Новаторство Хемингуэя

Нагрузка, выполняемая композицией, позволила писателю крайней экономно обозначить время действия в рассказах. Если в «Революционере»  прямо называется 1919 год, то в дальнейшем буквально ни в одном случае мы не находим таких прямых обозначений. В рассказе «Мистер и миссис Эллиот» косвенным указанием на время действия служит замечание, что в кафе «Ротонда» «всегда полно иностранцев», в «Кошке под дождем» - указание, что «итальянцы приезжали издалека, чтобы посмотреть на памятник жертвам войны». В рассказе «Не в сезон» есть замечание о старой солдатской шинели Педуцци; в «Кроссе по снегу» Ник Адамс намекает на раненую ногу («С моей ногой нельзя делать телемарк»). Рассказчик в «Моем старике» между прочим, говорит о проводившихся «во время войны» скачках и слушает (тоже, между прочим) воспоминания о временах еще до того, как в Штатах «все пошло прахом»; наконец, рассказ «На Биг Ривер» целиком посвящен показу психического состояния еще не пришедшего в себя после войны Ника. Впрочем, можно заметить, что нравственная атмосфера последних девяти рассказов вообще характерна послевоенному времени. Однако указанные особенности важны для понимания конструкции, благодаря которой «малометражный» текст несет двойную и тройную смысловую нагрузку.

Единство сборнику «В наше время» придает тема войны, так или иначе присутствующая в большинстве интерлюдий и новелл. В ряде интерлюдий возникают эпизоды, связанные с событиями первой мировой войны и греко-турецкого конфликта. Например, вторая интерлюдия открывается сценой исхода греческого населения. Легко заметить, что эта глава имеет корни из очерка «Беженцы из Фракии».

Большинство критиков Хемингуэя считает, что единственной школой писателя была его журналистская деятельность. Бесспорно, что работа корреспондента научила Хемингуэя многому в смысле видения мира и отображения жизни. Поэтому неудивительно, что очень многие темы и мотивы, упоминавшиеся раньше в репортажах 1920-х годов, нашли свое место и в первом сборнике рассказов. Например, в репортаже 1920 года «Бесплатное бритье» у Хемингуэя звучит мотив казни через повешенье: «Бриться было не так уж страшно. Ученые говорят, что смерть через повешенье – даже очень приятная смерть. Давление веревки на нервы и артерии действует как обезболивающее. Мучительно ожидание казни». Тот же самый мотив присутствует в пятнадцатой главе-интерлюдии, зарисовке, посвященной казни преступника Сэма Кардинелла. Ожидание смерти сделало невозможным самостоятельное передвижение героя к месту казни: «Сэма Кардинелла пришлось нести. Он был в таком состоянии с четырех часов утра». Однако чувство страха людей передается лишь в одном предложении, да и то относящимся к другим заключенным: «Пятеро приговоренных к повешению находились в первых пяти камерах. Трое из них были негры. Они очень боялись».

Иронический по большей части очерк «Как прослыть ветераном войны, не понюхав пороха» по своему содержанию противостоит рассказу «Дома», хотя раскрывается одна и та же тема –  возвращение с войны. В очерке Хемингуэй с иронией замечает: «Разумнее было бы для возвращающегося патриота селиться на новом месте, а не там, где он жил прежде. Граждане его родного города могут неправильно истолковать мотивы, побудившие его подвергать себя такой опасности, как работа на военном заводе». В новелле «Дома» возвращение домой по контрасту освещено трагически: «К тому времени, когда Кребс вернулся в свой родной город в штате Оклахома, героев уже перестали чествовать. Он вернулся слишком поздно. Всем жителям города, которые побывали на войне, устраивали торжественную встречу. В этом было немало военной истерии. А теперь наступила реакция. Всем как будто казалось, что смешно возвращаться так поздно, через несколько лет после окончания войны».

В восьмой интерлюдии мы видим сцену убийства полицейскими воришек-венгров, пытавшимся уйти на грузовике. Объяснение таким действиям стражей порядка мы можем найти в репортаже «Убийства в Ирландии. Цена поднялась до 400 долларов», где Хемингуэй раскрывает схему проникновения наемных убийц из Америки в Ирландию. 1920-е годы в США – время  гангстерских войн и расцвет итальянских диаспор: «Вообще большинство стрелков – итальяшки. Макаронники – хорошие стрелки. Они работают обычно на пару. В Штатах работают на машинах, потому что на машине уйти легче. Очень важно в  деле уйти. Любой может справиться с работой. Уйти – вот что ценится. На машине гораздо легче». Поэтому неудивительно, учитывая временной контекст, что венгров на грузовике принимают за итальянцев:

« – Ну, может на этот раз сойдет, - сказал Древитс, - но почем ты знал, что они итальяшки, когда стрелял в них?

– В итальяшек-то? – сказал Бойл. – Да я итальяшек за квартал вижу».

