Бердяев о самопознании

А вот более поздние высказывания:

«Я  изошел от свободы, она моя родительница. Свобода для меня первичнее бытия». «Я изначально любил свободу и мечтал о чуде свободы еще во втором классе кадетского корпуса. Я никогда не мог вынести никакой зависимости. И у меня была всегда очень большая внутренняя независимость. И всякий раз, когда я чувствовал хоть малейшие признаки зависимости от кого-либо и чего-либо, это вызывало во мне бурный протест и вражду» [1, с. 56]. «Выпадение из-под власти формального закона я рассматривал как нравственный долг» [1, с. 98].

Бердяев связывал первичность свободы не только со своей личной жизнью. Идея несотворенной  свободы легла в основу его  оригинальной философской концепции  персонализма. Понятно, что врожденное, а затем и философски осмысленное  чувство свободы, не допускавшее никаких компромиссов, обрекало Бердяева на конфликт с обществом, в котором ограничение личной свободы является не только «категорическим императивом», но и объективной необходимостью.

Другая субъективная причина бердяевской «неслиянности» с обществом, да и вообще со всем происходящим в не-Я, связана с противопоставлением трансцендентного и земного миров. Подчеркнем: не с самой идеей трансцендентального, а с противопоставлением его объективному бытию.

Восхождение к трансцендентному

В средневековой схоластике трансценденталии – это самые общие определения бытия, выходящие за пределы конечного, эмпирического мира (сущее, единое, истинное, благое). В кантовской философии трансцендентное знание – доопытное, априорное. Бердяев очень рано приобщился к философскому знанию:

«Во мне необычно рано пробудился интерес  к философским проблемам, и я  осознал свое философское призвание  еще мальчиком» [1, с. 23].

Первым философом, с трудами которого познакомился Бердяев, когда ему было, по-видимому, 12 лет, был А. Шопенгауэр, пессимизм которого по отношению к обыденной земной жизни хорошо известен. В 14 лет Бердяев прочитал одно из труднейших философских сочинений И. Канта «Критика чистого разума». Кант был для Бердяева главным учителем философии. Дух трансценденции, иррационализма, мистики, так же как их паранаучных и бытовых модификаций был очень характерным явлением интеллектуальной жизни конца ХIХ – начала ХХ веков, и, конечно, он не мог не затронуть достаточно эрудированного к тому времени юношу. Возникновением философских концепций иррационализма и интуитивизма был обозначен новый качественный этап в развитии теории человеческого познания, который продолжается и в настоящее время. Проблема заключается не в бесспорном факте интуитивных или иррациональных форм знания, а в выяснении того места и роли, которые они занимают в структуре познавательной деятельности человека. Здесь едва ли уместны вопросы о первичности, вторичности бытия или началах познания, поскольку в живой познавательной деятельности разные ее формы находятся в постоянном динамическом взаимодействии. Но в те времена принцип монизма был своего рода «архетипом» человеческого мышления. Все должно иметь свое начало, и это начало должно быть одно. В вопросах гносеологии Бердяев был тоже монистом. Его позиция относительно трансцендентного была однозначной, категоричной и безосновной:

5 Психологический журнал Международного университета природы, общества и человека «Дубна», 2009, 1 www.psyanima.ru

«…у меня есть напряженная устремленность к трансцендентному, к переходу за грани этого мира… И это во мне глубже всех теорий, всех философских направлений» [1, с. 38].

В индивидуальном опыте соотношение  между трансцендентным и «этим» мирами может быть представлено по-разному: как сосуществование и взаимопроникновение, как полная независимость и как противоположность. У Бердяева имело место последнее:

«Обратной стороной этой направленности моего существа является сознание неподлинности, неокончательности, падшести этого  эмпирического мира» [1, с. 38].

