Знание и власть в философии постмодернизма

     Содержание  ситуации «постмодерн» состоит в  «…неверии в метанарративы, разочаровании  в них. Без сомнения, это неверие  является следствием прогресса наук и, в свою очередь, его предполагает. Именно устарелости метанарративного обоснования легитимности соответствует кризис метафизической философии, а также зависящего от него университетского образования. Нарративы теряют своих «действующих лиц», «великих героев», свои «опасности», «великие приключения» и «великую цель»⁵.

     Что же происходит в постсовременной  ситуации с обессилившими метанарративами? Они рассыпаются на «облака» языковых элементов, причём не только нарративных, но также и денотативных, прескриптивных, дескриптивных и т.п.; при этом каждый из них несёт с собой спонтанно порождаемые прагматические смыслы. Каждый из нас существует на перекрёстке многих из этих смыслов. При этом языковые комбинации, которые мы формируем, не являются необходимо устойчивыми и не обязательно дают способность коммуникабельности.⁶

     <…> «Приходящее на смену общество меньше всего утверждает антропологию ньютоновского типа, а более всего нацелено на грамматику языковых частиц. Возникает множество различных языковых игр. Таково проявление гетерогенной природы этих элементов. Они дают место образованию лишь своим внешним проявлением, это, так сказать, «локальный» детерминизм.

     Решающие  инстанции могут, тем не менее, попытаться управлять этими облаками социальности по матрицам "input/output" в соответствии с логикой, содержащей взаимосоразмерность  элементов и определимость целого. Благодаря ей наша жизнь оказывается  обреченной на рост продуктивности. Оптимизация  рабочих характеристик системы, ее эффективность становятся критериями ее легитимности, где социальная справедливость понимается как научная истина. Применение этого критерия ко всем нашим играм  сопряжено со своего рода террором, мягким или жестким: «Будьте операциональны, т. е. будьте взамосоразмерными или убирайтесь».

     <…> «Постсовременное состояние всё-таки чуждо разочарованию, «слепой» делигитимации. Где же может обитать легитимность после краха метанарративов? Критерий операциональности технологичен, и он не применим, чтобы судить об истине и справедливости. Тогда консенсус достигается, вероятно, через дискуссию, как это предполагал Хабермас? Но консенсус насильничает гетерогенность языковых игр. А изобретение, открытие нового всегда осуществляется через разногласие. Постмодернистское знание не является лишь инструментом власти. Оно рафинирует наше чувствование различий и усиливает нашу способность противостоять неизмеримому. Само по себе оно находит свой смысл не в гомологии знающих, но в паралогии открывателей, изобретателей».

     <…> Интересуясь неразрешимым, границами уточнения контроля и исчисляемости, противоречивостью неполной информации, результатами языкового разрушения, катастрофами, прагматическими парадоксами, постсовременная наука создаёт теорию своей собственной эволюции как динамики «непродолжаемой», катастрофической, неисправимой и парадоксальной. Она изменяет сам смысл слова «знать» и указывает, как это изменение возможно. Она продуцирует не столько знакомое, сколько незнакомое. И внушает модель легитимации, которая совершенно не предполагает лучшего достижения, исполнения, но предполагает различие, включает его в себя как паралогию»⁷.

     Итак, по Лиотару, главная проблема культуры – найти переходы между гетерогенными  «языковыми играми». Это познание, этика, экономика, политика и т.д. Проект современности был направлен на построение социокультурного единства, где все элементы должны найти своё место в органическом целом. Кстати, Хабермас, оппонируя Лиотару, отмечал, что этот проект так и остался незавершённым. Постсовременность, пишет Лиотар, начинается с гибели («Освенцима») главных метанарративов, связующих гетерогенное многообразие культуры. Но этот не означает, что все нарративы исчезают. Он обращает внимание на повседневность и фиксирует, что множество микронарративов продолжают плести её ткань, создавая специфические переходы между языковыми играми. Они избегают участи макронарративов, так как являются «языческими», не претендующими на посторенние единого социокультурного пространства» (модель культуры гегелевского типа) и обеспечивают агонистический характер универсума языковых игр, который ориентирован не на согласие, устранение различий, консенсус, но на разногласие, паралогии. Что же происходит в этой ситуации?