Истоки тематики интерлюдии находятся непосредственно в репортаже, где рассказывается о группировках итальянской мафии и способах быстрого ухода от полиции.

Целых два репортажа посвящено у Хемингуэя ловле форели –  “Много форели в Ронском канале” и “Ловля форели в Европе”. Они перекликаются с подробностями процесса рыбной ловли с новеллой “На Биг-Ривер II”.

В репортаже “Ловля форели в Европе” Хемингуэй иронично указывает на необходимость иметь при себе долларовые банкноты, чтобы не попасть во время ужения рыбы в тюрьму или больницу.

В репортаже “Много форели в Ронском канале” есть строки, указывающие на психологическое состояние рыбака: “Удишь не спеша у самого берега, стараясь  не попасть в ивняк или в сосны, что растут чуть повыше, на границе старого русла, и, откинувшись назад, забрасываешь удочку в облюбованное место. Если ты везучий, то рано или поздно на воде появятся круги или двойные круги, когда форель клюет, промахивается и опять клюет, а потом древний извечный трепет охватывает тебя, потому что удочка погружается, и форель судорожно мечется, крутиться, перерезая течение, выстреливает в воздух. Такую борьбу затевает любая большая форель независимо от страны, в какой она водится”.

Подобное волнение охватывает и Ника Адамса, героя рассказа “На Биг-Ривер ”: “Катушка обнажилась. Сердце  Ника, казалось, перестало биться от волнения. Откинувшись назад в ледяной воде, доходившей ему до бедер, Ник крепко прихватил катушку левой рукой… Руки  Ника тряслись. Он медленно наматывал лесу. Он слишком переволновался. У него закружилась голова, слегка поташнивало, хотелось присесть отдохнуть”.

В некоторых репортажах того периода писатель упоминает и о судьбе греческих монархов (“Предательство, разгром…и восстание” и “Короли теперь занимаются не тем, чем прежде”). Второй из  упомянутых выше репортажей раскрывает нам картину монархической Европы начала 20 века. О греческом короле Хемингуэй отзывается с оттенком сочувствия: “Джордж, король греческий – самый новый король в Европе и, возможно, самый неблагополучный. Как сказал Шорти, он – приятный парень и влачит весьма безрадостное существование. Его поставил прошлой осенью революционный комитет, и он останется на посту  столько времени, сколько сочтет нужным революционный комитет”. Здесь же приводит писатель и слова своего знакомого репортера о встрече с греческим монархом: “ Мы пошли прогуляться по парку и увидели там королеву, подрезавшую розовый куст. “Это королева”, - сказал Джордж. “Здравствуйте” – сказала она”…” Когда я уходил, король сказал мне: “Что ж, может быть, когда-нибудь встретимся в Штатах”. Как все греки, он хочет перебраться в Штаты”.

Почти дословно эти слова воспроизводятся в зарисовке “_”, заключающей сборник “ В наше время”: “Мы прошлись по саду. “Вот королева”, - сказал он. Она подрезала розовый куст. – “Здравствуйте”, - сказала она. Но в этой главке рассказ ведется от 1 лица. Таким образом, видно, как журналистский материал художественно переработан Хемингуэем.

Истоки 9-14 интерлюдии опять же берут свое начало из корреспондентского  очерка “Памплона в июле”, посвященном боям быков, празднику, устраиваемому в эти дни. Герои переходят из очерка в сборник, хотя подробности боев не повторяются. Матадора по имени Маэра Хемингуэй  называет “одним из величайших матадоров всех времен”. В очерке описывается бой Маэры, закончившийся для него травмой руки. В главках упоминается один из удачных и красивых боев этого матадора, а также картина его смерти. Хотя некоторые параллели 9 главы-интерлюдии с боем из очерка “Памплона  в июле” провести можно. В очерке говорится о том, что  “ Матадорам запрещено иметь дублеров. Маэра вышел из строя. Его рука не способна была теперь поднять шпагу в течение нескольких недель. У Ольмоса тоже было тяжелое сквозное ранение. Этот бык был быком Альгабено. Этот и все пять остальных”.

В 9 главе так же упоминается о выходе третьего матадора на замену первым двум: “Вышел третий, совсем еще мальчик, и ему пришлось убивать пять быков, потому что больше трех матадоров не полагается…” Но в очерке молодой Альгабено справляется с ними легко и красиво: “ Альгабено справился с ними со всеми. Он победил их. Он работал плащом легко, грациозно, уверенно. Прекрасно действовал мулетой. И заключительный удар его был решительным и смертельным. Пять быков убил он, одного за другим”. По контрасту в главке Хемингуэй придает окончанию боя трагический оттенок: "... и перед последним быком он уже так устал, что никак не мог направить шпагу. Он едва двигал рукой. Он нацеливался пять раз, и толпа молчала, потому что бык был хороший, и она ждала, кто кого, и,  наконец,  нанес удар. Потом он сел на песок, и его стошнило, и его прикрыли плащом, а толпа ревела и швыряла на арену все, что попадалось под руку".

