Литературная жизнь Беллы Ахмадулиной

На всех этапах развития творчества Б.А. Ахмадулиной критика уделяла ему пристальное внимание. Наиболее значительной работой является статья А.А. Михайлова «Открытие Пушкина», в которой подчеркивается тяготение стиха Б.А. Ахмадулиной к пушкинской литературной традиции.

Белла Ахмадулина, скорее, архаик. Это выражается и в большей - классической! - закованности стиха, и в склонности к несколько старомодной, неторопливо-важной, велеречивой манере, к чуть-чуть архаической лексике, к своеобразному культу мотивов Пушкина и Лермонтова.

Надо, вероятно, уточнить, что некоторая архаичность поэзии Беллы Ахмадулиной сказывается вовсе не в уходе в прошлое (она очень напряженно современный поэт!), а, скорее, в манере речи, некоторых оборотах. И все это связано с высокостью. Высокое "косноязычию" поэта Беллы Ахмадулиной сочетается поневоле с архаичностью. Об этом сочетании напоминает ее стихотворение "Ларец и ключ".

      ... нам нужен штрих живой,

            усвоенный пейзажем,

      чтоб  поступиться им,

            оставить дня вовне.

      Но  все, что обретем,

            куда мы денем? Скажем:

      в ларец. А ключ?

            А ключ лежит воды на дне.

 

Вот два места, где  словно слышится дыхание поэтической  речи давнего XVIII столетия: "оставить дня вовне"; "А ключ лежит  воды на дне". Еще в 1957 году юная Б. Ахмадулина написала: "Влечет меня старинный  слог...".

В творчестве Беллы Ахмадулиной присутствует  культ мотивов Пушкина. После Пушкина в русской поэзии, наверно, не было такого всплеска дружества, напряженного, суеверно охраняемого товарищества, как у Беллы Ахмадулиной. Раннее стихотворение так и называется - "Мои товарищи". Вот два четверостишия из него - первое и последнее:

      Когда моих товарищей корят,

      я понимаю слов закономерность,

      но  нежности моей закаменелость

      мешает  слушать мне, как их корят...

       ...

      Все остальное ждет нас впереди.

      Да  будем мы к своим друзьям

                              пристрастны!

      Да  будем думать, что они прекрасны!

      Терять  их страшно, Бог не приведи!

У Беллы Ахмадулиной роль была особой, более камерной, менее публичной. Ее круг читателей был узким, но поклонение от этого еще яростнее. В ее стихах ценилась не эстрадная громкость голоса, а интимность, изящество, за которые особенно легко принимали стилистическое жеманство: поэтесса любила придать голосу томность и говорить с акцентом, как будто унаследованным от пушкинской эпохи. Талант Ахмадулиной интонационный, акцентный. Это особенно очевидно в авторском исполнении стихов: прежде всего слышатся не слова, а некий музыкально-стилистический тон:

Лирическую героиню  Б. Ахмадулиной характеризуют сосредоточенность  — иногда чрезмерная — на самовыражении  и самоанализе. Б. Ахмадулина — переводчик, искусно передающий дух оригинала. Она пишет очерки, настойчиво возвращаясь  к судьбам А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова. Тенденция к осмыслению судьбы общества, судьбы личности, отечественной культуры, соотносимых с гуманистическими идеалами христианства, нашла выражение в новых произведениях Б. Ахмадулиной. Она стремится “поднять планку” поэтической культуры, соединить в своем творчестве традиции допушкинской, классической литературы и модернизма, приблизить современника к его собственным языковым особенностям, побудить мыслить, дорожа тайной каждого слова. Стих поэтессы нередко напоминает одну огромную метафору, смысл которой “затемнен”, ибо включает в себя множество других смыслов, оттенков, образов, сцепленных между собой прихотливо, подчиняясь чувству, которое движет автором, следуя мучительным попыткам постичь и выразить сущность явлений адекватно, не упрощая и не искажая. Б. Ахмадулина отказывается от сюжета: тема и идея не столько “задаются”, сколько “отыскиваются” в результате развертывания поэтической эмоции. Главное для поэтессы присвоение — присвоение всего, что дорого, перед чем она преклоняется, что волнует, мучит, возвышает. Присвоение — значит любовь, восхищение, сопереживание, сострадание, столь полные и безоглядные, что без них Б. Ахмадулина не мыслит самое себя. Присвоенное — значит пропущенное через душу, глубоко потрясшее, облитое слезами, навсегда ставшее неотъемлемой частью внутреннего мира. Открывая для себя кого-либо, Б. Ахмадулина как бы проживает его судьбу, входит в его художественный мир так глубоко, что неизбежно преобразует собственное творчество. В ее поэзии можно отметить пушкинскую, лермонтовскую, цветаевскую, пастернаковскую традиции. Даже эти немногочисленные примеры убеждают, что литературные реминисценции весьма органично вписываются в ткань поэтических текстов Б. Ахмадулиной и являются неотъемлемой частью её индивидуального стиля.

