Станционный смотритель

Вместе с тем, выявленная сложная динамическая структура связей повести с ее претекстами не учитывает в должной мере того обстоятельства, что претексты повести образуют несколько различных групп. [Гершензон М. С.126]

В одну из них входят литературные произведения предшественников, обыгранные в повести. При этом существенную роль играет полемика Пушкина с традицией  сентиментализма, не способного адекватно  передать богатство человеческой психики на неадекватно упрощенном языке условных моделей, прозаизация стандартных сюжетов и введение в них элементов комического (сопоставление „Станционного смотрителя" С одноименной повестью Карлгофа, „Бедной Лизой" Карамзина, стихотворением И. Дмитриева „Карикатура" и т.д.).

В другую группу входят „застывшие" тексты сакрального характера, полемика с которыми заведомо невозможна и  соотнесение с которым служит языком, на котором характеризуются действия и побуждения персонажей. Прежде всего, это касается евангельских притч, и в первую очередь ключевой для произведения притчи о блудном сыне. Правда, здесь вполне возможна полемика по отношению к стандартизованным и напрямую дидактичным толкованиям, которые подсказываются самой природой притчи. Такие толкования на поверку оказываются ложными, скрывая гораздо более тонкие и информативные эквивалентности. Целый ряд важных примеров данного рода (Вырин как библейский грешник, добрый пастырь как вор и разбойник и т.д.) указан и убедительно проанализирован Шмидом. Обсуждаемые различные эквивалентности обладают разной степенью истинности, в пределе сводясь к двузначной классификации по принципу „истинно - ложно".[Шмид В.1996, с.56] Вместе с тем, по нашему мнению, такой тип интертекстуальных связей между повестью и притчами не является единственным. Как мы постараемся показать в данной статье, наряду с ним в „Станционном смотрителе" не менее существенную роль играет также другой тип интертекстуальных связей с притчами, когда различные отождествления героев с персонажами претекстов не вытесняют полностью или частично друг друга, а сосуществуют на равных, создавая характерно пушкинскую диалогичность и стереоскопичность разных точек зрения. Кроме того, мы выявляем третий тип претекстов повести - фольклорный. Мы постараемся показать, что ключевую функцию в смысловой структуре произведения как целого выполняет столь хорошо известная каждому сказка о Красной шапочке. Важные аспекты выявляются также при проекции сюжета повести на немецкую средневековую легенду о крысолове, которая актуализуется в заключительной части повести.

 Обнаруживается целый ряд „сдвигов" в повести по сравнению с традиционным сюжетом притчи. [Шмид в.1996, с.67]Так, в первый приход Вырина к Минскому тот встречает его „в том самом платье, в котором первая и четвертая картины изображают отца: в шлафроке и скуфье". Во второй же приход находящаяся „под защитой Минского навсегда ушедшая из дома блудная дочь выступает как эквивалент вернувшегося блудного сына" и получает „от соблазнителя все те почести, которыми в притче отец награждает сына после его возвращения". Отсюда делается вывод, что в обеих сценах Минский в определенном смысле выполняет функцию отца притчи[Непомнящий В.С.1999, с.21].

Эти наблюдения следует продолжить. Когда Минский торопливо сует Вырину сверток ассигнаций, это соответствует деньгам, которые „почтенный старик вручает беспокойному юноше", так что сыну соответствует Вырин. Получается, что пара отец - блудный сын реализуется сразу двумя способами: Минский - Дуня и Минский - Вырин. Кроме того, „покупая" у Вырина дочь, Минский отчасти обнаруживает черты поведения „блудного сына", который истратил свою часть отцовского состояния на „бесстыдных женщин".[Тюпа В.И.1983, с.76] Любопытно, что первый визит Вырина не только обнаруживает соответствие с первой и четвертой картинками, но и как бы заполняет лакуну между первой и второй (блудный сын уже получил деньги, но еще только обзаводится продажными „бесстыдными" женщинами). Наконец, Дуня как объект торга соответствует как раз „бесстыдным женщинам".

