Рождение, брак и смерть человека в эпоху средневековья

Однако социокультурная дискриминация женщин не ставила под сомнение их расширившиеся прерогативы в домохозяйствах. Соответственно увеличивались и возможности женщины-матери в выхаживании младенцев (обоего пола!), в удовлетворении их потребностей, в обеспечении их здоровья и жизни.

Как видим, улучшению вынашивания детей (столь важному для роста населения во Франции XI-XIII вв.) способствовал ряд обстоятельств. Среди

них — помимо более благоприятных, чем раньше, материальных условий  постепенное укрепление брачно-семейных структур, упрочение статуса женщины внутри семьи, прогресс в осмыслении детства и родительских обязанностей.

Но отметить непосредственное воздействие, которое не могло не оказывать обилие холостых мужчин на распространение конкубината, домов терпимости и насилий над женщинами. Лишь в этих формах удавалось холостякам найти хоть какую-то замену браку. Только таким образом могли они употребить свою сексуальную энергию. Чем заметнее увеличивалась доля холостяков, тем острее становилась проблема их «умиротворения». Конкубинат, проституция, насилия объективно превращались в своеобразный «предохранительный клапан», использование которого позволяло обществу защищать законный брак от агрессивных поползновений со стороны холостяков. Отчасти отсюда рождалась терпимость ко всем маргинальным формам половых отношений. С помощью них надеялись обеспечить стабильность, устойчивость законного брака для основной части населения. Удавалось это, естественно, не всегда. Адюльтер и насилия над замужними ясно об этом свидетельствуют. Тем не менее главной тенденцией оставалось укрепление моногамного брака, чему маргинальные формы объективно лишь содействовали (Дюби Ж. « Куртуазная любовь и перемены в положении женщины во Франции ХIIв. Стр.21).

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ГЛАВА III. СМЕРТЬ глазами средневекового человека.

3.1. Смерть и отношение к ней в средние века.

Не менее, если не более опасным было то, что чумные и иные эпидемии сочетались, как известно, с губительными военными опустошениями, с недородами, дороговизной, общей разрухой, с глубоким социальным и социально-политическим кризисом французского общества. Длительная психологическая напряженность, систематическое недоедание подрывали сопротивляемость людей болезням, и сами по себе увеличивали смертность и сокращали продолжительность жизни.

Отметим, прежде всего известное переосмысление в XIV-XV вв. воззрений на некоторые основные ценности человеческой жизни. Среди этих ценностей во все периоды средневековья одно из первых мест занимали физическая сила, неутомимость телесная мощь. Ныне эти достоинства получают новое истолкование. Из трех важнейших благ мира, пишет Э. Дешан, имущественного достатка, разума и здоровья (suffisance, sens, sante) человеку достаточно хотя бы двух — здоровья и разума. Конкретизируя затем эту мысль, поэт уделяет особое внимание именно здоровью: подлинные бедняки не те, кто бедны имуществом, но те, кто больны; обладающие же здоровьем — воистину могущественны. Чего стоят все блага мира, восклицает Дешан в другом месте, если  нет  здоровья,  если  человек чахнет! Кто здоров, тот и та же идея присутствует и в произведениях графики и живописи. Не выражая ее, естественно, эксплицитно, художники оказываются фактически верны ей, когда уделяют подчеркнутое внимание бытовым подробностям ухода за кожей, за волосами, за телом; сценам купания, мытья, лечения больных и т. п.

Любопытно и своеобразное изменение аргументации, которую используют ныне и проповедники, и поэты для обоснования преимуществ праведной жизни. В подтверждение ее ценности они ссылаются не только на перспективу посмертного душевного спасения, но и на возможность избежать болезней и ранней смерти. Утверждается, что «как это совершенно очевидно, те, кто чаще предается земным наслаждениям, умирают раньше и чаще болеют»; поэтому, например, добывающая хлеб в поте лица своего бедная труженица проживет дольше и будет здоровее, чем богатая и растолстевшая аббатиса. Посему и Э. Дешан не видит ничего удивительного в том, что скромно живущий крестьянин может пережить четырех королей.