Белла Ахмадулина –  поэт воспринимается наследницей, либо анахронизмом. Так или иначе, все  исследователи её творчества склонны  связывать его с пушкинской эпохой. Это касается как внешней формы  стихов (например, её явная склонность к реминисценциям (отражение влияния чьего- либо творчества в художественном произведении), знакам литературной традиции прошлого),  так и «архаического» мироощущения Ахмадулиной.

Таким образом, Ахмадулина обратилась к архаике:

Во-первых, в поисках преемственности. Она многим обязана Х1Х веку, в том числе тематически. Одним из главных мотивов её творчества является поэзия дружеского чувства, восходящая, главным образом, к Пушкину.

«Почти не колеблясь в выборе своей поэтики, Ахмадулина предпочла сверхсовременному, дружащему с жаргоном языку своих товарищей по поэтическому цеху усложнённый, порой архаизированный язык»

      В одном из стихотворений 1962 года она  писала:

                  Влечёт меня старинный  слог.

                  Есть обаянье в древней  речи.

                  Она бывает наших слов

                  и современнее и резче.

Нужно сказать, что слова старинный, старомодный проходят красной нитью через всё её творчество, определяя своеобразие поэтики.

Во- вторых, особенность стиля Ахмадулиной определяется её особым мировосприятием. «Особый свет падает на то и тех, с чем и с кем соприкасается Белла Ахмадулина в жизни и в литературе. Отсюда и её уникальная способность и о простом, и о сложном говорить всегда сложно, т. е. высоко , «высокими» словами. (Архаизмы, большей частью, и обладают возвышенной экспрессией) и с полной уверенностью – поймут. А не поймут, так почувствуют, что, в принципе, одно и то же».

Без сомнения, архаическая лексика осознается Б. Ахмадулиной как одно из средств  стилистической выразительности. Это  положение подтверждается весьма частотным  употреблением архаизмов.

С функциональной точки зрения, самым ярким и показательным является, употребление слов с устаревшим фонетическим оформлением для поэтизации речи и придания ей высокой экспрессии.  

Судя  по хладу светил,

по багрецу  перелеска,

Пушкин, октябрь наступил.

            “Сад ещё не облетал”

      Употребление  неполногласия хлад в этом стихотворении служит созданию выразительности и поэтизации речи. Кроме того, обращение к имени Пушкина отсылает нас к поэзии XIX века, в которой употребление неполногласных вариантов (и в частности слова хлад) в пейзажной лирике было обычным. Слово, таким образом, получает некий традиционный литературный ореол.

Или, например, форма «други». Здесь Ахмадулина следует пушкинским традициям, его ранней лирике, стихотворениям, посвященным дружбе. Форму эту она использует для иронического обозначения своих собратьев по перу:

Так, значит, как вы делаете, други?

Пораньше  встав, пока темно-светло,

открыв  тетрадь, перо берёте в руки

и пишите? Как, только и всего?

      «Так, значит, как вы делаете, други...?» 

Такая лексика неслучайна, ведь она сообщает тексту колорит какой-либо эпохи или демонстрирует связь с литературным прошлым. Вообще, пушкинская  реминисценция, точнее, связанная с именем Пушкина, служит не сигналом его индивидуального стиля, а сигналом определенной поэтической традиции,несомненно, поэтизируя речь, способствуя созданию новых индивидуальных образов.  
 
