Юрий Алексеевич Гагарин

— Ты много рассказывал о Сибири, говорил, что там много-много черемухи. Вот и захотелось подарить тебе кусочек детства.

      Такое не забывается. По-прежнему с азартом носился по баскетбольной площадке, играл в волейбол, футбол. А все друзья — охотники, рыболовы от его славы сильно выиграли, проблема путевок отпала.

Если должен был проявить командирскую власть, старался не прибегать к приказному тону. Засиделись, например, после встречи товарищей, затянулась игра на бильярде — подошел, напомнил: «Ребята, завтра полеты, я пошел спать». Если его в чем-то по-дружески упрекали, не чванился, был самокритичен: «Братцы, извините, я перегнул».[1]

      Он был очень умным от природы человеком. И, конечно, быстро понял, что для командира очень мало быть хорошим парнем. Если он для товарищей — «свой начальник», значит, он должен стать и выразителем их идей, должен помогать претворять в жизнь то, о чем они не раз говорили в дружеском кругу, прекрасно зная и сильные и слабые стороны своей подготовки. Все они чувствовали, что им не хватает «научного багажа». Из первого набора космонавтов только Владимир Комаров окончил инженерную академию. И хотя он никогда не отказывался помочь товарищам в любом трудном вопросе, надо было и самим не плошать. Гагарин стал одним из главных инициаторов «движения» в Военно-Воздушную инженерную академию имени Жуковского. Как ни трудно было, считал своим долгом учиться только на пятерки-четверки. Прекрасно понимал, что если он себе даст поблажку, то уж остальным вроде «сам бог велел», как говорится.  Все они были летчиками. Стремление летать было у всех в крови. Но, увы, летать приходилось гораздо меньше, чем раньше. Получалось нескладно: с одной стороны, все в один голос твердили, что профессия летчика необходима для космонавта, что развивает реакцию, чувство пространственной ориентации, тренирует вестибулярный аппарат и т. д. и т. п. А с другой — летные часы в подготовке стали сокращаться. Психология  начальства была бесхитростна:  самолеты все-таки, как бы чего не вышло...[4]

      Когда Гагарин стал заместителем начальника Центра по летно-космической подготовке, он твердо взял курс на полеты. Посовещался с товарищами. Тогда уже пришло пополнение, и среди них были опытные летчики. Владимир Шаталов, например, был уже инспектором воздушной армии, летал на истребителях самых последних марок. А здесь в Звездном по правилам ему положено было летать только с инструктором на учебном самолете. Абсурд. Человек ведь должен в процессе учебы совершенствоваться, а не скатываться назад. Гагарин добился, чтобы Шаталову разрешили самостоятельные полеты. Горячо поддержал идею, чтобы бортинженеры летали не с инструкторами, а со своими командирами. Действительно, по общему мнению, такие полеты немало способствовали возникновению психологической совместимости. Сам Гагарин, кажется, именно в этот период взял на вооружение слова из популярной песни Пахмутовой: «Летчик может не быть космонавтом, космонавту нельзя не летать». Но он не был бы космонавтом, не был бы Гагариным, если бы не летал сам. У него была мечта — быть не только космонавтом, но и стать первоклассным летчиком. А разве можно у человека отнять мечту, пока он жив?

      Движущей силой очень многих его поступков было стремление ни в чем не отстать от товарищей. Сам он, видимо, считал, что в какой-то мере счастливый случай сделал его первым космонавтом. И не хотел жить «на ренту» от этого случая. Он считал, что потеряет моральное право быть командиром своих товарищей, если будет уметь меньше их, знать меньше. И уж никак он не хотел летать меньше других, как бы его ни опекали.

— Что   же, они будут летать, а я руководить?

     Он стал родоначальником новой на земле профессии и считал, что должен быть профессионалом. Поэтому он стремился все время быть действующим, а не музейным космонавтом. Когда на смену «Востокам» должен был прийти «Союз», Гагарин стал переучиваться на новую технику. Много времени и сил отдавал тренировкам. Он был дублером Комарова, когда стартовал первый «Союз».

Гагарин сродни тем фронтовым командирам, которые  первыми поднимались в атаку, первыми шли под вражеский огонь. Руководить личным примером, ни в чем не давать себе поблажек — было его жизненным принципом, и он остался верен ему до последнего вздоха.[1]

     Он был прирожденным лидером, который в трудных ситуациях старается взять на себя главную тяжесть, подбодрить товарищей. Это его качество проявлялось задолго до того, как он стал официальным руководителем. Он первым входил в термо камеру и после испытания — похудевший, осунувшийся— улыбался своей обаятельной гагаринской улыбкой: «Ничего страшного, ребята». Когда группа новоиспеченных космонавтов впервые попала на испытания в барокамеру, то скоро все почувствовали, что не хватает кислорода, становится трудно дышать. И вдруг Гагарин запел, все подхватили и уже... не думали о кислородном голодании, и никто уже не боялся грозного испытания, хотя по всем законам физиологии в разреженном воздухе лучше всего, конечно, молча экономно дышать, а не орать залихватские песни. Но жизнь не арифметика, и дважды два не всегда четыре. И вот такие скромные подвиги создали Гагарину подлинный, не приказной авторитет среди товарищей. Может, именно поэтому он единодушно был избран председателем первой партийной конференции в Звездном городке и неизменно входил в состав партийного бюро.

