Этика, эстетика и политика Аристотеля

     Монархия  — древнейшая, “первая и самая божественная”, форма политического устройства. Аристотель перечисляет виды царской власти, говорит о патриархальной и абсолютной монархии. Последняя допустима, если в государстве есть человек, который превосходит абсолютно всех других. Такие люди бывают, и для них нет закона; такой человек “как бог между людьми”, “попытаться подчинить их... закону... смешно”, “они сами закон”. Обычно против таких людей употребляли остракизм. Аристотель против остракизма, ибо “такие люди в государствах суть вечные цари их”, и “остается только повиноваться такому человеку”.

     Аристократия, однако, предпочтительнее царства. При  аристократии власть находится в  руках немногих, обладающих личными достоинствами, и она возможна там, где личное достоинство ценится народом. Так как личное достоинство обычно присуще благородным, то при аристократии правят благородные, евпатриды.

     Полития (республика) — власть большинства. Но у большинства единственная общая им всем добродетель — воинская, поэтому “республика состоит из людей, носящих оружие”, “республиканское общество состоит из таких людей, которые по природе своей воинственны, способны к подчинению и власти, основанной на законе, по силе которого правительственные должности достаются и бедным, лишь бы они были достойны”³. Обладает ли большинство преимуществом перед меньшинством? Аристотель отвечает на этот вопрос положительно. Каждый член большинства хуже каждого члена аристократического меньшинства, но в целом большинство лучше меньшинства: “Многие лучше не порознь, а все вместе”, ибо “каждый обращает внимание на одну какую-нибудь часть, все вместе видят все”, но это при условии, что большинство достаточно развито. Кроме того, большинство имеет больше оснований претендовать на власть, ибо, если исходить из личного достоинства, богатства или происхождения, то всегда найдется самый достойный, самый богатый, самый благородный, поэтому господство достойных, богатых, благородных неустойчиво, власть же большинства более самодовлеюща.

     Тиранния. Аристотель резко отрицательно относится  к тираннии: “Тиранническая власть не согласна с природою человека”, “Чести больше не тому, кто убьет  вора, а тому, кто убьет тиранна”.

     Олигархия, как и аристократия,— власть меньшинства, но не достойных, а богатых (основной элемент олигархии—богатство, аристократии—достоинство). Говоря об олигархии, Аристотель подчиняет количественный критерий имущественному: здесь важнее, кто правит, чем сколько правят: “Где граждане пользуются властью в силу своего богатства, там — несмотря на то, будет ли таковых меньшинство или большинство,— политический быт необходимо представляет собою олигархию”. Впрочем, Аристотель путается: то он подчеркивает различие олигархии и аристократии, то говорит, что “олигархия... там, где верховная власть принадлежит меньшинству богатых и благородных”, что естественно, ибо “олигос”—это “немногие”, а не богатые. Аристотелю следовало бы называть власть богатых плутократией, тогда бы он не путал ее с аристократией Аристотель разбирает и виды олигархии.

     Демократия. Стагирит отмечает, что “есть несколько  видов демократии”, а именно пять, которые распадаются на два рода: на демократию, основанную на законе, и  демократию, где верховная власть находится в руках толпы, а не закона, фактически же—в руках народных льстецов—демагогов: “Льстецы у тираннов, а демагоги у народа”, здесь “все власти рушатся”. Это охлократия, она уже выходит за рамки политического устройства. Остается демократия, основанная на законе. Это “самая... сносная из всех худших форм политического устройства”⁴. Говоря о демократии, Аристотель также подчиняет количественный принцип имущественному; важно, что это власть большинства не только свободных, но и бедных: “Там только демократия, где представителем верховной власти является большинство хотя свободных, но в то же время недостаточных”.

     Какова  же связь между формами политического  устройства? Олигархия — власть немногих, становясь властью одного, превращается в деспотию, а становясь  властью большинства — в демократию. Царство вырождается в аристократию или политию, та — в олигархию, та — в тираннию, а тиранния — в демократию.

3. Эстетика  Аристотеля

     С эстетикой Аристотеля мы знакомы  меньше; сохранился лишь его анализ поэтического искусства в “Поэтике”. Функции искусства так же многообразны, как и формы выражения. Имеется в виду подражание (mimesis), которое на основе частного выражает общие типы и их сущность; следовательно, познание осуществляет позитивное психологическое действие, очищение (khatarsis) души от аффектов и т. д.

