Философия И.Канта

Философия Канта

Содержание

Введение

1. Краткая биография Иммануила  Канта

2. Научные исследования

3. Взаимодействие науки  и нравственности

4. Вера и нравственность 

Заключение

Список использованной литературы

Введение

Воздействие философии на человека двойственно. Прежде чем предложить ему действительные знания, она разрушает  массу фиктивных представлений, долгое время казавшихся действительным знанием. Прежде чем вызвать к  жизни новые средства практического  господства над миром, она безжалостно  дискредитирует инструменты фиктивного воздействия на реальность, надежность которых до поры до времени ни у  кого не вызывало сомнения. Философия  разрушает ложную и наивную уверенность, часто не будучи в состоянии сразу  предложить новую, столь же прочную, широкую, субъективно удовлетворяющую. На пороге XXI века наше общество находится  на этапе глубоких социально-экономических  преобразований, таким периодам свойственны  переосмысление людьми окружающего  мира, возрождение старых и становление  новых философских учений, поэтому  представляет интерес рассмотреть  творчество великого философа Иммануила  Канта.

1. Краткая биография  Иммануила Канта

Иммануил Кант родился  в Прусском королевстве в 1724 году, в городе Кенигсберге, в семье  мастерового - мастера седельного цеха. Окончил гимназию и Кенигсбергский университет. Поначалу работал домашним учителем, с 1755 года преподавал в Кенигсбергском университете и лишь в 46 лет / в 1770 году/ получил профессорскую кафедру  логики и метафизики /был деканом  факультета и дважды избирался ректором университета.

В ходе семилетней войны  Кенигсберг был занят русскими войсками, а в1794 году Иммануил Кант избирается членом Российской академии. Хотя книги  Канта стали публиковаться в 70-е  годы, широкую известность он получил  лишь в последнее десятилетие XVIII века. Чувствуя, что начал дряхлеть, Кант оставляет преподавательскую  деятельность, но продолжает свои философские  исследования. В 1804 году Кант умер. Он похоронен  в Кенигсберге /Калининграде/ на Острове  Канта.

2. Научные исследования

Почти все исследователи  древности с удивлением отмечали, что в так называемые «донаучные»  эпохи человек вовсе не чувствовал себя окруженным непознанным, проблематичным миром. Напротив, чем дальше заходим  мы в вглубь истории, тем решительнее  заявляет о себе мнимые всезнание. Такие  разные по методу и исходным установкам исследователи первобытного общества, как Шуртц, Тейлор и Леви-Брюль, единодушно признают поразительное «эпистемологическое  самомнение» древних народов. Туземец  «знает все»: нет такого вопроса, который  бы поверг его в сомнение или поставить  в тупик. Окружающий мир может  казаться ему враждебным, коварным, исполненным злого умысла, но он вовсе не существует для него в  качестве неизвестного. Туземец часто  боится того, что в действительности не заслуживает страха (и в этом смысле его реакция на мир иррациональна), однако ему неизвестен страх перед  непознанным. Учение Канта о целесообразности в органической природе с его  достоинствами и недостатками выступают  в противоречивом сочетании. Совершенно ясно, что, отрицая применимость к  организмам принципа механической причинности  в качестве способа теоретического объяснения, Кант и в решении этого  вопроса становится агностиком.

Однако в кантовском отрицании  принципа механического объяснения целесообразных органических структур звучит и другой, принципиально не связанный с агностицизмом мотив, а именно критика односторонности  и недостаточности механизма  как метода, призванного объяснить  происхождение органических форм, но все же механизм для Канта остается идеалом. В то же время он с большой  настойчивостью выдвинул перед философией и перед теорией познания вопрос о целесообразности форм органической природы. Он с редкой проницательностью  показал, что наука не вправе остановиться перед загадкой целесообразности и  не может и не должна сложить перед  ней оружие причинного теоретического исследования и объяснения, однако агностицизм Канта парализует ценные выводы из его работ. Кант указывает  на необходимость дополнить принцип  механического объяснения теологическим  принципом с внедрением физических методов в биологию. Успехи кибернетики  убедительно показывают нам в  настоящее время, насколько принципиален был Кант, защищая право все  более широкого применения к органической природе и к ее целесообразным структурам методов физической причинности.