Минский „оказывается" отцом и блудным сыном, Вырин - сыном и отцом, Дуня - блудной дочерью и „бесстыдной женщиной". Причем даже одна и та же роль может в разных ситуациях иметь разный смысл -скажем, в сцене первого визита Минский играет роль отца по отношению к Вырину, а в сцене второго - по отношению к Дуне. Получается, что один и тот же персонаж может менять свою „роль" в разных ситуациях, выполнять одну и ту же роль по отношению к разным партнерам или даже „играть" две сразу по отношению к разным аспектам действительности[Боцяновский В.Ф.1922, с.182].

Содержательный смысл  этого обстоятельства состоит в  том, что многозначная кодировка  повести на языке притчи позволяет  выразить неисчерпаемо сложную и  многозначную человеческую природу  персонажей, разнообразие (и даже противоречивость) их психологических мотивов и  поведения, в котором эти мотивы реализуются, а также противоречивость их поступков с точки зрения морали, которая делает невозможной их однозначное  осуждение или оправдание. Минский в качестве „блудного сына" подводит своего „отца", но затем как „отец" защищает свою „дочь" от „вора и разбойника", у которого он же в свое время ее украл. Вырин как отец утрачивает „блудную дочь", а затем как контрастный антипод „блудного сына" является в дом, где его не ждут и фактически пытается разрушить чужое счастье и благополучие этого дома, и т.д. [Петрунина Н.Н.1981, с.42]

Ретроспективно сцена  вручения денег в Петербурге заставляет увидеть многозначное соотнесение  с притчей и в самих обстоятельствах отъезда Дуни в дополнение к лежащему на поверхности отождествлению Дуни с блудным сыном. Своим неосторожным советом прокатиться до церкви Вырин фактически вручает Дуню Минскому - как впоследствии Минский вручает Вырину деньги за Дуню, то есть ее денежный эквивалент. Поэтому напрашивается сравнение Дуни с неодушевленным предметом - деньгами, а весь треугольник выглядит следующим образом: Вырин - отец, Дуня -деньги, Минский - блудный сын. Соотношение между Выриным и Минским как между отцом и сыном подкрепляется следующими соображениями.

Минский на станции становится помощником своему „отцу", который  делает его своим преемником в  профессиональном отношении и доверяет вписывать подорожные в почтовую книгу, а затем как бы уступает в наследство собственную кровать  и дочь. Минский же, как и положено блудному сыну, приносит своему отцу одни огорчения и отправляется про­водить свое время с „бесстыдной женщиной", каковой в воображении Вырина является Дуня.

Таким образом, отношения  между Выриным и Минским оказываются структурно удвоенными. На станции Вырин - отец, Минский - сын; в Петербурге - наоборот. Соответственно, зеркально удваивается сцена вручения Дуни (ее денежного эквивалента). [Любович Н.1937, с.265]

Коль скоро Дуня может  быть отождествлена с деньгами, то ее увод прямо „из-под носа" смотрителя может быть сопоставлен со сценой в Петербурге, когда „хорошо одетый молодой человек" увозит на извозчике (многозначительное совпадение) его  дочь. Соответственно, сам этот молодой  человек оказывается „ослабленным вариантом" Минского - блудного сына по отношению к „отцу" - Вырину. Кроме того, между Выриным и этим молодым человеком намечается некоторое „фамильное" сходство в обращении с деньгами - оба берут их недолжным образом.

Не слишком сребролюбивый  смотритель Уравнение „Дуня = деньги" в контексте повести позволяет  предложить интерпретацию фамилии  смотрителя „Вырин" как связанную с „вирой". Напомним, что „вира" (древнерусск.) означает штраф за убийство. Буквально об убийстве речи в повести, конечно, нет, однако Вырин утверждает, что Дуня, погубленная Минским, „пропадает" в Петербурге[Петрунина Н.Н.1981, с.31].