Рост забот о здоровье, в частности о здоровье старых людей, виден и по расширению мер призрения. О специальных приютах для стариков упоминается в документах, относящихся к Лиону и Парижу, такие же приюты предусматриваются уставом рыцарского ордена Звезды. Старики «привязываются» к жизни, не хотят с ней расставаться, не думают о смерти. Ни в коей мере не переоценивая его роли, отмечу, тем не менее, возможность его влияния на некоторое увеличение численности старших возрастов.

Старики, конечно же, не были застрахованы ни от тяжких болезней, ни от старческой немощи. Литература XIV—XV вв. буквально пронизана жалобами на невзгоды старости и старческие недуги. Жалкий образ немощного старика или старухи один из типичных для этого времени. Косвенно подтверждая относительную многочисленность людей старших возрастов, этот факт в то же время свидетельствует о повышенном внимании к проблемам старости, болезни, смерти. Последняя волнует, конечно, не только стариков, но и молодых. Однако связано это отнюдь не с повышенной угрозой именно их жизни, но с гораздо более глубокими социально-психологическими сдвигами. На мой взгляд, они выражают внутренний  кризис  общества,  остро  переживавшийся   современниками.

Исследователи уже более 30 лет спорят о корнях, проявлениях и сути этого кризиса, поразившего и Францию, и ряд других западноевропейских стран. Многообразие его проявлений — от экономики до идеологии — побуждало порою на разделение его на ряд отдельных «кризисов» в земледелии, сеньориальном строе, денежном хозяйстве, политическом развитии, церкви, идеологии, демографической эволюции и т. д. Думается, однако, что помимо кризисных явлений в разных сферах жизни, действительно обусловленных теми или иными конкретными обстоятельствами, существовала и более глубокая подоснова общественной ломки. Не раз уже было показано, что эту ломку трудно свести к «кризису феодализма как формации». Не умещается она и в рамки «болезни роста», якобы предваряющей «расцвет» феодализма. Процесс такого разложения был очень длителен и очень мучителен: он продолжался во Франции два-три столетия, если не дольше, ибо корпоративной феодальной структуре удавалось здесь долгое время приспосабливаться к менявшимся историческим условиям. В XIV—XV вв., когда острота назревающей ломки впервые дала себя знать, социально-психологическая реакция на нее оказалась чрезвычайно острой. Колебания в устоях жизни, растущая неуверенность в будущем отразились в обыденном сознании трагическими сдвигами, которые ярче всего выразились в умонастроениях, насыщенных ожиданием конца света.

Неразрывная связь этих умонастроений с усилившимся страхом смерти подчеркивалась в ряде исследований последнего времени. В них было показано, как открытая еще Хёйзингой алчная страсть» к жизни оборачивается в это трудное и страшное время ростом пессимизма, отчаяния, трагическим осмыслением неотвратимой смерти. Противоречивое сочетание этих настроений обнаруживается не только в среде элиты. Ощущение безысходности сквозит и в массовых самобичеваниях флагеллантов, в «плясках смерти» (с участием и взрослых, и детей), длившихся целыми днями, в пышных и многочисленных похоронных процессиях, в усложнившихся похоронных обрядах и т. п. (Бессмертный Ю.Л. «Возрасты жизни»стр19.)

Страх смерти был в это время отражением не только (или даже не столько) роста смертности, но гораздо более многоплановой и сложной общественной и социально-культурной перестройки. Видеть в нем лишь следствие повышенной смертности какого-либо одного возрастного класса, на мой взгляд, неоправданно.