     Аристотель  говорит об искусстве в широком  смысле слова, понимая под ним  все то, что создано человеком, а не природой, точнее говоря, даже не продукт человеческой деятельности, а саму эту деятельность. Искусство есть человеческая деятельность, этим оно отличается от природы: “Через искусство возникает то, формы чего находятся в душе”. Творения человека целиком зависят от его воли и разума. “Принцип создаваемого заключается в творящем лице,—сказано в “Этике”,—а не в творимом предмете”. Остается пока неясным, откуда в душе берутся эти формы? Заложены ли они в пассивном разуме наряду с формами природы, реализуемыми, как мы видели, благодаря воздействию, с одной стороны, представлений, а с другой—активного разума? Или же они—создания души, результат ее активности? Согласно Аристотелю, “искусство частью завершает то, чего природа не в состоянии сделать, частью подражает ей”. Обычные ремесла, обычное производство дополняют природу. Они переводят потенциально существующие в душе формы того, чего нет от природы, в реальность. И вопрос о происхождении таких форм, как уже отмечалось, неясен. Аристотель этот вопрос не развивает. Но общий ответ все же можно предположить: формы искусственных вещей—это средства осуществления целей и удовлетворения потребностей, которые возникают в реальной практической жизни людей. Что же касается искусства в нашем смысле слова, то здесь все гораздо проще. Формы искусства, произведения искусства не есть совершенно новые, невиданные формы, это подражание формам бытия как естественным, так и искусственным, это подражание тому, что происходит в реальной жизни. Поэтому для Аристотеля, отказавшего искусству в абсолютном творчестве, в творении того, чего нет ни в природе, ни в человеческой жизни, искусство есть подражание, мимесис.

     «Через  искусство возникает то, формы  чего находятся в душе», -  сказал Аристотель в своем знаменитом труде  «О душе». Неясно, заложены ли  они  в пассивном разуме наряду с формами  природы,  или  же  они  –  создания  души, результат ее активности. Согласно Аристотелю,  «искусство  частью  завершает то, чего природа не в состоянии сделать, частью  подражает  ей».  Обычное производство дополняет природу. Формы искусства – это  подражания  формам бытия как естественным, так и  искусственным,  это  подражание  тому, что происходит в реальной жизни.  Несмотря  на  то,  что  Аристотель  назвал искусство подражанием, он оговорился, что художник волен выбирать  предметы, средства и способы  подражания.  То есть  он  оставил  большой  простор  и  для  художественной  деятельности.  Точно   неизвестно,   какие   виды   искусств Аристотель  отнес   к   подражательным.   Им   упоминаются   изобразительные искусства, поэзия и музыка, но  анализируется  лишь  поэзия,  или  искусство слова.

     Поэзия  понимается Аристотелем широко —  это искусство слова вообще. Поэтика  же — наука о поэзии. Средствами выражения поэзии являются ритм, напев (слово) и метр (гармония). Есть искусство, которое пользуется только словами, без ритма и гармонии. Это то, что мы называем прозой. Но есть искусства, которые пользуются всеми названными средствами, “таковы сочинения дифирамбов и номов, трагедия и комедия, а различаются они тем, что одни [пользуются] всем этим сразу, а другие в [отдельных] частях”. В сохранившейся части “Поэтики” рассматривается в основном трагедия. И в ней Аристотель признает некоторую свободу подражания. Так, изображая людей, поэт может представлять их или лучше, или хуже, чем они есть на самом деле, или такими, как они есть: “...так как все подражающие подражают лицам действующим, а действующие необходимо бывают или хорошими [людьми], или дурными (так как нравы почти всегда определяются именно этим, ибо различаются между собой [именно] добродетелью и порочностью), или лучше нас, или хуже, или как мы... то очевидно, что и каждое из названных подражаний будет иметь те же различия и, таким образом, подражая различным предметам, и само будет различно”. Заметим, что предметом искусства для Аристотеля являются исключительно люди. Подражание природе, изображение природы, красота природы для него не существуют. В трагедии стремятся подражать лучшим, в комедии—худшим людям. Подражание же обыкновенным, т. е. драма, у Аристотеля не рассматривается. Возможны и различные способы подражания: “Можно подражать одному и тому же одними и теми же средствами, но так, что или [автор] то ведет повествование [со стороны], то становится в нем кем-то иным, как Гомер, или все время остается самим собой и не меняется, или [выводит] всех подражаемых [в виде лиц], действующих и деятельных”. Таким образом, подражание свободно в выборе способов подражания, предметов подражания и средств подражания.

     Кроме того, “задача поэта — говорить не о том, что было, а о том, что  могло бы быть, будучи возможно в силу вероятности или необходимости”. Этим поэзия отличается от истории: “Историк и поэт различаются не тем, что один пишет стихами, а другой прозою (ведь и Геродота можно переложить в стихи, но сочинение его все равно останется историей, в стихах ли, в прозе ли),—нет, различаются они тем, что один говорит о том, что было, а другой — о том, что могло бы быть”. При этом историк должен рассказать и о невероятном, но, однако, случившемся, ведь такое бывает; но поэт не должен говорить об этом, такие курьезы и невероятные случаи лежат за пределами искусства. “Поэтому поэзия философичнее и серьезнее истории, ибо поэзия больше говорит об общем, история—о единичном”. В этом суждении Аристотеля искусство, по крайней мере поэзия, соприкасается с наукой, с “технэ”, в той мере, в какой оно имеет дело с общим. Однако это общее в искусстве и в науке не одно и то же, в первом случае оно типически образное, а во втором — понятийное. История же как сфера единичного третируется потому, что древние знали лишь одну историю — эмпирическую, законы истории им были неведомы.