Темой катания на лыжах перекликаются репортаж "Рождество на крыше мира" и рассказ "Кросс по снегу". В репортаже Хемингуэй от 1 лица делится впечатлениями об отдыхе в Альпах. Хемингуэй точно описывает  свои действия и ощущения о время спуска с горы, с "вершины мира": " Вы едете так быстро, как только можете себе представить, потом вы едете еще и еще быстрее, потом  в вашем сознании не остается ничего, потом вы понимаете, что произошло, но земля приближается и обступает вас со всех сторон, и вот вы уже сидите, освобождаетесь от лыж и озираетесь". Примерно те же чувство испытывает Ник Адамс в новелле "Кросс по снегу" во время спуска с горы: "Когда,  внезапно попав в крутой изгиб склона, Ник стремительно полетел вниз, в его сознании не осталось ничего, кроме чудесного ощущения быстроты и полета. Он въехал на небольшой бугор, а потом снег начал убегать из-под его лыж, и он понесся вниз, вниз, быстрей, быстрей, по последнему крутому спуску".

Так же схожи по настроению очерк "Рождество на крыше мира", продолжавший рождественский цикл очерков у Хемингуэя, и рассказ "Кошка под дождем". В очерке, как ни в одном из ранних репортажей, чувствуется влияние литературной деятельности на журналистскую работу писателя. "Рождество в Париже" мало напоминает журналистское задание по жанру. Если исключить самое последнее предложение в структуре текста, то оставшееся можно оценить как цельное художественное произведение. Это "Рождество..." этим отличается от других рождественских очерков и отсутствием повествования от первого лица. Хемингуэй показывает рождественский Париж глазами иностранцев - молодого человека и девушки. В очерке звучит тоска по потерянному миру и одиночество:

" - Интересно, что сейчас  делают дома? - спросила девушка.

- Не знаю, - ответил молодой  человек. - Как ты думаешь, вернемся  мы когда-нибудь домой?

...Молодой человек и  девушка тосковали по дому. Это  было их первое рождество на  чужбине".

В рассказе "Кошка под дождем" пара американцев волею судьбы оказалась в Италии: "В отеле было только двое американцев. Они не знали никого из тех, с кем встречались на лестнице, поднимаясь в свою комнату". Здесь так же присутствует мотив одиночества, психологической неустроенности. Это отражается в бесконечных "хочу" американки, в ее пока что неосуществимых, хотя таких простых желаниях:

" - Хочу крепко стянуть  волосы, и чтобы они были гладкие, и чтобы был большой узел  на затылке, и чтобы можно было  его потрогать, - сказала она, - Хочу  кошку, чтобы она сидела у меня  на коленях и мурлыкала, когда  я ее глажу.

- Мм, - сказал Джордж с кровати.

- И хочу есть за своим столом, и чтоб были свои ножи и вилки, и хочу, чтоб горели свечи. И хочу, чтоб была весна, и хочу расчесывать волосы перед зеркалом, и хочу кошку, и хочу новое платье..."

  Здесь писатель показывает  не только новое “потерянное”  поколение, но и явное семейное  неблагополучие, получившее свое  распространение и в других  рассказах сборника (“Доктор и  его жена”, “Мистер и миссис  Эллиот”). В рассказе “Мистер  и миссис Эллиот” Хемингуэй  показывает,  открыто семейный  дискомфорт супругов, но при этом  какое-то бы ни было сочувствие  к супругам сменяется откровенное  авторской иронией, если не сказать  издевкой.

Говоря о сборнике в целом или рассматривая отдельную новеллу, мы всякий раз встречаем либо частный иронический подтекст, либо откровенно ироническое отношение к миру. Ирония буквально пронизывает весь сборник, начиная с его названия – слов широко известной молитвы, содержащей просьбу о ниспослании мира “в наше время”. Столь же несомненна ирония в самой композиции книги, в том, что даже самые светлые “детские” и “юношеские” рассказы, вроде “Трехдневной непогоды”, звучат зловеще на военном фоне, не предвещающем герою в будущем ничего хорошего. Характер иронии в отдельных рассказах меняется: от мягкой и вполне доброжелательной (“Трехдневная непогода”) до злой и презрительной (“Мистер и миссис Эллиот”). В этом есть отголоски репортажей писателя  начала 20-х  годов, где ирония кажется незаменимой в показе послевоенной действительности.

Однако,  стремясь показать сложную реальность времени, Хемингуэй не опирался на иронию как на единственно верный способ отображения действительности.  С не меньшей силой, чем ирония, на страницах сборника проявляется радость чувственного восприятия многих вещей, но главное – природы.