Произведение нисколько  не подвергает сомнению объяснительную силу евангельских притч - наоборот, оно  утверждает неотменяемость вечных схем, в рамках которых и происходит перераспределение ролей, порождающее новые смыслы.

Попытка же ограничить функцию  притчи в повести разоблачением  „ходячей морали" (что по отношению  к Пушкину является недопустимым упрощением) по существу сама воспроизводит  ошибку слишком буквального понимания, которую Гершензон приписывал Вырину в отношении „немецких картинок".

По существу, глубинной  темой повести оказывается соотношение  реальной жизни с текстом-шаблоном (притча, сказка, библейская история  и т.д.), предлагающим язык для ее интерпретации. Существенно нетривиальным моментом пушкинской повести является то обстоятельство, что текст-шаблон или их совокупность способны передать подлинную многозначность и противоречивость реальной жизни - если приложить их к действительности адекватным образом. При этом правило прочтения не является ни однозначным, ни заранее заданным - критерий адекватности сам выясняется по ходу взаимодействия текста и действительности. Если в применении к притчам и фольклорным источникам и можно говорить о полемичности повести, то ее объектом становится не та или иная стандартная поверхностная интерпретация, а мнимо очевидное допущение о единственности адекватной интерпретации.

Сделав соотношение между  притчей (как и вообще текстами-источниками) и жизнью (представленной в основном тексте) объектом художественного исследования, Пушкин создал притчу второго уровня, метапритчу, конструктивный принцип которой (многозначность и непредсказуемость отношений) находится в значимом противоречии с притчей. Поэтому повесть исключает обычную для притч дидактику, однако в качестве метапритчи сама учит читателя адекватному обращению с притчами при попытке перевести реальную жизнь на их язык (можно назвать это метадидактикой).

В том, что касается соотнесения  истории персонажей с текстом-первоисточником, обнаруживается аналогия с еще одной  повестью Белкина -„Выстрелом", где  в роли такого интерпретирующего  текста выступает легенда о Вильгельме Телле и ее литературная обработка  Шиллером.

В обоих случаях принципиально  важным моментом, ставшим объектом художественного исследования, является неустранимая многозначность соответствия и структурная перекомбинация ролей, которая совершается не единожды, а многократно по ходу развертывания  сюжета. При этом извлечение все  новых и новых не отменяющих друг друга смыслов при соотнесении  системы отношений между персонажами  с различными аспектами одной  и той же жесткой структуры  делает последнюю своего рода „магическим кристаллом", повороты которого меняют вид рассматриваемого сквозь него объекта.

Таким образом, в том, что  касается интертекстуального взаимодействия, глубоко нетривиальная особенность (а, возможно, и литературное новаторство) как „Станционного смотрителя", так и „Выстрела" заключается в принципиальной неоднозначности соотнесения жизни и текста (или двух текстов между собой), которое происходит несколькими способами сразу. По существу, речь идет о характерном свойстве поэтики Пушкина, которое (как по отношению к Повестям Белкина, так и его творчеству в целом) требует дальнейшего изучения.

Глава 2.Начальная патриархальная идиллия в повести «Станционный смотритель» и жизнь при дороге.

В «Станционном смотрителе»  сокращение дистанции между уровнем  самосознания героя и сутью сюжетной коллизии открыло перед Самсоном Выриным возможность мыслить и действовать.Он не в силах повлиять на ход событий,но,прежде чем склонить перед судьбой,пытается повернуть историю вспять,спасти дуню от того.что представляется бедному отцу гибелью «дитяти» . Герой осмысляет происшедшее и, более того, сходит в могилу от бессильного сознания собственной вины и непоправимости беды. В рассказе о таком герое и таких

