Языковая картина мира

В настоящее время  во многих исследованиях особый акцент делается на реконструкции именно цельной  картины мира русского языка. Для  этого, безусловно, необходимо сначала  реконструировать её отдельные фрагменты  по данным как лексических, так и  грамматических категорий, единиц и  их значений. Каковы же те приемы, с  помощью которых можно реконструировать картину мира (как цельную, так  и её отдельные фрагменты) какого-либо языка? 

Один из наиболее популярных в наше время приемов  такой реконструкции основан  на анализе метафорической сочетаемости слов с абстрактным значением, т.к. языковая метафора – это одна из возможностей выражения своеобразного  миропонимания, заключенного в том  или ином языке: картина мира не может  быть стенограммой знаний о мире или  его зеркальным отображением, это  всегда взгляд на него сквозь какую-то призму. Метафоры часто и играют роль этой призмы, т.к. они позволяют рассмотреть нечто познаваемое сейчас через уже познанное ранее, окрашивая при этом реальность специфическим образом. 

Покажем на конкретном примере, как практически реализуется  данный метод при описании семантики  слов русского языка . Если мы посмотрим на значения русских слов горе и отчаянье, размышления и воспоминания, то увидим, что все понятия, именуемые вышеприведенными словами, связаны с образом водоема: горе и отчаянье могут быть глубокими, а в размышления и воспоминания человек может погружаться. По всей видимости, вышеназванные внутренние состояния делают для человека недоступным контакт с внешним миром – так, как будто бы он находится на дне какого-то водоема. Размышления и воспоминания также могут, подобно волне, нахлынуть, но возникающая здесь водная стихия представляет уже другие свойства этих состояний человека: теперь подчеркивается идея внезапности их наступления и идея полной поглощенности человека ими. 

Изучение языковых метафор позволяет выяснить, в  какой степени метафоры в том  или ином языке являются выражением культурных предпочтений данного социума  и соответственно отражают определенную языковую картину мира, а в какой  – воплощают универсальные психосоматические  качества человека.  

Другой, не менее  популярный и успешный, прием реконструкции  картины мира связан с изучением  и описанием так называемых лингвоспецифичных слов, т.е. слов, не переводимых на другие языки или же имеющих достаточно условные или приблизительные аналоги в других языках. При исследовании таких слов обнаруживаются заключающиеся в них специфические для данного языка понятия, или концепты, являющиеся в большинстве случаев ключевыми для понимания той или иной картины мира. Они часто заключают в себе разного рода стереотипы языкового, национального и культурного сознания.  

Многие исследователи, работающие в этом направлении, предпочитают использовать прием сравнения, поскольку  именно в сравнении с другими  языками наиболее ярко видна специфика  «семантической Вселенной» (выражение  Анны Вежбицкой) интересующего нас языка. А. Вежбицкая справедливо полагает, что есть понятия, являющиеся фундаментальными для модели одного языкового мира и при этом вообще отсутствующие в другом, а потому есть такие мысли, которые могут быть «подуманы» именно на этом языке, и даже есть такие чувства, которые могут быть испытаны только в рамках этого языкового сознания, и никакому другому сознанию и менталитету они не могут быть свойственны. Так, если взять русский концепт души, то можно обнаружить его непохожесть на соответствующий концепт, представленный в англоязычном мире. Для русских душа является вместилищем основных, если не всех, событий эмоциональной жизни и вообще – всего внутреннего мира человека: чувства, эмоции, мысли, желания, знания, мыслительные и речевые способности – всё это (а на самом деле это то, что обычно бывает скрыто от людских глаз) сосредоточено в русской душе. Душа – это и есть наша личность. И если наша душа обычно вступает в нашем сознании в оппозицию с телом, то в англосаксонском мире тело обычно контрастирует с сознанием (mind), а не с душой. Такое миропонимание проявляется в том числе при переводе ряда русских слов на английский язык: в частности, русское душевнобольной переводится как mentally ill. 

