не": для Вырина он действительно - напасть, а для его дочери - судьба, которую обоим героям не миновать.

§1.Конфликт поколений и ситуация выбора в «Станционном смотрителе»

Отражением внутреннего  конфликта в произведении стала  ситуация несостоявшегося диалога. Библейская притча о блудном сыне с ситуацией покаяния и всепрощения  содержит образец диалога Бога и  человека, диалога сознаний отца и  сына, восстанавливающего гармони «Станционном смотрителе» несостоявшийся диалог родственно-близких людей определил  дальнейшую судьбу Самсона Вырина. Одиночество Вырина обусловлено субъективным фактором-отъездом дочери в Петербург. В эпизоде последней встречи мотив невысказанного слова является конструктивным: «Бедный смотритель! Никогда дочь его не казалась ему столь прекрасною; он по неволе ею любовался. «Кто там?» -спросила она, не подымая головы. Он все молчал. Не получая ответа, Дуня подняла голову…и с криком упала на ковер ». ситуация невысказанного слова усугубляет кризис сознания Самсона Вырина. Он отправляется восвояси, «сохраняя» в своем сознании миф о Петербурге, как городе, разрушающем судьбы молоденьких девушек, единственная участь которых – мести улицы «вместе с голью кабацкою».

Конфликт поколений в  произведении остается неразрешимым. Конфликт между отцом и дочерью заключается в разном понимании счастья.

§2.Крушение" идиллии С.Вырина, обретенная идиллия Дуни.

Все исследователи отличают смысловую нагрузку изображения на лубочных картинках сюжета библейской притчи о блудном сыне с приличными немецкими стихами под каждой картинкой. Большинство критиков отмечают контрастность этих картинок, истории блудного сына по отношению к истории «блудной дочери». И дело здесь, наверное, не только в том, что сын возвращается в объятия отца, а дочь не успевает, сын возвращается, доведенный нищетой до отчаяния, а дочь – прекрасной барыней. Дело в самом смотрителе. Он-то не смирился со своим положением «обманутого» отца (нельзя говорить о смирении, как Макогоненко, если человек пьет. Это не смирение, это протест, направленный и внутрь, и протест самой судьбе); он-то не надеется на хороший конец, не дожидается дочери; он-то не может простить дочь. И дело здесь не только в том, что немецкие стихи не годятся для русской жизни да и не совсем точно передают библейский сюжет.

Почему же несчастен ее отец? Почему он еще больше ожесточается? Во-первых, потому что он не верит в прочность ее случайного счастья, несмотря на заверения Минского в том, что он не покинет Дуню и выполнит свой долг перед ней. Во-вторых, Вырин несчастлив не только из-за боязни за судьбу дочери, перед нами трагедия обманутого доверия, о котором пишет Лежнев: «Вырин слишком много вложил в свою любовь к дочери. Теперь эта любовь предана. Дуня ушла от него, ушла по своей воле. Она не бросилась к нему, когда он разыскивал ее, но ужаснулась, дала его вытолкнуть, не вернула его. И теперь эти кинутые в оплату позора бумажки, и оскорбления Минского, и неприкаянность одинокой жизни – все это сплетается в одно с оскорбленной любовью, обмануто доверие, – и вот начинается своего рода «тихий бунт» смирного человека. Вырин уже не может зажить прежней жизни. Он должен спиться и погибнуть. Жизнь потеряла для него смысл и вкус». 

«Станционный смотритель» – самая печальная из пяти пушкинских повестей. По-человечески очень жаль и несчастного смотрителя, и рыдающую на могиле отца Дуню. Герои повести оказываются в очень сложной ситуации, каждый из них совершает свой выбор, служащий показателем их нравственных возможностей. Каждый по-своему решает вопрос о своем долге по отношению к «другому» человеку. «В «Станционном смотрителе» перед каждым из трех главных персонажей встает проблема другого человека, которая становится мерилом внутреннего этического достоинства и Вырина, и Дуни, и Минского».

Дело в Самсоне Вырине. Он не верит ни в притчу, ни Минскому, ни дочери, ни себе. Герой отвергает путь примирения с собой, с собственной совестью, не прощает ни себе (сам отправил Дуню с Минским – «нашло»), ни Дуне. Поразительно его пожелание дочери смерти: «Как подумаешь порою, что и Дуня, может быть, тут же пропадет, так поневоле согрешишь, да пожелаешь ей могилы…». И дело тут не только в обманутом доверии. Вырин вспоминает: «Ею дом держался… уж я ли не любил моей Дуни, я ль не лелеял моего дитяти; уж ей ли не было житье?…». Он даже не допускает мысли, что Дуня просто не могла жить всегда с ним (Жена живет всегда в доме мужа). Мы видим, что Пушкин не рисует какой-то одной краской героя. Страдания бедного смотрителя одновременно и понятны (страх за будущее дочери), и эгоистичны («уж ей ли не было житье?»)

Образ героя «очерчивается, «обводится» определениями», каждое из которых не смыкается с другим, не дополняет другое, а резко другому противостоит, «контур» получается прерывистым, пунктирным, равновесие – неустойчивым, качающимся, пространство подвижным, мерцающим, незамкнутым и втягивающим в себя. «Истина очевидная, но снова «непостижимая уму»,не названная «точно» никаким словом, но явленная, – овладевает нами». Герой не может простить, смириться внутренне, он сжигает себя горем, спивается, предается отчаянию, унынию, которое считается самым тяжким смертным грехом. Повесть трагична, но, несмотря на трагичность сюжета, финал повести не оставляет у нас скорбной безысходности. Мы чувствуем взгляд «сверху» на трагедию отпадения героя от истины. Самсон Вырин отдает себе отчет в своих поступках, не случайна его оговорка: «поневоле согрешишь». Он выбирает свой крест: страдание за вину и свою, и дочери, и Минского.