Существенно, что по самой  своей должности Вырин, будучи „почтовой станции диктатором", в определенном смысле заведует дорогой - является, так сказать, хозяином пути. В вечер приезда Минского, столь круто изменивший жизнь смотрителя и его дочери, Вырин „разлиневывал новую книгу". Здесь линии книги - зримые образы дороги - выглядят знаками судьбы, а сама книга - чем-то вроде книги судеб (как раз перед этим упоминается фраза смотрителя „что суждено, тому не миновать"; в самом же начале повести, где говорится о жалобах на станционных смотрителей, называется „роковая книга"). Однако в дальнейшем смотритель в определенном смысле с пути сбивается - как в том, что неосторожно советует Дуне прокатиться с Минским (т.е. неудачно выступает в своей функции распорядителя лошадьми), так и в неверной оценке ее жизненного пути; прямые же линии отзываются уклонением от истины, этической кривизной - как в отношении отца к дочери, так и дочери - к отцу.

В универсальном для повести  мотиве кривизны переплетаются дефект зрения - как физического (кривой мальчик, аллюзия на ослепление Самсона филистимлянами), так и этического - как невозможность, или, того хуже, нежелание адекватно  разглядеть происходящее, а также  реакция на героя на происшедшее.

Поскольку в своих усилиях  вернуть дочь Вырин „заблудился", сбился с верного пути, этот же мотив кривизны переплетается с темой притчи о блудном сыне. В представлении Вырина Дуня стала заблудшей овечкой, т.е. сбилась с истинного пути. Одновременно в его высказывании о судьбе „молоденьких дур", которых „подержал да и бросил" „проезжий повеса", Дуне фактически приписывается грех блуда. С другой стороны, поскольку смотритель ошибается в оценке ее судьбы, он заблуждается.

Поскольку, как оказалось, Дуня нашла свое счастье и, попытки  смотрителя вернуть дочь домой выглядят как попытка обращения необратимого. При этом в его действиях начинает просматриваться мотив кривизны, в норме чуждый „человеку пути", каковым является хозяин почтовой станции. Когда речь заходит о критическом  моменте - увозе Дуни, - соответствующие  слова, связанные с темой возвращения, следуют два раза подряд: „В мучительном  волнении ожидал он возвращения тройки, на которой он отпустил ее. Ямщик  не возвращался". Мотив возвращения  выражен здесь недвусмысленно негативно - произошли необратимые изменения.

Тем не менее Вырин пытается обратить ход вещей и отправляется в Петербург. Суть его попыток проглядывает во фразах „Смотритель ушел и возвратился в назначенное время", „слезы навернулись на глаза". Случай­но повстречав дрожки Минского, смотритель „воротился" (причем это слово встречается три раза на протяжении всего лишь двух соседних абзацев). В разговоре с Минским достаточно ясно выражена невозможность возвращения: „Что сделано, того не воротишь, - сказал молодой человек в крайнем замешательстве". Далее, „сунув ему что-то за рукав, он отворил дверь". Здесь глагол „отворить", указывая на дорогу, ведущую от обиталища Минского, куда смотрителю путь в дальнейшем заказан, только подчеркивает по контрасту необратимость происшедшего и невозможность „возврата". Вторая встреча с Минским заканчивается тем, что тот, „схватив старика за ворот, вытолкнул его на лестницу", что окончательно сделало возвращение невозможным. Тщетность попыток Вырина совершить экзистенциальное обращение, т.е., на языке пространственных отношений, реализовать кривую линию, особенно ярко ощущается из-за того, что действия разворачиваются в Петербурге с его характерными прямыми линиями.

Вернемся к сцене первого  посещения. Минский сует Вырину ассигнации, которые должны стать подменой объекта возвращения. Когда Вырин развернул этот сверток и обнаружил там деньги, на его глазах навернулись слезы. Однако эти слезы как раз оказались вполне обратимыми, поскольку Вырин, поначалу бросив деньги, вскоре за ними воротился. В момент поворота геометрическая кривизна траектории достигает максимума - как и „кривизна" нравственная: когда смотритель вернулся .Таким образом, фамилия смотрителя попадает в целый звукосмысловой ряд, созданный контекстом произведения и связанный с мотивами кривизны (во всех смыслах), поворота и расплаты.