То, что Бердяев переживает как изначальное свойство своей натуры, скорее всего является результатом произошедшего в его бессознательном опыте слияния философской идеи трансцендентального, религиозного учения о греховности человеческого бытия, накопленной с ранних лет неудовлетворенности от неприятия аристократического образа жизни, неприязни к общению со сверстниками (особенно мальчиками). В описаниях своего детства Бердяев преимущественно говорит о своих отрицательных переживаниях, вызванных, правда, объективными причинами и прежде всего той конкретной средой, в окружении которой он находился. По-видимому, частный случай личной жизни в свете рано усвоенной философской системы и лег в основу того мировоззрения, которое в дальнейшем развивалось, подкрепляемое все тем же непрерывно обогащаемым отрицательным опытом.

Своеобразие бердяевской «асоциальности»  состоит в том, что, приписывая совершенство только потустороннему миру, он пытается перенести хотя бы часть этих совершенств  в «этот», земной мир, осознавая при  этом свои ограниченные возможности и даже тщетность своих попыток. Он испытывал жалость к падшему миру и хотел ему помочь:

«Я, в сущности, более чувствовал человеческое несчастье, чем человеческий грех. Мне противна религия, понимающая человеческую жизнь как судебный процесс» [1, с. 66].

Здесь возникает конфликт, неразрешимость которого была мучительна для Бердяева:

«Два движения есть в человеческом пути, движение по линии восходящей и по линии нисходящей. Человек  подымается на высоту, восходит к Богу. На этом пути он приобретает духовную силу, он творит ценность. Но он вспоминает об оставшихся внизу, о духовно слабых, о лишенных возможности пользоваться высшими ценностями. И начинается путь нисхождения, чтобы помочь братьям своим, поделиться с ними духовными богатствами и ценностями, помочь их восхождению. Человек не может, не должен в своем восхождении улететь из мира, снять с себя ответственность за других. Каждый отвечает за всех… Свобода не должна стать снятием ответственности за ближних. Жалость, сострадание напоминает об этом свободе» [1, с. 70].

Правда у нашего философа, эта  жалость и сострадание к людям  носили чисто метафизический характер. Они вытекали из мировоззрения, но оставались «закупоренными» в нем, бездеятельными. Выход из конфликта свободы и  жалости Бердяев усматривал в творческой деятельности.

Самопознание и творчество

Мы привыкли понимать творчество как  процесс созидания чего-то нового, оригинального, нестандартного, причем неотделимого от получающегося при  этом продукта – произведения искусства, изобретения устройства, написания книги, и даже просто интересной идеи. Бердяев называет это творческим актом в условиях падшего мира: здесь творчество «отяжелевает, притягивается вниз», а создаваемые культурные продукты, обремененные материей, являются лишь более или менее удачными символами настоящего творческого взлета. В этом состоит трагедия человеческого творчества, его роковая неудача в условиях «этого» мира. Значит ли это, что истинное творчество

6 Психологический журнал Международного университета природы, общества и человека «Дубна», 2009, 1 www.psyanima.ru

невозможно? Бердяев называет истинным не созидающее творчество, а переживание  чистого творческого акта, направленного  «на новую жизнь, новое бытие, новое небо и новую землю, на преображение мира». Но здесь не нужно заблуждаться: взятое в кавычки – это все то же трансцендентное бытие. Творчество есть восхождение к трансцендентному, или трансценденция:

«Творчество для меня не столько  оформление в конечном, в творческом продукте, сколько раскрытие бесконечного, полет в бесконечность, не объективация, а трансцендирование» [1, с. 210].

На первый взгляд, все это напоминает рассуждения праздного мечтателя. Но давайте продолжим:

«Творческий акт человека нуждается  в материи, он не может обойтись без мировой реальности, он совершается не в пустоте, не в безвоздушном пространстве. Но творческий акт человека не может целиком определяться материалом, который дает мир, в нем есть новизна, не детерминированная извне миром. Это и есть тот элемент свободы, который привходит во всякий подлинный творческий акт. В этом тайна творчества. В этом смысле творчество есть творчество из ничего» [1, с. 213-214].