      Поэтика – это наука о поэзии и название одной  из  работ  по  эстетике Аристотеля.  В  сохранившейся  части  Поэтики  рассматривается  в   основном  трагедия. Посредством сострадания  и  страха  трагедия  очищает  страсти.  О сострадании и страхе как главных переживаниях зрителей  трагедии  Аристотель  говорит неоднократно. Эти эмоции, по его мнению, называются  неожиданностью, переломом. Например, в «Эдипе» Софокла вестник приходит  к  Эдипу  объявить, кто тот есть на самом деле, и тем самым  избавить  героя  от  страха,  но  в действительности достигает  противоположного.  При  этом  страх  может  быть вызван при условии, что трагический герой не слишком  сильно  отличается  от зрителя, ибо страх – это  переживание  за  подобного  себе.  Сострадание  же может быть  вызвано  лишь  к  герою,  страдавшему  незаслуженно,  поэтому  в трагедии перемена, перелом в судьбе героя должны вести  не  от  несчастья  к счастью, а  от  счастья  к  несчастью,  и  причиной  этого  должна  быть  не  порочность человека, а  «большая  ошибка».  Только  такое  действие,  думает Аристотель,  может  вызвать  в  душах  зрителя  и  страх  (трепет)  –  путем отождествления себя с трагическим героем, и  сострадание.  Поэт  в  трагедии доставляет зрителям удовольствие – «удовольствие  от  сострадания  и  страха через подражание им». Это действие трагедии на  зрителей  характеризуется  также как очищение – катарсис.

      По Аристотелю цель катарсиса (или  «очищения»)  –  возбудить,  напрячь аффективную   способность   человека,   извлечь   наслаждение   именно    из преступления будничной меры аффекта, из нарушения границы «нормального» в аффектах  путем «сострадания  и страха».  Чтобы постигнуть  сам   процесс очищения, следует выяснить, что Аристотель понимал под трагедией, страхом  и состраданием.

     Прежде  всего, эстетический предмет у Аристотеля есть то, что он называет эйдосом. Эйдос  предмета – это то, что наглядно видно в предмете, но видно по существу дела, видно в его смысловом содержании, а не в тех его случайных свойствах и признаках, которые могут в нем быть, а могут и не быть. Когда мы зрительно или умственно видимый предмет поняли именно как его же самого, в его четком различии от всех прочих окружающих предметов, это значит, по-гречески и по Аристотелю, что мы увидели его эйдос. Эстетический предмет, по Аристотелю, есть прежде всего этот его смысловой эйдос.

     Аристотель  понимает свой "эйдос" часто как  вид в отношении того или иного  родового понятия. В тоже время,  отношение между родом и видом понимается у Аристотеля большей частью смысловым образом. Род, по Аристотелю, вовсе не посторонен виду. Он его осмысливает, так что вид не просто оказывается подчиненным роду, но он подчинен ему осмысленно, и от этого подчинения роду он впервые и получает свой подлинный смысл.

     У Аристотеля дело доходит до того, что  термины "род" и "вид (эйдос)" он употребляет иной раз совершенно смешанно. О конкретном присутствии  рода в виде Аристотель говорит не раз, да это и вообще один из существеннейших признаков его философии, особенно когда он борется с Платоном, но повсеместное присутствие рода в его виде есть не что иное, как определенным образом наличное в них их осмысление. Поэтому только ради избежания терминологической неустойчивости у Аристотеля мы выше употребили выражение "смысловой эйдос", или, как можно было бы сказать, "родовым образом осмысленный эйдос". На самом же деле никакого другого эйдоса Аристотель даже и не знает, потому что даже формально-логическое понятие вида возникает у него вовсе не как механистический продукт родового понятия, но как результат определенного осмысления через подведения под род. Дело у Аристотеля доходит до того, что он понимает платоновские идеи как эйдосы.

     Четкая  структура предмета возможна только там, где мы числовым образом отделили основные моменты данного предмета друг от друга и так же четко сумели объединить все их числовое разнообразие в одно неделимое единство и цельность. Поэтому, выдвигая на первый план понятие смыслового эйдоса и у Аристотеля, и у Платона, да почти и у всех античных философов, мы, конечно, тут же мыслим и числовую структуру этого эйдоса. Число это – не пустая, не формальная абстракция, но вполне содержательная раздельность предмета, о котором идет речь. Уже то одно, что Аристотель в своем эстетическом предмете, да и вообще во всякой вещи, обязательно фиксирует начало, середину и конец, с полной достоверностью свидетельствует о структурном характере мышления Аристотеля. Итак, эстетический предмет у Аристотеля есть не просто смысловой эйдос, но обязательно также и структурно-числовой эйдос⁵.