     «Обращение  к метанарративам исключено, мы не можем  теперь прибегать ни к диалектике Духа, ни к диалектике освобождения человечества в целях подтверждения верности постмодернистского дискурса. Но мы уже можем видеть, что микронарративы остаются формой, которую приобретают воображение, открытие нового и, прежде всего, в науке. <…> Нарратив, таким образом, возвращается в обсуждениях легитимации, таких как открытая систематика, локальность, антиметод, – в общем во всём том, что мы объединяем под именем паралогии. <…> Отныне, если мы осуществляем дескрипцию научной прагматики, акцент должен быть сделан на расхождении, разногласии. Консенсус – это никогда не достигаемая линия горизонта. Исследования, которые совершаются под эгидой «парадигмы» (по Куну), стремятся к тому, чтобы стабилизировать самих себя, они – эксплуатация «идей»: технологических, экономических, артистических.

     Это сохраняется и сегодня. Поражает то, что как всегда появляется кто-нибудь, чтобы потревожить дух «Разума». Нужно противопоставить этому мощь, которая дестабилизирует объяснительные способности и манифестирует себя посредством утверждения новых норм понимания, или, если это более предпочтительно, через предложение новых правил языковых игр в науке, которые очерчивают новое поле исследования. Сам по себе он не существует без правил, но его детерминация всегда локальна. Перенесённая в область научной дискуссии и перемещённая во временную перспективу, эта особенность содержит в себе непредвиденность «открытий». По отношению к идеалу наглядности она является фактором формирования «непрозрачности», которая отодвигает момент достижения консенсуса на более позднее время.

     Это уточнение позволяет ясно осознать, что теория систем и тип легитимации, который она предлагает, не имеют никакой научной базы: ни сама по себе наука не функционирует в соответствии с системной парадигмой, принятой этой теорией; ни общество не может быть описано в соответствии с этой парадигмой в терминах современной науки».

     <…> «Чтобы подтвердить, что она антидифференциальна, наука в своей прагматике предлагает антимодель стабильной системы. Всё изложенное предназначено для сохранения такого момента, который вводит различие в то, что уже познано, аргументировано и проверяемо. Наука – это модель «открытой системы», в которой правильность выражаемого есть то, что оно даёт рождение идеям, другим выражаемым и другим правилам игры. В науке не существует общего метаязыка, в котором все остальные могут быть транскрибированы и оценены. Это запрещает идентификацию в системе и, в конечном итоге, «террор» этой системы. Раскол между «принимающими решение» и «исполняющими», если он существует в научном сообществе, принадлежит к социоэкономической сфере, но не к научной прагматике. Он является одним из главных обстоятельств развития воображения «знающих».

     В общем вопрос легитимации становится следующим: каково в целом соответствие между антимоделью, предлагаемой научной прагматикой, и обществом? Применима ли она к необъятным областям языковой материи, которые формируют общества? Находит ли место в обществе небольшая группа принимающих решение, которая избирает для общества критерий функциональности, отбрасываемый позже ради самосохранения? Или наоборот, имеет место отказ от сотрудничества этой группы с властями и переход в контркультуру с риском вымирания всякой возможности исследования?

     В начале исследования мы подчеркнули  не только формальные, но и прагматические отличия, которые разделяют разные языковые игры, а именно: денотативные (или познания) и прескриптивные (или действия). Научная прагматика сконцентрирована на денотативных выражениях, именно им она обеспечивает место в институтах познания. Но её постмодернистское развитие на первый план ставит окончательный «факт»: лишь дискурс денотативных выражений требует правил. Но правила не есть только денотативные, а и прескриптивные выражения, лучше сказать, метапрескриптивные (чтобы избежать беспорядка, они предписывают, какими должны быть действия в языковых играх, чтобы быть приемлимыми). Дифференцирующая активность или активность воображения (или паралогия) в современной научной прагматике направлена на выявление этих метапрескриптивов и побуждение к тому, чтобы партнёры принимали новые предложения. Легитимация этих побуждений и подразумевает, что они дают начало рождению новых идей.

