Русский национальный характер

В таких или подобных условиях формировались и другие качества русского народа, ставшие его отличительными осо¬бенностями, сросшиеся с национально-культурным ментали¬тетом – терпенье, пассивность в отношении к обстоятель¬ствам, за которыми тем самым признается ведущая роль в развитии событий, стойкость в перенесении лишений и тягот жизни, выпавших страданий, примирение с утратами и поте¬рями как неизбежными или даже предопределенными свыше, упорство в противостоянии судьбе.

Зависимость от «капризов» суровой природы и климатичес¬кой неустойчивости, от необузданной агрессивности кочевых народов, составляющих ближайшее окружение, неуверенность в завтрашнем дне (урожай или недород, война или мир, дом или поход в чужие земли, воля или кабала, бунт или покор¬ность, охота или неволя и т.д.) – все это аккумулировалось в народных представлениях о постоянстве изменчивости, об из¬вечной зависимости человека от господствующих над ним.

Как мы знаем, большое влияние  на формирование русского культурного  архетипа оказало принятие в 10 в. христианства, которое пришло на Русь из Византии в православной форме. Русский человек  изначально был подготовлен к  восприятию православия (всем ходом  собственного развития).

Православие, хотя оно включило в себя все общество, не захватывало  человека целиком. Православие руководило лишь религиозно-нравственным бытом  русского народа, то есть регулировало праздники церковные, семейные отношения, времяпровождение, при этом обычная  будничная жизнь русского человека не затрагивалась им. Такое положение  вещей предоставляло свободный  простор самобытному национальному  творчеству.

В восточно-христианской культуре земное существование человека не имело  ценности, поэтому основной задачей  было подготовить человека к смерти, а жизнь рассматривалась как  маленький отрезок на пути в вечность. В качестве смысла земного существования  признавались духовные стремления к  смирению и благочестию, аскетизм и ощущение собственной греховности.

Отсюда в православной культуре появилось пренебрежение  к земным благам, так как они  скоротечны и ничтожны, отношение  к труду не как к творческому  процессу, а как к способу самоуничижения. Отсюда расхожие выражения. Всех денег не заработаешь, с собой в могилу не заберешь и т.п.

Вл. Соловьеву была особенно дорога такая черта русского человека, как осознание своей греховности  – несовершенства, неполноты достижения идеала.

Среди русских не было распространено накопительство, стремление к обогащению любой ценой, а в общественном мнении достоинства человека оценивались  больше по внутренним качествам, а не по материальному положению. Принцип  аскетической достаточности и самоограничения  действовал даже в редкие периоды  благополучия – во имя накопления сил в суровой борьбе за выживание и для более насущных духовных интересов. Поэтому русская культура мало ориентирована на производство и накопление материальных благ. Русский человек, в отличие от европейцев, не способен все силы бросать на материальное процветание, на обустройство своего быта и поддержание стерильной чистоты. Для нас более характерно стремление разгрести природный хаос, усмирить стихии ровно настолько, чтобы самосохраниться и сохранить силы для главных вопросов жизни – проявляемых в разной форме на различных ступенях культуры, но неизменно духовных, небесных, вечных. Достижения в материальной области возможны для русского человека только в том случае, если они являются функцией более высоких целей: защиты Родины, освоения земных просторов, реализации социального идеала или индивидуальной самореализации. Русские больше склонны к поиску смысла жизни, но и больше страдают от утраты священного в жизни, от бессмысленности существования[1].