Итак, имеющееся в  английском языке слово mind является, по мнению Вежбицкой, столь же ключевым для англосаксонского языкового сознания, как душа – для русского, и именно оно, включая в себя сферу интеллектуального, входит в оппозицию с телом. Что же касается роли интеллекта в русской языковой картине мира, то весьма показательно то, что в ней этот концепт – концепт интеллекта, сознания, разума – по своей значимости в принципе не сопоставим с душой: это проявляется, например, в богатстве метафорики и идиоматики, связанной с концептом души. В целом же, душа и тело в русской (и вообще в христианской) культуре противопоставлены друг другу как высокое и низкое . 

Исследование лингвоспецифичных слов в их взаимосвязи позволяет уже сегодня восстанавливать достаточно существенные фрагменты русской картины мира, которые сформированы системой ключевых концептов и связывающих их инвариантных ключевых идей. Так, А.А.Зализняк, И.Б. Левонтина и А.Д.Шмелёв выделяют следующие ключевые идеи, или сквозные мотивы, русской языковой картины мира (конечно же, этот список не является исчерпывающим, а предполагает возможность его дополнения и расширения): 

1) идея непредсказуемости  мира (она заключена в целом  ряде русских слов и выражений,  напр.: а вдруг, на всякий случай, если что, авось; собираюсь,  постараюсь; угораздило; добраться;  счастье); 

2) представление,  что главное – собраться, т.е.  чтобы что-то реализовать, необходимо  прежде всего мобилизовать свои  внутренние ресурсы, а это зачастую  бывает трудно и непросто сделать  (собираться, заодно ); 

3) представление  о том, что человеку может  быть хорошо внутри, если у  него есть большое пространство  снаружи; причем, если это пространство  необжитое, оно скорее создает  внутренний дискомфорт (удаль, воля, раздолье, размах, ширь, широта души, маяться, неприкаянный, добираться); 

4) внимание к нюансам  человеческих отношений (общение,  отношения, попрек, обида, родной, разлука, соскучиться); 

5) идея справедливости (справедливость, правда, обида); 

6) оппозиция «высокое - низкое» (быт – бытие, истина  – правда, долг – обязанность,  добро – благо, радость –  удовольствие); 

7) идея, что хорошо, когда другие люди знают, что  человек чувствует (искренний,  хохотать, душа нараспашку); 

8) идея, что плохо,  когда человек действует из  соображений практической выгоды (расчетливый, мелочный, удаль, размах). 

Как уже отмечалось выше, особое мировидение заключено  не только в значениях лексических  единиц, но и воплощено в грамматическом устройстве языка. Посмотрим теперь с такой точки зрения на некоторые  грамматические категории: как они  представлены в разных языках, какие  типы значений выражают и насколько  своеобразно в них отражается неязыковая действительность. 

В целом ряде языков Кавказа, Юго-Восточной Азии, Африки, Северной Америки, Австралии у имён существительных встречается такая категория, как именной класс. Все существительные в этих языках делятся на группы, или разряды, в зависимости от самых разных факторов: 

логической соотнесенности обозначаемого ими понятия (могут выделяться классы людей, животных, растений, вещей и т.п.); 

величины называемых ими предметов (бывают уменьшительные, увеличительные классы); 

количества (есть классы единичных предметов, парных предметов, классы собирательных имён и т.п.); 

формы или конфигурации (могут встречаться классы слов, называющих продолговатые, плоские, круглые  предметы) и т.д. 

Количество таких  именных классов может колебаться от двух до нескольких десятков в зависимости  от того, в каком языке они представлены. Так, в отдельных нахско-дагестанских языках наблюдается следующая картина. Выделяется три грамматических класса имён по достаточно простому и вполне логичному принципу: люди, которые  различаются по полу, и всё остальное (при этом неважно, будут ли это  живые существа, предметы или какие-то абстрактные понятия). Так, например, в кубачинском диалекте даргинского языка это деление существительных на три класса проявляется в согласовании имён, занимающих позицию подлежащего в предложении, с глаголами-сказуемыми при помощи специальных префиксов – показателей именных классов: если имя-подлежащее относится к классу, называющему людей мужского пола, глагол-сказуемое приобретает префиксальный показатель в-; если подлежащее обозначает лицо женского пола, глагол помечается префиксом й-; если же подлежащее называет не человека, глагол приобретает префикс б-.  

