Контрольная работа по "Историческая антропология"

РВУЗ  «КРЫМСКИЙ ГУМАНИТАРНЫЙ УНИВЕРСИТЕТ»

ЕВПАТОРИЙСКИЙ ИНСТИТУТ СОЦИАЛЬНЫХ НАУК

Кафедра истории и правоведения 
 
 
 
 
 
 
 

Контрольная работа 

По  дисциплине: Историческая антропология 

Студента: Лукашенко А.А.51-ЕЗИП 

Вариант№12 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Выполнил:_____________

Подпись студента:_______

Проверил:______________

Преподаватель:_________ 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Евпатория,2011г. 

1.Перспективы  исторической антропологии.

     Историческая  антропология  представляет собой, по словам Ж. Ле Гоффа, «общую глобальную концепцию истории». Она объединяет в себе изучение менталитета, материальной жизни, повседневности  вокруг понятия антропологии (в том числе — изучение тела, жестов, устного слова, ритуала, символики и т.д.). В методологическом плане данное направление многое взяло из социальных наук .

     Сущностными чертами исторической антропологии,по П. Берку,  можно назвать следующие:  

     Как показано А.Я. Гуревичем, в центре данного  направления стоит убежденность в инаковости чужой культуры, ее несхожести с той, к которой принадлежит  сам исследователь. Процесс исследования становится при таком подходе уже известным нам диалогом культур, размещенных в пространстве и времени.

     Следствием  этого, по словам М.М. Крома, является то, что вместо «поиска типического, построения генерализирующих объяснений,  общемировых моделей развития… ученым предлагается присмотреться к локальным особенностям и вариантам, осознать фундаментальное многообразие культурно-исторического процесса в разных уголках земного шара. Кроме того, появилась потребность вернуть истории «человеческое измерение», оценить возможности проявления свободной человеческой воли среди безличных структур и разнообразных детерминирующих тенденций. Желаемый эффект подобной «перенастройки внимания» — проверка на прочность ряда предложенных ранее   макроисторических теорий и концепций и внесение в них необходимых коррективов.Для этого тщательно фиксируются и анализируются малозначительные на первый взгляд слова,  жесты, поступки участников «социальной драмы»; их поведение «прочитывается» как некий текст. Затем добытые исследователем «кристаллы» смысла соединяются им воедино с учетом изученных отношений между элементами системы: так создается обобщенная характеристика данной культуры». М.М. Кром сближает подобный анализ с понятием «thick description» («плотное», насыщенное интерпретациями описание) Клиффорда Гирца.

     Весьма  точной также представляется характеристика, данная М.М. Кромом источниковедческим методологиям исторических антропологов: «Они исходят из того, что всякая социальная реальность “непрозрачна”, она словно маскируется, и поэтому исследователь с недоверием должен относиться к тому, что изучаемое им общество  прямо заявляет о себе. Предпочтение отдается косвенным свидетельствам, “проговоркам”, а также таким массовым источникам, которые не содержат какого-то привнесенного осознанного представления о действительности (в качестве примера часто приводятся прейскуранты цен или приходские книги). С их помощью исследователь может понять традиционные для данной культуры образ мышления и способы поведения, которые ее носители в силу привычки подчас уже не замечают. Так за видимой реальностью проступают скрытые механизмы и логика».

     Основоположником  исторической антропологии как особого  подхода традиционно считается, как уже отмечалось выше, Марк Блок и особенно его труд «Короли-чудотворцы», вышедший в 1924 г. Однако ее развитие началось позже, с 1960-х - 70-х гг. гг., прежде всего, как показал Ж. Дюби, под влиянием успехов социальной антропологии (исследования К. Леви-Строса и др.). Свой вклад в него внесли историки разных стран, прежде всего  Ф. Арьес, М. Вовель, Р. Дарнтон, К. Томас, П. Берк, А. Макфарлейн и др.