Вопреки расхожим мнениям о русском варварстве и жестокости - русская история добродетельнее европейской, а общественная мораль - взыскательнее. На Руси в принципе были невозможны индульгенции, инквизиция, скальпы, в православной жизни нельзя представить разврата, какой царил в монастырях католической Европы и в Ватикане, невозможно обнаружить такого падения нравов, какое было распространено в европейских городах эпохи Гуманизма, либо массовой кровавой бойни, как в Варфоломеевскую ночь во Франции, при Столетней войне в Германии, при сжигании «ведьм» по всей Европе. При этом русские летописи нелицеприятно называют зло - злом, европейцы же - при всех злодеяниях у себя в Европе и при истреблении аборигенов на всех материках - считали себя самыми цивилизованными в мире. Присоединяя огромные территории и множество народов, русские проявляли невиданную для Европы национальную и религиозную терпимость. Народ соборной природы веками воспринимал и ассимилировал многие культуры. Вместе с тем неизменно переваривал чужеродные архетипы, насаждаемые элитой, правящим слоем, глухо им сопротивляясь, приспосабливаясь, но сохраняя собственную духовную конституцию.

      Нужно упомянуть  еще одну очень важную черту  русского национального характера,  вытекающую из географического  положения России между  Востоком  и Западом.

Занимая огромное пространство суши, лежащее между Европой и  Азией, Россия впитала в себя многие свойства, присущие западному и восточному складу человеческой души. Она совместила в себе мечтательную ленность и мистицизм Востока, пренебрегающего зачастую внешним ради внутреннего, с пытливой настойчивостью и активностью западного практического ума, привыкшего полагаться на собственные силы и подвергать все и вся сомнению. Такое сочетание, казалось бы, противоположных и противоречивых качеств делает русскую натуру универсальной и жизнестойкой, способной приспосабливаться к любым внешним условиям, живо откликающейся и проявляющей интерес к другим национальным культурам, обычаям и традициям, легко воспринимая и ассимилируя все лучшее в них и обогащая тем самым свое собственное духовное бытие.

3. Русский национальный характер в сказках.

Как проникнуть туда, в бессознательное нашего духа? Фрейд думает, что оно раскрывается в снах. Сны суть наши подсознательные устремления. Во сне мы видим то, чего мы боимся, и то, чего мы жаждем. В этом отношении сны не обманывают: они развертывают художественные символы скрытых сил нашей души.

Чтобы понять душу народа, надо, следовательно, проникнуть в его  сны. Но сны народа — это его эпос, его сказки, его поэзия... Многих возмущала пошлость и безнравственность сказки. Но сны бывают разные: прозаические, низменные, отвратительные, и — возвышенные, божественные. Сны, как и сказки народа, не выбирают самого красивого и благородного, как это делают стихи поэта; они, напротив, неумолимо правдивы даже в своем цинизме.

Русская сказка показывает нам ясно, чего русский народ боится: он боится бедности, еще более боится труда, но всего более боится «горя», которое привязывается к нему. И горе это как-то страшно является к нему, как будто по его собственному приглашению: возвращается бедняк из гостей, где его обидели, и пробует  затянуть песню. Поет он один, а слышит два голоса. Остановился и спрашивает: «Это ты, Горе, мне петь пособляешь?» И Горе отвечает: «Да, хозяин, это я пособляю». «Ну, Горе, пойдем с нами вместе». «Пойдем, хозяин, я теперь от тебя не отстану». И ведет горе хозяина из беды в беду, из кабака в кабак. Пропивши последнее, мужик отказывается: «Нет, Горе, воля твоя, а больше тащить нечего». «Как нечего? У твоей жены два сарафана (по-французски можно просто „платья"): один оставь, а другой пропить надобно». Взял мужик сарафан, пропил и думает: «Вот когда пир! Ни кола, ни двора, ни на себе, ни на жене!»

И непременно нужно было дойти до конца, до предела, чтобы  подумать о спасении. Эту тему потом  развивал Достоевский. Замечательно тоже, что «горе» здесь сидит в самом  человеке: это не внешняя судьба греков, покоящаяся на незнании, на заблуждении, это собственная воля, или скорей какое-то собственное безволие. И  пьет русский человек обыкновенно  больше с горя, чем ради веселья. Даже его кутеж, его веселье как-то незаметно переходит предел и  становится источником расточения материальных и духовных сил, источником «горя».