     Постмодернистская социальная прагматика особо противостоит «простоте» научной прагматики. Нет никакого смысла полагать, что мы можем сегодня определить общие метапредписания во всех этих языковых играх, а также то, что консенсус, который царствует на некоторый момент в научном обществе, может объять все множество предписаний, регулирующих все высказывания, которые циркулируют в сообществе. Это, как уже говорилось, связано с закатом традиционных или «современных» нарративов легитимации (освобождение человечества, становление Идеи). <…> Но в равной степени это и потеря веры в то, что «идеология системы» одновременно может заполнять доверху своей тотализирующей претенциозностью всё языковое пространство и выражать через цинизм свой критерий эффективности.

     По  этой причине не представляется возможным  ориентировать разработку проблем легитимации так, как это делает Хабермас. Он предлагает достичь универсального консенсуса посредством этого, что называется Дискурсом (диалогом аргументации).

     В действительности это значит предположить две вещи.

     Первая  состоит в том, что все люди, формирующие выражения, могут согласиться  по поводу правил или метапредписаний, признав их годными для всех языковых игр; тогда как ясно, что все  они реально гетероморфны и поднимают  практические гетерогенные вопросы.

     Второе  предположение состоит в том, что окончание диалога есть консенсус.

     Но  мы показали, анализируя научную прагматику, что консенсус есть лишь только состояние  дискуссии, но не её окончание. Последним  в большей степени является паралогия. Что исчезает вместе с этой двойной  константой (гетерогенностью правил), так это вера, которая вдохновляет исследование Хабермаса. Это вера в то, что человечество как коллективный субъект желает своего общего освобождения посредством урегулирования «ударов», допускаемых во всех языковых играх, и что легитимность некоторых высказываний состоит во вкладе в освобождение.

     Дискурс в аргументации Хабермаса есть последнее  препятствие, преодолеваемое в теории стабильной системы. Намерение хорошо, но аргументы таковыми не являются. Консенсус стал устаревшей и подозрительной ценностью⁸. Вот уж что не является им, так это справедливость. Таким образом, необходимо обратиться к идее и практике справедливости, которые не должны быть связаны с идеей и практикой консенсуса.

     Познание  гетероморфности языковых игр –  первый шаг в этом напралении. Очевидно, что оно внутренне содержит отречения  от террора, который предполагает и пытается реализовать его изоморфию. Второй шаг – это утверждение , что если консенсус есть для правил, которые определяют каждую игру и «удары «, которые в ней наносятся, то этот консенсус должен стать «локальным», достигающим только современных партнёров и подверженным возможному аннулированию. Тогда будем двигаться в направлении умножения конечных метааргументаций (ограниченных в пространстве и времени метаперспективов).

     Эта ориентация соответствует эволюции в наши дни социального взаимодействия, когда временный договор фактически вытесняет беспрерывное образование, обучение в областях профессиональных, эмоциональных, сексуальных, культурных, семейных, интернациональных. «Эволюция» это есть, конечно, двусмысленность: система покровительствует временному договору по причине его наибольшей гибкости, наименьших издержек и «вскипания» мотиваций, которые ему соответствуют, – то есть всех факторов, содействующих лучшей действенности».

     <…> «Нужно даже радоваться, что тенденция к временному соглашению должна быть двусмысленна: она не принадлежит конечной цели системы (но эта последняя её допускает), она указывает в своей глубине на другую конечную цель. Это познание языковых игр как таковых и решимость взять на себя ответственность за их правила и последствия, главным среди последних тогда становится то, что признаёт действенность принятия первых. Это исследование паралогии».⁹