Вера в то, что мир, а  также личная судьба каждого уже  познаны и надо только найти способ заполучить это всезнание, составляет существеннейший аспект суеверия (оккультного  мировоззрения). В систематической  форме вера в наличие готового универсального знания входит в качестве обязательного компонента и в  любое развитое религиозное мировосприятия. Нарождающаяся наука вырастает  вовсе не в атмосфере остро  переживаемого незнания. Напротив, она повсюду вторгается в царство  уже сложившихся уверенностей, утешительных видимостей, искусственно сглаженных противоречий. Наука приносит не знания вообще, а логически и эмперически  удостоверенное знание, в каждый данный момент охватывающее достаточно узкий  круг явлений. Объем объяснений, которые  она доставляет, просто не соизмерим  с объемом псевдообъяснений, которые  она отбрасывает. И это ситуация не только возникновения науки, но и  каждого нового значительного открытия. Прочное научное достижение можно  сравнить с небольшим по размеру  добротным зданием, окруженным руинами  «спекулятивного города», обломками  разного рода «времянок мыслей» (наивной уверенности и ложных упований), в которых люди могли  чувствовать себя вполне уютно. Зависимость  между научным знанием и мнимым всезнанием хорошо передается концепцией, рассматривающей всякое фундаментальное  теоретическое положение как  род запрета , наложенного на известные  практические ожидания (как установление новой области неразрешимых задач). Основные законы наук - как естественных, так и социальных – почти всегда могут быть переведены в форму  негативных норм, указывающих, что нельзя сделать и на что нельзя уповать. Классическая механика наложила вето на широкую область практических мечтаний (например, на надежду создать  вечный двигатель). Химия заставила  расстаться с радужными ожиданиями в отношении алхимических опытов. Научная теория общества наложила запрет на утопические проекты молниеносной перестройки существующей социальной организации.

Развитие науки есть в  этом смысле процесс отрезвления  человеческого ума, открытие все  новых свидетельств объективной  неподатливости бытия, все новых  областей невозможного на данном уровне развития знания и практики. Объем  разрушенных иллюзий всегда на много  превышает объем тех достоверностей и реальных возможностей, которые  наука в данный момент доставляет. Мало того, разрушительная работа, которую  наука производит по отношению к  уже существовавшему донаучному знанию, обычно оказывается тем большей, чем значительнее ее созидательный  конструктивный вклад в человеческие представления о мире. Чтобы конкретнее понять эту зависимость, важно учесть, что нет никакого предустановленного соответствия между проблемами, заботами, чаяниями, стоящими на переднем плане  обыденного сознания (являющимися для  людей первоочередными), и теми проблемами, которые раньше всего решаются наукой (становятся первоочередными по имманентной  логики развития научного знания). Испокон  веков первейшей потребностью человека была легко добываемая пища. Отсюда вечное чаяние дешевого (дарового) хлеба, которому соответствовали религиозные  обетования, выраженные в легенде  о «манне небесной», о «многих  тысячах накормленных пятью хлебами» и т.д. Однако от возможности радикального научного вмешательства в производство пищевых продуктов, которое повело бы к резкому их удешевлению, общество еще и сегодня стоит далеко. Практическая история науки начинается не с вопроса о хлебе, а с  вопроса о механизмах и двигателях - с обоснования технической цивилизации.

Возможно, люди пожертвовали бы бесчисленными завоеваниями в  этой цивилизации, если бы взамен им предложили «три чуда»: препарат, излечивающий от всех болезней; предприятие, синтезирующее  пищевые продукты из неорганических веществ; и метод обучения, гарантирующий  полное развитие всех задатков ребенка. Но именно эти ближайшие для самого человека чаяния являются для науки  наиболее отдаленными и трудноосуществимыми. Научное исследование непременно дает ответы на жизненно-практические вопросы, однако до поры до времени не на те, которые связаны с первичными потребностями индивидуального  существования и с фиктивного обеспечения которых начинала донаучная  техника «воздействия на реальность» (заклинание, молитва и т.д.).