Но есть еще один страх  в сказках, страх более возвышенный, чем страх лишений, труда и  даже «горя» — это страх разбитой мечты, страх падения с небес  — прямо в болото (одно слово  нрзбрч.; зачеркнуто); множество сказок изображает эту тему Икара в чисто русском смешном обаянии. Как часто мы видим и теперь сны этого типа, сны падения с высоты воздушного замка! И это вещие сны, которые предсказали русскую действительность.

Теперь посмотрим, [о чем  мечтает] чего желает русская сказка, каковы бессознательные мечты (reves) русской души. Прежде всего — это искание «нового царства и лучшего места», постоянное стремление куда-то «за тридевять земель». Здесь есть, конечно, нечто общее сказочному миру всех народов: полет над действительным к чудесному, но есть и нечто свое, особенное, какое-то странничество русской души, любовь к чужому и новому здесь, на земле, и за пределами земли: «Града грядущего взыскуем».

Замечательно то, что вся  гамма желаний развернута в русской  сказке — от самых возвышенных до самых низких. Мы найдем в ней и самые заветные мечты русского идеализма, и самый низменный житейский «экономический материализм». Прежде всего это есть мечта о таком «новом царстве», где распределение будет построено на принципе «каждому по его потребностям», где можно наесться и напиться, где стоит «бык печеный», где молочные реки и кисельные берега. А главное — там можно ничего не делать и лениться. Сказка о дураке-Емеле рассказывает, что он проводит время на печи и на всякое предложение пальцем пошевельнуть для какого-нибудь дела неизменно отвечает: «Я ленюсь!» Но ему, дураку, принадлежит волшебная щука, которая исполняет все его желания. Все работы выполняются сами собою, «по щучьему велению». Из этой сказки взято это популярное выражение, ставшее поговоркой: «по щучьему велению».

Сказки разоблачают все, что живет в подсознательной  душе народа, и притом в душе собирательной (collective), охватывающей и худших его сынов. Сказка раскрывает все, что тщательно скрыто в жизни, в ее официальном благочестии и в ее официальной идеологии. Она разоблачает социальную вражду и жажду (одно слово нрзбрч.) социальной утопии. Вот, напр., работник нанимается к купцу задаром, за право дать хозяину по окончании года «щелчок и щипок». Дал он ему щелчок, по истечении года работы, и купец помер. Батрак «взял себе его имение и стал себе жить, поживать, добра припасать, лиха избывать». Затем повторяется постоянная тема о том, как мужик становится первым министром, или даже царем. Обыкновенно после опасных и трудных подвигов он от ран «скоро поправлялся, зелена вина напивался, заводил пир на весь мир; а по смерти царя начал сам царствовать, и житие его было долгое и счастливое».

Интересна головокружительная, наполеоновская карьера одного «Мартышки», отданного родителями в солдаты  за безделье. Он самовольно ушел с часов, потом дезертировал, потом экспроприировал  чужой дом, кошелек и особенные карты. [Всех] обыграл [включая] всех генералов, обыграл самого короля, у которого выиграл все деньги, платье и лошадей с каретой, и затем великолепным жестом «опосля ему все взад отдал». В конце концов он стал любимцем короля и премьер-министром, а когда король уехал за границу, то стал управлять вместо короля. Вот тут-то он и показал себя, осуществив затаенную мечту своих товарищей, воплотив свою социальную утопию:

«И повел Мартышка по-своему; приказал он шить на солдат шинели и  мундиры из самого царского сукна, что  и офицеры носят, да прибавил всем солдатам жалованья — кому по рублю, кому по два и велел им перед каждою едою пить по стакану вина и чтобы говядины и каши было вдоволь. А чтобы по всему королевству нищая братия не таскалась, приказал выдать из казенных магазинов по кулю или по два на человека муки. И так-то за его солдаты и нищая братия Бога молят».