     Про таких, как Гагарин, на Руси говорят — самородок. Он умел все буквально схватывать на лету. И даже в незнакомой обстановке очень быстро ориентировался. Поэты восхищались, что он в полтора часа проделал путь, на который у Магеллана ушло три года. А специалисты и товарищи, летавшие после него в космос, удивлялись, как много он сумел за эти полтора часа заметить и точно передать свои ощущения. Он умел впитывать новую информацию, знания, как губка.

Об этой удивительной способности Гагарина очень любил  вспоминать главный хирург Советской Армии Вишневский. Гагарин лежал у него в госпитале, когда пришлось удалять аппендицит. А через некоторое время «пошла по стопам мужа» и жена Гагарина. Когда Вишневский делал операцию Валентине Ивановне, то обратил внимание на нового ассистента. А надо сказать, что Вишневский был человек вспыльчивый, и если кто-то во время операции ошибался, то громы и молнии на голову провинившегося сыпались нешуточные, Но на этот раз, хотя он и косился на новичка, тот действовал очень толково и гнева маститого хирурга не вызвал. И каково же было удивление Вишневского,  когда он после операции узнал в новом ассистенте... Гагарина. [4]

       Юрий Алексеевич, обладавший счастливой способностью не только быстро разбираться в новых областях знания, но исключительно быстро сходиться с людьми, для персонала госпиталя был своим человеком, и они по дружбе устроили его в ассистенты. И он их не подвел.

       Конечно, как вы сами понимаете, эта быстрота реакции и умение находить контакт с людьми очень пригодились Гагарину, когда он стал руководителем. С одной стороны, его общительность, доступность и попросту человеческое обаяние обеспечивали ему авторитет неформального руководителя. К Гагарину можно было с любым делом подойти даже на улице, в буфете, в коридоре. И если он мог помочь и считал нужным это сделать, то вопрос можно было считать решенным. Память у него была хорошая, и он ничего не забывал. А с другой стороны, умение быстро разбираться в людях ограждало его от подхалимов и всяких любителей обходных путей.

— Я  скользких  типов   насквозь   вижу,—  говорил   он.   И  в окружении  Гагарина их не было. А это для  авторитета руководителя немаловажно.

Говорят, что  высокая должность быстро научает  высокий ум. А может быть, просто у него был природный дар руководителя, но он очень удачно и точно выбрал линию поведения, когда в Звездном стал не один отряд космонавтов, а несколько, появилась проблема поколений. Возникли, естественно, и сложности. Вроде бы право приоритета на полет было за «старичками», но они готовились по программе «Востоков» и понимали, что скоро она себя исчерпает, а новички сразу были    ориентированы на    более перспективную и долговременную программу «Союзов». Для всех полеты в космос были смыслом жизни, и, конечно, каждому было небезразлично, когда он пересядет с учебных кораблей на настоящий. Так что это подспудное течение могло создавать нежелательные завихрения. Сознательно или инстинктивно, сейчас уже трудно судить, Гагарин вел себя со всеми ровно, не выделяя «любимчиков», не оказывая кому бы то ни было подчеркнуто дружеского всепрощающего отношения. Это не было приспособленческой позицией — «и нашим и вашим», а просто подлинным товарищеским отношением и к «старичкам» и к «молодежи». И все это чувствовали.[1]

      Он сам был твердо уверен, что все его коллеги по первому набору обязательно слетают, и в них вселял эту уверенность, если случались трудные минуты. И в то же время отдавал должное качествам нового пополнения, где многие уже пришли в отряд зрелыми, сложившимися людьми, с богатым опытом, знаниями. Старшим во втором отряде среди летчиков был Владимир Шаталов, который, как известно, сейчас стал руководителем подготовки наших космонавтов, а среди бортинженеров -Лев Демин, уже тогда защитивший кандидатскую диссертацию. Со многими из них Гагарин стал так же дружен, как и с ребятами первого набора,— частенько заглядывал к ним домой, старался помочь, если требовалось.