 
 
 
 
 
 
 
 

  
 

              Художественная картина мира в <<цветаевских>>                   стихотворениях Б. Ахмадулиной.

Итоговое стихотворение <<тарусского>> цикла (<<Как знать, вдруг мало, а не много…>>), заключая в себе развитие ключевых лейтмотивов, представляет образное обобщение цветаевского пути, сопрягает картины юности героини и ее последующую странническую судьбу через познание устойчивой закономерности <<невхожести в уют, в приют>>.

Как знать, вдруг  мало, а не много:

невхожести в уют, в приют

такой, что даже и  острога

столь бесприютным  не дают;

 Образы художественного  пространства и времени имеют  в стихотворении синтезированный  характер, вехи цветаевской судьбы постигаются здесь в их глубинном взаимопроникновении, биографический «текст» становится предметом творческой интерпретации и образует основу разветвлённого ассоциативного ряда. Выведенный еще в начальном стихотворении вещий «гений глаза изумрудный» здесь таит пророческое предвосхищение будущих катастроф:   «А  гений глаза изумрудный// все знал и все имел в виду». Композиционно стихотворение выстраивается как калейдоскоп бытовых эскизных зарисовок, постепенно обретающих символическую многомерность. Первые пять строф, укладывающиеся в единый синтаксический период и отличающиеся, благодаря «нанизыванию» инфинитивов, напряженно-отрывистым звучанием, рисуют встречу Цветаевой  с Блоком как мистическое событие, которое отвечало внутренним побудительным импульсам героини и определило ритмы ее последующего пути. Знаменательной становится у Ахмадулиной перекличка с мотивами цветаевских «Стихов к Блоку»: 

  Мгновения: завидев Блока,

   гордыней скул порозоветь

   как больно смотрит он, как блекло

   огромную приемля весть

  Из детской ручки… 

Центральное место  занимает в стихотворении преображенное  в сфере памяти и воображения  – как самой героини, так и  авторского лирического «я», -   пространство цветаевской Москвы, над  которым «важно и вельможно шел снег,   себя даря и множа», пространство дома в Трехпрудном,   осыпанного «чудным снегом», «моста Кузнецкого», Тверской – «в мигании, во мгле, в огне». Бытовое перерастает здесь в бытийное и вечное. Так, эпизод прогулки сестер на Тверской («Влекла их толчея людская, // строгим  Пушкиным сникая») подсвечивается у Ахмадулиной контекстом позднейшей цветаевской пушкинианы, где именно воспоминание о детском созерцании «Памятник-Пушкина» ассоциировалось с первой «пространственной мерой», с роковым выбором   «черной жизни» (Мой Пушкин» , 1937).  Так же, как и встреча с Сережей, запечатления диалога с ним,   воссоздавая сферу душевных привязанностей героини, мир окружавших ее людей, проецируются на долгий путь предстоящих разлук и скитаний: «Раз так пойти, а дальше -     можно // стать прахом неизвестно где». Таинственная, чреватая будущим атмосфера сочельника, детские заботы «для елки приобресть звезду» предстают в стихотворении в зеркале трагедийной исторической перспективы, грядущего неотвратимого «бездомья», а в конечном итоге – и в масштабе вечности.

В ряде стихотворений  Ахмадулиной, которые примыкают  к циклу «Таруса», более детализированно  выстраиваются звенья цветаевской  судьбы, где за биографическими подробностями, сводящими воедино «начала и  концы» пути, таится постижение граней духовного опыта поэта.

Стихотворение «Уроки музыки» (1963) открывается нотами сокровенного любовного признания, основанного  на ощущении внутреннего родства  с героиней в сфере драматичных  детских впечатлений от занятий  музыкой, в «общедетской предрояльной позе». С ориентацией на оригинальное  творческое переосмысление мотивов автобиографического эссе Цветаевой «Мать и музыка» (1934) в соприкосновении поэта и земной музыки автор прозревает инвариант экзистенциальной драмы творца, вынужденного пребывания его «безмерности в мире мер»:

      …тебя, как всех,

          учили музыке. (О крах ученья!

Как если бы, под Богов  плач и смех,

Свече внушали правила  свеченья).