Но существует сфера, в  которой «рассогласование» между  наукой и обыденным сознанием  является еще более значительным (строго говоря, абсолютным). Это сфера  индивидуальных жизненных решений  и выборов. Из поколения в поколение  миллионы людей в неповторимо-личном контексте повседневного опыта  задаются вопросом следующего типа: «Умру  ли я от этой болезни или выживу?», «Стоит ли мне жениться на этой женщине?», «Следует ли в данном случае возбуждать уголовное дело?» и т.д. На подобные вопросы (а в определенные моменты  жизни они целиком занимают человека и часто доводятся им до философски значимых альтернатив) научное исследование никогда не сможет дать ответа. И  не из-за неповторимого содержания, которое предполагается каждым из них. Для науки неприемлема сама всеобщая форма этих вопросов, восходящая к  оккультному и религиозному мировоззрению, а именно: «Какова моя судьба?»  и «Стоит ли мне на это решаться?»  В первом случае невольно предполагается, что жизненный путь человека может  быть чем-то независимым от его свободных  решений. Во втором выражается надежда  на то, что результаты еще не принятого  решения (возможно, оно и не будет  принято) уже можно знать - «иметь перед глазами» - в качестве чего-то совершившегося. Отвечать на вопросы, неявно включающие в себя это предположение  и эту надежду, наука не имеет  права. Потребность в прорицании, за удовлетворением которой люди испокон веков обращались к гадалкам, предсказателям, астрологам и толкователям снов, наука не просто не может, но категорически  отказывается удовлетворить. Всякую попытку  проведения она обличает как шарлатанство, и место этого фиктивного знания, помогавшего человеку бежать от собственной  свободы, оставляет пустым. Тем самым  наука, как это ни парадоксально, делает жизнь трудной именно для  благоразумного, расчетливо-осмотрительного  человека, ибо ставит его перед  лицом неопределенности конкретных ситуаций и требует, чтобы он принимал решение свободно, автономно, не дожидаясь  ни земной, ни потусторонней подсказки.

Итак, наука несет человеку не только новые знания и возможности, но и впервые родившееся осознанное незнание - понимание того, что существует объективно невозможные события, практически  неразрешимые задачи, неопределенные жизненные ситуации. Это вовсе  не означает, однако, что осознанное незнание сразу становится массовым достоянием. Обыденное сознание уходит своими корнями в донаучный опыт; его общая структура сложилась  в эпохи, когда человек чувствовал себя «паствой», существом, находящимся  под опекой потусторонней силы, для  которой не существует ни неразрешимых задач, ни непредвидимых событий. Из сознания подопечности, соответствовавшего определенным социально-историческим условиям, выросла привычка по всякому  поводу запрашивать ответ, который  непременно имел бы форму наставления, провозвестия, предостережения (словом, форму готового, как бы через откровение полученного знания).

Эта привычка переживает саму веру в сверхъестественное и продолжает существовать в головах людей, которые  уже не могут серьезно относится  ни к персонажам религиозных мифологий, ни к чудотворцам, гадалкам, предсказателям. Запрос на прорицания и чудеса предъявляется  теперь самой науке. От нее ждут в  принципе (по типу знания) того же, чего прежде ждали от мистики, астрологии и черной магии, то есть свидетельств «возможности невероятного», утешительных провозвестий, рекомендаций, которые  избавляли бы от опасностей личного  выбора и т.д.

Перенос на научное исследование гносеологических ожиданий, развившихся  внутри оккультного и религиозного мировоззрения, образует основу идеологии  сциентизма (веры в науку как в  человеческого пастыря). Стихийно складывающиеся сциентистские установки массового  сознания находят поддержку в  максималистских концепциях, выдвигаемых  философией науки, а иногда и самими учеными, - в теоретическом сциентизме. Зародившийся в недрах просветительской идеологии и получивший развитие в позитивизме Конта, Гексли, Лестера  Ф. Уорда и некоторых современных  западных философов теоретический  сциентизм признает науку решающей силой прогресса, новым демиургом, орудиями которого постепенно делаются социальная организация и составляющие ее индивиды. Предполагается, что соображения  каждого человека к пониманию  того, что вопросами, по которым еще  нет теоретической инструкции, вообще не следует задаваться: всякую проблему, не подлежащую компетенции науки, люди должны считать «псевдопроблемой». Лишь после того как они расправятся  с неустранимой субъективностью  своих личных забот, тревог и ожиданий, будет достигнуто состояние эпистемологической святости и блаженства, когда на всякий вопрос найдется готовый научный  ответ и всякое дело станет затеваться на основании предсказания об его  успешности. Нетрудно заметить, что  программа теоретического сциентизма и ожидания сциентизма стихийного, с одной стороны, резко противоречат друг другу, с одной стороны - находятся  в удивительном созвучии. Оба признают, что наука должна быть пастырем, а люди паствой; оба полагают, что  индивидуальная проблема только тогда  проблема, когда есть надежда удовлетворить  ее с помощью готового знания; оба  желают, чтобы решения и выбор  человека непременно опирались на надежные познавательные гарантии.