Узнал как-то случайно, что у отца Шаталова никак не решится вопрос с новой квартирой. Удивился — как же так, Герой Социалистического Труда, а живет в подвале? Написал письмо в Ленинград на своем депутатском бланке. Скоро отец Шаталова справлял новоселье.[4]

     Как руководитель, воспитатель, волею судьбы занявший старшее положение среди своих товарищей, Гагарин, может быть и неосознанно, а повинуясь душевным своим порывам, ставил перед собой далеко не простую сверхзадачу. Ему хотелось, чтобы советские космонавты жили действительно единой семьей и отношения между ними определялись не только и не столько чинами и званиями, сколько подлинным мужским товариществом.

Он очень многое сделал для этого, и многие из традиций, заложенных им, живут до сих пор и свято передаются от одного поколения космонавтов к другому.

Гагарин ввел в  моду общую встречу Нового года, на которую приглашается очень немного посторонних. Космонавты должны были являться на новогодний вечер в маскарадных костюмах. Сам он в первый раз с Быковским и Поповичем нарядился мушкетером. И, конечно, уж из уст мушкетера не услышать занудной речи: «подводя итоги...». Дурачились, танцевали, веселились, пели. Так это и продолжается теперь каждый Новый год без Гагарина, обрастая новыми обычаями. Алексей Леонов стал снимать эти вечера «скрытой камерой», и на следующий год все смотрят очередной фильм из серии «Космонавты без масок».

Веселой традицией  стало посвящение в космонавты. Каждый новый набор космонавтов в течение двух лет проходит общетеоретическую подготовку, а потом уже государственные экзамены, но этого   мало. Надо   еще пройти   экзамен в бассейне и ответить на каверзные вопросы Нептуна. И когда перед новобранцами появлялся Гагарин в образе морского царя, а стройную русалку изображал отнюдь не стройный политработник, то тут уж хорошего не жди. Если не сумеешь мгновенно перевести на английский «У лукоморья дуб зеленый...» или быстро сообразить, что можно сделать из утюга и электрогитары, так, чтобы все от хохота за животы держались, то расправа неминуема — черти или прямо с бортика в воду скинут или на вышку затащат под одобрительные крики всей нептуновой свиты, а уже потом смахнут вниз.

      Зато вечером за общим дружеским столом вручат заслуженный шуточный диплом:

«Выдан гражданину Вселенной в том, что волею  царя морей, океанов, рек, прудов и прочих водных ресурсов космического пространства ему предоставляется возможность надеяться на преодоление земного притяжения. Пройдя сквозь огонь и воду и медицинские трубки, ты заслужил это доверие, трудись, сынок!»

Конечно, в семье  космонавтов бывали не только радости, но и беды. В дни гибели друзей все собирались вместе. И навсегда осталось законом Звездного помогать всем чем можно семьям погибших, стараться заменить детям отца. Да и когда просто неприятности обрушивались на кого-то из товарищей, Гагарин стремился прийти на помощь. А если случалось так, что кого-то безжалостная медицина отчисляла из кандидатов на полеты в космос, Гагарин делал все, чтобы товарищи оставались в общем строю. И в подготовке каждого космонавта есть доля труда и тех, кому не суждено было слетать в космос. Он проповедовал человечность и учил ей.[1]

       Сам Гагарин для тех, кто уходил в очередной полет, был тем, кому оставляют, как выражаются альпинисты, «конец веревки». На космодроме, в Центре управления он обязательно участвовал в переговорах «с бортом», а в наиболее ответственные моменты сам был всегда на связи. Именно Гагарин после блицсовещания с Королевым, буквально через минуту после запроса, дал разрешение Беляеву на ручную посадку, когда на «Восходе-2» отказала автоматика.[4]

Гагарин говорил: мы все отвечаем друг за друга, и наши победы и наши беды — дело всех. Им был организован совет космонавтов, своего рода «суд чести», и там, невзирая на лица, если в этом была необходимость, как говорится, выдавали по первое число. Суд товарищей и осуждение — это не начальственный выговор.  Здесь  говорят откровенно, жестко, геройские звездочки не в счет — и у других такие же. И он умел быть жестким, бескомпромиссным и не боялся испортить отношения. Да и не всегда портил — как правило, ощущали, что это от повышенного чувства ответственности, от небезразличия, от тревоги за всех.

Но гораздо  чаще он пользовался шуткой, считал, что осмеянное — уже не опасно. Умел это делать здорово, не обидно, но чувствительно, так, что запоминалось.

Одна из самых  популярных традиций, заложенных Гагариным в Звездном,— камера повышенной влажности, а попросту — баня. Вот тут уж было раздолье шуткам и подначиваниям. И теперь каждый вечер в пятницу все космонавты собираются в рубленом домике в лесу. Иногда бывают и гости и, конечно, тоже становятся приверженцами этой традиции. Когда во время полета Поповича и Артюхина американские астронавты, гостившие в Звездном, послали приветствие своим коллегам на борт «Салюта-3», там было высказано желание поскорее встретиться в бане с веником.