Трудно не узнать в этом «Мартышке» гоголевского Хлестакова, [решившего] внезапно вообразившего  себя настоящим героем и благодетелем человечества.

Бедная старуха «захотела  отдать сына в такую науку, чтобы  можно было ничего не работать, сладко есть и пить и чисто ходить». Сколько ее не уверяли, что такой науки нигде в целом свете не найдешь, она не послушала, продала все свое имущество, продала избу и говорит сыну: «Собирайся в путь, пойдем искать легкого хлебать. Учителем этой хитрой науки оказался только сам черт, К нему в плен и попал искатель легкого хлеба. Есть целый ряд сказок, в которых (нрзбрч.; зачеркнуто) «хитрая наука» оказывается не чем иным, как искусством воровства. При этом счастье обыкновенно сопутствует лентяю и вору. Один вор сделал такую карьеру, что пригодился по своей (нрзбрч.; зачеркнуто) специальности даже самому царю: а именно — он украл для него невесту. А потом, так как царь был стар, он украл эту невесту у царя.

Все эти смешные сказочные  сны русского народа оказались, однако, вещими и пророческими. Ведь сны  раскрывают то, что живет в душе, как постоянно присутствующее, хотя порою скрытое и подавленное  желание. И они могут предсказывать  будущее, ибо с человеком случается  обыкновенно то, чего он больше всего  хочет, особенно чего он бессознательно хочет. Вот почему сказки так символичны для судьбы народа.

Наш сон исполнился. «Хитрая  наука» о «легком хлебе», ради которой  старуха потеряла дом и имущество, оказалась «научным социализмом» Маркса. Он оказался тем «чертом», к которому попал в плен мальчишка, и он научился там, что воровство есть не воровство» а «экспроприация экспроприаторов». «Хитрая наука» сообщила ему, наконец, как попасть в то царство, где можно наесться и напиться, где можно лежать на печи и все будет исполняться «по щучьему велению»: туда нужно смело прыгнуть, выражаясь вульгарно; а на языке строгой науки: «совершить прыжок из царства необходимости в царство свободы». И многое другое исполнилось в этом сне: богач получил «щелчок в лоб» и помер, мужик «по смерти царя начал сам царствовать». Наконец, наглости Хлестаков, а в сказке) дезертир и шулер Мартышка —воплотил социальную утопию, где «беднота» получает пайки из «казенных магазинов».

Правда, вся эта явь, в  свою очередь, оказалась сном и рассеялась, как сон; но и это предвидит  русская сказка. Ведь в ней живет  не только народная глупость, но и народная мудрость.

Смех есть великое освобождение. [Его дал нам и Гоголь, и Чехов, но он есть вообще в русской душе и в русской сказке.] С мудрым юмором показывает она, что конец  жадного и завистливого земного  благополучия есть «разбитое корыто». Наш великий поэт Пушкин оценил и  обессмертил эту тему народной сказки. Сказка хорошо сознает всю пошлость земной утопии сытого рая, как предела  желаний, как вершины фантазии, которая  притом никогда не сбывается.

Вот, например, рассказ о  мужике, который вырастил горошину «до небушка». Влез он туда и нашел на небе «середи хором печку, а в печке и гусятины, и поросятины, и пирогов видимо-невидимо. Одно слово сказать, чего только душа хочет, все есть». Однако, когда мужик захотел вернуться обратно на землю, он не нашел дороги; тогда он свил веревку из паутины, летавшей по воздуху, и стал спускаться. «Спускался, спускался—хвать—веревочка вся, а до земли еще далеко, далеко: он перекрестился и бух1 Летел, летел и упал в болото». Все-таки русский человек верит, что и из болота, в которое он попал, его непременно какой-нибудь случай вытянет, и, действительно, мужика вытягивает утка. Сказка кончается ироническим заключением:

«Не то чудо из чудес,

Что мужик упал с небес,