       Если попытаться в немногих  словах охарактеризовать антропологически  ориентированную историю как  определенный подход, можно выделить  следующие его признаки: междисциплинарность, активный диалог как с другими науками (антропологией, социологией), так и между разными отраслями исторического знания (социальная, экономическая, политическая история объединяются вокруг понятия “культура”); преимущественное внимание к межличностному и межгрупповому взаимодействию, взгляд на происходящие процессы с позиции их участников (или жертв); изучение всех видов социальных практик, рутины и повседневности на всех уровнях и во всех проявлениях (от поведенческой культуры до культуры политической).

       Разумеется, каждый подход имеет  свои ограничения. Поскольку антропологическая  история присматривается к поведению  отдельных людей или небольших  групп, ее успехи и слабости  прямо связаны с применением  микроанализа. Но изучение отдельных  случаев (case studies), столь часто встречающееся в историко- антропологических исследованиях, неизбежно ставит проблему репрезентативности того или иного изученного явления и перехода от микро- к макроуровню. Кроме того, историко-антропологический подход едва ли применим к изучению эволюции общества на большом временном отрезке (и такие попытки, как было показано выше, создают в итоге весьма статичную картину).

       Наконец, историко-антропологическое  исследование возможно применительно  далеко не к каждой эпохе, ибо (как справедливо подчеркнул в своем выступлении на конференции 1998 г. И.Н.Данилевский: возможность его проведения напрямую зависит от состояния источниковой базы. Поэтому, на мой взгляд, едва ли возможна историческая антропология Киевской Руси: сохранившиеся источники позволяют реконструировать определенные социальные типы (как это блестяще сделал Б.А.Романов), но документов личного характера (переписки, дневников и т.п.) до нас не дошло, и голосов конкретных людей “из народа” мы не слышим.

     Не  может историко-антропологический подход и заменить другие, уже давно используемые методы (генеалогические, статистические – там, где это необходимо, – просопографический подход, историко-юридический анализ и т.д.), и, разумеется, самый новаторский подход не избавляет исследователя от необходимости критически анализировать источники. Но при всех необходимых оговорках плодотворность нового направления не вызывает у меня сомнений.

     Во-первых, открывается перспектива существенного  обновления и расширения проблематики исследований. Антропологический подход отвечает давно ощущаемой историками потребности обратиться к изучению повседневности, жизненной практики в различных ее формах, дополнить историю учреждений, законоположений и больших социальных групп “человеческим измерением”. Политическая культура и народная религиозность – вот лишь два возможных перспективных направления в изучении истории России, где новый подход может с успехом найти применение.

     Во-вторых, взгляд на события прошлого под новым  углом зрения позволяет вовлечь в научный оборот и новые источники, на которые до сих пор историки обращали недостаточное внимание (например, описания различных церемоний, формулярные сборники церковного содержания и т.п.).

       Наконец, в-третьих, антропологический  подход способен возродить интерес к компаративистским исследованиям, по-новому ставя “вечный” вопрос о соотношении исторического пути России и Европы.