В китайском языке  деление на именные классы проявляется  в другого рода грамматических конструкциях – в сочетаниях существительных с числительными. Говоря по-китайски, нельзя напрямую соединять эти два слова в речи: между ними обязательно должно стать специальное счётное слово, или нумератив. Причём, выбор того или иного счётного слова определяется принадлежностью имени существительного к тому или иному классу, т.е. по-китайски невозможно сказать два человека, три коровы, пять книг, а нужно произносить (условно) две персоны человека, три головы коровы, пять корешков книг. С европейской точки зрения, часто бывает совершенно непонятно, почему в один и тот же класс попали слова, обозначающие, например, ручки, сигареты, карандаши, шесты, куплеты песен, отряды солдат, колонны людей (все они сочетаются с одним счётным словом zhī "ветка"), в другом классе объединились названия членов семьи, свиньи, сосуды, колокола и ножи (они требуют при себе счётное слово kǒu "рот") и т.д. Иногда этому есть вполне рациональное объяснение (напр., словом shuāng "пара" считаются парные предметы, а словом zhāng "лист" - предметы, имеющие плоскую поверхность: столы, стены, письма, листы бумаги, лица или их части), иногда же это объяснить не могут даже носители языка (например, почему одним и тем же словом chǔ считаются и помещения для жилья, и опечатки или ошибки в тексте; или почему словом zūn считаются и статуи Будды, и пушки). Но в таком положении вещей нет ничего удивительного, поскольку мы также не можем объяснить, почему по-русски нож, стол, дом – мужского рода, а вилка, парта, хижина – женского. Просто в нашей картине мира они видятся так, а не иначе. 

Может ли такое языковое вѝдение что-то значить для говорящих на данном языке? Безусловно, да. В ряде случаев оно может определять поведение и мировосприятие носителей этого языка и определённым образом даже корректировать направление их мышления. Так, несколько десятилетий тому назад американские психологи провели довольно простой, но убедительный эксперимент с маленькими детьми, говорившими на языке навахо (это один из многочисленных языков североамериканских индейцев), и с англоязычными детьми такого же возраста. Детям предъявлялись предметы разного цвета, разного размера и разной формы (например, красные, жёлтые, синие, зелёные палки, верёвки, шары, листы бумаги и т.п.) с тем, чтобы они распределили эти предметы по разным группам. Англоязычные дети учитывали главным образом фактор цвета, а дети племени навахо (где есть грамматическая категория именного класса), распределяя предметы по разным группам, прежде всего обращали внимание на их размер и форму. Таким образом, определённое мировосприятие, заложенное в грамматическом строе языка навахо и английского языка, управляло поведением и мышлением малышей, владевших тем или иным языком.  

Если посмотреть на категорию числа, также можно  увидеть ряд своеобразных способов восприятия мира, в ней заложенных. Дело здесь не только в том, что  есть языки, где будет противопоставлено  друг другу разное число граммем. Как известно, в большинстве языков мира встречается две граммемы –  единственное и множественное число; в ряде древних языков (санскрите, древнегреческом, старославянском) и  в некоторых современных языках (классическом арабском, корякском, саамском, самодийских и др.) было или есть три граммемы – единственное, двойственное и множественное число; в очень небольшом количестве языков мира, в добавление к предыдущим трём, встречается ещё и тройственное число (например, в некоторых папуасских языках); а в одном из австронезийских языков (сурсурунга) у личных местоимений есть даже четверное число. То есть, кто-то воспринимает как «много» то, что больше одного, кто-то – как то, что больше двух или трёх или даже четырёх. Уже в этом числовом противопоставлении проявляется разное мировидение. Но есть и более любопытные вещи. Так, в некоторых полинезийских, дагестанских, индейских языках встречается так называемое паукальное число (от латинского paucus "немногочисленный"), обозначающее некоторое небольшое количество предметов (максимум – до семи), противопоставленное единственному, множественному, а иногда и двойственному (например, в языке североамериканских индейцев хопи) числам. То есть, носители языка хопи считают примерно так: один, два, несколько (но немного), много.