Отдельный аспект в изучении смертности представляет анализ ее различий у мужчин и женщин. Как уже отмечалось, на пути такого анализа — ряд трудностей. Одна из них — в социально-культурной дискриминации женщины, вследствие которой составители дошедших до нас памятников нередко вовсе игнорировали женщин. Особенно это касается генеалогических и налоговых документов, частноправовых грамот, нотариальных записей, т. е. всех тех материалов, в которых прямо или косвенно могли отразиться различия в жизненных судьбах мужчины и женщины. Например, в генеалогическом издании Э. Перруа доля женщин во всех возрастных классах крайне незначительна — 7 % в период до 1349 г., 10,5% в период между 1350 и 1500 г. Среди обстоятельств, затрудняющих анализ половозрастных различий в смертности, следует назвать также неравномерность мужской и женской эмиграции. По крайней мере, в ряде случаев мужчины мигрировали в XIV—XV вв. чаще, чем женщины. А это означало, что даже там, где в налоговых описях зафиксированы и женщины, диспропорция в их соотношении с мужчинами могла быть обусловлена различиями не только в продолжительности жизни и смертности, но и в территориальной мобильности. Приходится учитывать и такие особенности иолов, как неодинаковость возможностей для заключения повторных браков. Вдовцы вступали в них обычно легче, чем вдовы, если только последние не принадлежали к числу богатых наследниц или очень молодых женщин. В результате соотношение числа вдов и вдовцов также не является однозначным показателем частоты смерти у мужчин и женщин. Все эти трудности легко объясняют ограниченность исследовательских результатов по данному вопросу, так же как известную их противоречивость. Рассматривая возможные причины женского перевеса в XIV—XV вв., исследователи отмечали более высокую смертность мужчин. Ее связывали с их гибелью в войнах и восстаниях, а также в ходе чумных эпидемий. Так, Ж. Бирабен обратил внимание на данные по аббатству Сеп-Жермен Локеруа (Иль-де-Франс) о захоронениях мужчин и женщин, умерших во время чумы 1349 г. Судя по счетам похоронных расходов и завещаниям, здесь было погребено 219 мужчин и 163 женщины. Очевидно, однако, что в этих цифрах можно видеть подтверждение большей смертности мужчин, только если быть уверенным в примерном равенстве их численности с женщинами накануне «Черной смерти». Есть и другие сведения о большей уязвимости мужчин, чем женщин, в период эпидемий в XIV в. Ее констатирует, например, Жан де Венет в 1361 г. она подтверждается некоторым историко-сравнительными параллелями, хотя и не всеми.

Как показал специальный анализ, в среде простолюдинов Лионнэ и Фореза равно учитывались дети обоих полов (не говоря уже о взрослых). Это же касается и дворян. М. Т. Лорсен связывает различие половой структуры крестьян и горожан, с одной стороны, и дворян, с другой, с повышенной смертностью дворян-мужчин в вооруженных столкновениях XIV—XV вв. и, кроме того, с менее тщательным выхаживанием новорожденных девочек в среде простолюдинов. На мой взгляд, в собранных М. Т. Лорсен данных наиболее интересна общая тенденция: к концу XV в. во всех социальных классах, кроме бедноты (не отраженной в источниках), доля женщин поднимается выше доли мужчин. Совпадая с некоторыми приводившимися выше данными, это дает повод думать, что к концу рассматриваемого периода в южно-французских областях, отличавшихся в это время особенно быстрым приростом населения, последний хотя бы отчасти обеспечивался за счет сокращения женской смертности при родах и связанного с этим удлинения детородного периода. Эта гипотеза правомерна, по крайней мере для имущих прослоек города и деревни. В XV в. можно, следовательно, предполагать тенденцию к росту продолжительности жизни женщин (откуда это у Бессмертоного).

 

3.2. Смерть и обряд погребения.

В интересах изложения нужно отметить эпитафию от ее материального носителя – надгробия. Эпитафия в ряде случаев заменяла собой надгробие, и она может рассматриваться отдельно от него. Но надгробная статуя, олицетворение или потребное изображение умершего, составляла неотъемлемую часть надгробия как целого и именно поэтому производит столь разочаровывающее впечатление, представленная в музеях, где она оторвана от архитектуры и от всего, что ее окружает в месте погребения.       