     Таким образом, 1970-80-е гг. стали периодом бума конкретных социально-исторических исследований, совершивших подлинный прорыв в области изучения индивидуального и коллективного поведения и сознания. Радикальное изменение самой проблематики исследования, направленного на выявление человеческого измерения исторического процесса, потребовало решительного обновления концептуального аппарата и исследовательских методов и привело к формированию новой парадигмы социальной истории, включающей в свой предмет сферу человеческого сознания как неотъемлемую структуру социальной жизни. Перенесение акцента с институциональной и макро-событийной истории на ее богатую конкретику, переход от доминирования умозрительных схем и построений к «истории подробностей жизни». Повседневность как специальная область исторических исследований была обозначена и стала популярной недавно. В действительности, основные аспекты ее рассмотрения, пусть и обозначаемые иными терминами (история труда, быта, отдыха и досуга, обычаев, различных срезов культуры и т.д.), чаще всего в отдельных фрагментах – изучались давно и традиционно. Такой поворот в историографии в принципе соответствует логике развития науки, где «хорошо забытое старое» нередко подается как новое, к этой области привлекается повышенное внимание научного сообщества и она становится весьма популярной. Здесь есть как свои плюсы, так и свои минусы. Плюсы состоят в том, что в этой «старой-новой» области совершается немалый рывок в количественном накоплении знаний, нередко также и теоретико-методологические прорывы, формирование новых концепций, вплоть до смены парадигмы отраслевого знания. Минусы состоят в том, что увлеченные своим предметом исследователи обычно забывают его ограниченность, рассматривая как самодостаточный, вне связи и общенаучного контекста. Конечно, повседневность «самоценна» как предмет массового читательского интереса, обычно имеющего склонность к бытовым подробностям жизни. Но нужно всегда отдавать отчет, что «повседневность» - всего лишь один «ракурс» рассмотрения общества, не способный дать решающей информации для понимания его исторической динамики, а лишь дополняющий, конкретизирующий научные подходы, вскрывающие его сущность. Объединение в общий предмет широкой области ранее отдельных сюжетов и тем исследований (быт, отдых, труд, гендерная истории и т.д.). Т.е. речь может идти о новой парадигме исторического знания, при которой факт реальной жизни приобретает качественно иное научное значение. Вместе с тем, излишнее увлечение повседневностью, гипертрофия значимости этой темы таит угрозу … бесконечного фрагментирования истории, не избавляя от опасности схематизма, потому что повседневность тоже должна быть структурирована, а здесь возможны как действительно научный подход, так и субъективный произвол при выборе тем и ракурсов.

     В заключении хотелось бы остановиться на сильных и слабых сторонах историко-антропологического подхода (о каком-то едином “методе”, на мой взгляд, говорить не приходится при таком разнообразии исследовательских приемов авторов, считающих себя сторонниками данного направления) и оценить его перспективность применительно к отечественной истории, которой автор этих строк занимается профессионально.  
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

2.Вклад  А.Я. Гуревича в  российскую историческую  антропологию. 

Первая научная публикация А.Я. Гуревича увидела свет в 1950 году, на закате сталинской эпохи, вскоре после недоброй памяти кампании по борьбе с «космополитизмом», одной из жертв которой стал учитель Арона Яковлевича, А.И. Неусыхин. Последняя монография Гуревича («Индивид и социум на средневековом Западе») вышла в России в 2005 году. За более чем полвека, прошедшие между этими событиями, изменилось очень многое: закончилась советская эпоха, а вместе с ней — и господство «единственно верного учения». В отечественной гуманитаристике появилось невиданное ранее методологическое разнообразие. Среди ученых, которые внесли наибольший вклад в обновление проблематики и подходов российской исторической науки, одно из первых мест по праву принадлежит А.Я. Гуревичу.

     Конец 1980-х годов был для А.Я. Гуревича периодом широкого научного признания — не только за рубежом (там еще в 1970—1980-е годы его книги издавались в переводах на многие языки), но и в своем Отечестве. Особенно знаменательным был 1989 год — год выхода первого выпуска «Одиссея» и проведения в Москве международной конференции, посвященной 60-летию французской школы «Анналов». Недаром, вспоминая о том времени в своем интервью, публикуемом (увы, посмертно) в данном номере «НЛО», Арон Яковлевич говорит о «прорыве огромной психологической значимости»: «Это был перелом. Это была победа».

 А.Я. Гуревич  по натуре был бойцом; для него  торжество отстаиваемых им новых  научных идей было глубоко  личным, выстраданным делом. Об  этом очень удачно выразился  Л.М. Баткин (и как раз в связи  с творческой биографией Гуревича): «То, что на Западе обычно было более или менее увлекательным интеллектуальным ремеслом, оказалось для советских “гуманитариев-шестидесятников” чем-то неизмеримо большим: культурным пересозданием, обретением жизненного смысла и личным освобождением, почвой для воссоздания из пепла внеофициальной, подлинной научной среды». Это было, по словам Баткина, возвращением «на большак мировой культуры».