Ложное единство наука  и обыденного сознания в рамках сциентистской  идеологии может быть разрушено  лишь в том случае, если наука  откажется от мессианизма, а обыденное  сознание примет познавательную ситуацию, с которой на деле сталкивает его  научное исследование. Последнее  предполагает готовность человека действовать  на свой страх и риск, поступать  определенно в условиях неясности, когда во внешнем мире недостает  необходимых целевых ориентиров. Но откуда может взяться подобная готовность? Человек обладает способностью «не впадать в поведенческую  неопределенность перед лицом познавательных неопределенностей», потому что в  нем самом, как индивиде, есть своего рода гироскоп, оси которого сохраняют  свое постоянное направление при  любых изменениях внешнего смыслового контекста жизни. Это моральное  сознание, устойчивые внутренние убеждения, выкованные в самых крутых переделках истории. Наука, свободная от сциентистских  предрассудков, предполагает наличие  в индивиде этого сознания и, более  того, апеллирует к нему

3. Взаимодействие  науки и нравственности

Кантовское учение о границах теоретического разума (в отличие  от скептического агностицизма Д.Юма) было направлено не против исследовательской  дерзости ученого, а против его необоснованных претензий на пророчества и руководство  личными решениями людей. Вопрос о границах достоверного знания был  для Канта не только методологической, но и этической проблемой (проблемой  «дисциплины разума», которая удерживала бы науку и ученых от сциентистского самомнения). «Что темперамент, а также  талант...- писал Кант в «Критике чистого  разума»,- нуждаются в некоторых  отношениях в дисциплине, с этим всякий легко согласится. Но мысль , что разум, который, собственно, обязан предписывать свою дисциплину, может, конечно показаться странной; и в  самом деле он до сих пор избегал  такого унижения именно потому, что, видя торжественность и серьезную  осанку, с какой он выступает, никто  не подозревал, что он легкомысленно  играет порождениями воображения вместо понятий и словами вместо вещей».[1]

Типичной формой подобной игры Кант считал попытки «научного» построения разного рода всеобщих регулятивов, которые могли бы направлять человека в его коренных жизненных выборах. Разрабатывая данную тему, Кант выступил против основной для его времени  формы сциентизма - против научных  обоснований идеи существования  бога и идеи бессмертия души (занятия, которому предавались не одни только теологи). «Критика чистого разума»  обнаруживала, что эти обоснования  не отвечают требованиям теоретической  доказательности, что, будучи развернуты честно, они приводят к высшим проявлениям  неопределенности - антиномиям, метафизическим альтернативам. Факт, что наука есть разрушительница фиктивного всезнания (что научноезнание одновременно является безжалостным осознанием границ познавательных достоверностей) и что  условием сохранения этой интеллектуальной честности является нравственная самостоятельность  людей, к которым наука обращена, был глубоко понят в философии  Иммануила Канта. Кант как-то назвал свое учение «подлинным просвещением». Его суть (в отличие от «просвещения наивного») он видел в том, чтобы  не только вырвать человека из-под  власти традиционных суеверных надежд на силу теоретического разума, от веры в разрешимость рассудком любой  проблемы, вырастающей из обстоятельств  человеческой жизни. И прежде всего  Кант требовал, чтобы «теоретический разум» (разум, каким он реализуется  в науке) сам не давал повода для  этих надежд и этой веры. Несколько  лет спустя Кант в работе «Критика практического разума» показал, что развитая личность нуждается  только в знании, а не в опеке  знания, ибо относительно «цели» и  «смысла» она уже обладает внутренним ориентиром - »моральном законом в  нас». Обосновывая нравственную самостоятельность  человека, Кант решительно отметает вульгарный постулат о непременной «целесообразности» («практичности») человеческого поведения. В произведениях самого Канта  понятие «практический» имеет особый смысл, глубоко отличный от того, который  обычно вкладывается в слова «практика» и «практицизм». Под «практическим  действием» Кант подразумевает не производящую деятельность, всегда имеющую в виду некоторый целесообразный результат, а просто поступок, то есть любое  событие, вытекающее из человеческого  решения и умысла. Это такое  проявление человеческой активности, которое вовсе не обязано имеет  некоторое «положительное», предметное завершение (скажем, возведение здания, получение новой формулы, написание  книги и т.д.) «Практическое действие»  в кантовском смысле может состоять и в отрицании практического  действия в обычном смысле (например, в отказе стоить дом известного назначения или писать книгу известного содержания).