Возвращение в погребальную практику портретного изображения является не менее важным событием в истории культуры, чем возвращение эпитафии. Но это событие необходимо поместить в контекст общей эволюции надгробия. Развитие форм надгробий с ХI по ХVIII в. Было подчинено неизменным и весьма простым требованиями пространственного характера, шла ли речь о надгробиях внутри церкви или в ее ограде. Формы эти сводятся к трем главным типам. Первый из них можно было бы назвать надгробием-эпитафией: небольшая табличка, примерно 20 – 30 см в шину и 40 – 50 см в длину, полостью занятая надписью, без каких-либо иных изображений. Этот тип надгробия имеет особенно долгую историю, и его и сегодня часто можно обнаружить на внешних и внутренних стенах церквей, например во французской Каталонии. Иногда такие таблички закрывают собой небольшие ниши с вешней стороны храма, в которых покоятся высохшие кости умерших, выкопанные из могил и перенесенные на новое место.          

Два других морфологических типа надгробий будут интересовать больше: вертикальные стенные надгробия и надгробия горизонтальные, лежащие на земле. Именно на надгробиях этих двух типов вновь появляется портретное изображение ycoпшего.

Вертикальные стенные надгробия-прямые наследники раннехристианских памятников особо чтимым лицам, например папам. Это саркофаги, причем в отличие от саркофагов III — IV вв., без надписей и портретов, одной стороной обращенные к стене церкви или часовни, иногда вблизи алтаря. Раннесредневековый обычай «саркофагизации», как называет его Э.Панофски, впоследствии был оставлен, но любопытным образом сохранился в некоторых регионах, как, к примеру, в Испании и Италии, а именно в Венеции. Случалось, что саркофаг даже подвешивали высоко на стене. Когда тело умершего перестали укладывать в саркофаг, но стали хоронить в земле в деревянном гробу, надгробие сохранило форму саркофага или же саркофаг изображали в барельефных сценах на надгробной плите. Перестав быть реальным инструментом похорон, саркофаг остался их условным образом, символом смерти.

История саркофагов — это история их постепенного погружения в землю. Первые саркофаги ставились на землю, открытые для всеобщего обозрения. Затем их начали наполовину зарывать в грунт, так что зачастую виднелась лишь крышка, на которую — из-за нехватки мест для погребения ставили еще один саркофаг.

Надгробие горизонтального типа — простая плоская каменная плита прямоугольной формы. Плиты имели весьма различные размеры, но, как правило, соответствовали пропорциям человеческого тела. Лишь в редких случаях надгробная плита точно совпадала с местом, где лежало тело. Обычно она имела только мемориальный характер, служила символом смерти и погребения. Плита составляла часть пола, смешивалась с землей, обозначая твердую границу, отделяющую мир земной от мира потустороннего, понимаемого в этом случае как подземный. Это подчеркивание подземного кажется странным для христианской эсхатологии, в которой ад не связывался в средние века с подземельем. Мне представляется, что в отличие от вертикального надгробия горизонтальное не восходит непосредственно к языческой или христианской античности. Мы знаем, правда, о надгробных мозаиках с надписями и портретами умерших: такие мозаики покрывают полы христианских базилик в римской Африке. Однако можно ли вообразить себе реальную преемственность между мозаичными надгробиями V в. и первыми плитами с изображением какого-либо знака или краткой надписью XI - XII вв. Плоские надгробия находятся, как мне кажется, в прямой связи скорее с погружением в землю тел, лишенных отныне защиты каменного саркофага, и с растущей верой в посмертное воскрешение — выход из могил и возвращение на землю. Это чувство, заставлявшее все больше внимания обращать на землю и символическую перегородку, отделяющую живых от мертвых, могло даже не иметь ничего христианского. Оно могло быть вызвано натурализмом, мало искушенным надеждами на спасение в потустороннем мире.