Казалось бы, что рефлексия философа должна охватывать широкий круг явлений, в которых он усматривает некоторый общий момент; одновременно это должна быть многоуровневая рефлексия, удерживающая на каждом своем уровне специфические для него категории общности; и еще одно важное свойство такой рефлексии: в ней должно удерживаться живое взаимодействие между этими уровнями, позволяющее видеть не только отдельные детали сознаваемого содержания, но и все это содержание в целом. Пожалуй, только философская система Гегеля воплотила в себе все эти свойства рефлексии. Остальные теории познания (это в равной степени относится и к психологическим теориям) строились на весьма узких основаниях и поверхностных аналогиях. У Бердяева таким узким основанием является идея трансценденции как высшей и конечной истины всего сущего. Смысл жизни отдельного индивида и всей человеческой истории определяется, по Бердяеву, соотнесением каждого дискретного события с этим внерациональным абсолютом. Это своего рода смысловой монизм, который превращает жизнь человека в бессмысленное бренное существование, поскольку что бы с ним не происходило – все это не То, «все не так, как надо» (В. Высоцкий). Многим из нас знакомо это чувство невозможности осознать смысл личной жизни. Здесь – вина неудержимой рефлексии разума, которая в своем стремлении дойти до самого начала, постепенно отвергает то, что только что попало в проекцию ее лучей, доходя в результате до пустого, бессодержательного «Ничто». Это очень похоже на бесконечные детские «почему», которые способны завести в тупик любого академика, если он попытается до конца следовать правилам игры. «Ничто» не соотносимо с «нечто». Поэтому, если мы ищем смысл, на одном полюсе которого находится что-то земное, из этого мира, то нам нужно укротить безудержную рефлексию в ее имманентном устремлении в «дурную» бесконечность и найти другой смысловой полюс в этом же земном мире. Его бесконечность – в бесчисленном количестве конечных форм бытия, каждая из которых при определенных условиях может стать целью и мотивом человеческой деятельности. Отсюда и появляется ее полинаправленность, полимотивация (А.Н. Леонтьев). Отсюда – и разнообразие человеческого творчества, неисчерпаемого не только по своей тематике, но и по своей конечной направленности. Тайна творчества состоит не в том, как из «ничего» получается «нечто», а в том, как из одного нечто (в том числе и идеального) получается другое нечто.

В самооценке творческого акта и  творческого продукта разными авторами часто преобладает отрицательное  отношение к достигнутому результату, более или менее сильная неудовлетворенность  воплощением замысла. Бердяев не является здесь исключением, он даже слишком самокритичен. Но для него несовершенство творческого продукта – это не просто эпизодическая неудача (ведь многие испытывают и

7 Психологический журнал Международного университета природы, общества и человека «Дубна», 2009, 1 www.psyanima.ru

переполняющую душу радость от написанной ими картины, научной статьи, сочиненного  музыкального произведения и т.д.). Скорее это вечная трагедия, порождаемая  принципиальной несовместимостью двух миров – трансцендентного и эмпирического. Единственное, что дает безусловное удовлетворение от творчества, позволяет пережить творческий экстаз, – это возможность преодолеть в нем обыденную действительность:

«Чтобы жить достойно и не быть приниженным и раздавленным мировой  необходимостью, социальной обыденностью, необходимо в творческом подъеме выйти из имманентной «действительности», необходимо вызвать образ, вообразить иной мир…» [1, с. 219].

Между тем, чувство неудовлетворенности  творчеством можно объяснить  и без апелляции к трансцендентному.

Продуктивная память, воображение, эмоции, мышление, речь и движения тела, – все эти компоненты познавательного  действия (пусть даже сугубо теоретического) и есть подлинные инструменты  человеческого творчества. Именно о  них говорит Бердяев, описывая реальный процесс своего творческого акта: страстное мышление; эмоциональный подъем или, напротив, спад; дискретность (недискурсивность) мысли; быстрая фиксация мелькнувшей идеи в виде незаконченного слова или фразы. Неисчерпаемость внутреннего опыта, трудность его актуализации, неустойчивость и мимолетность возникшего симультанного образа, который должен быть разложен на сукцессивный ряд дискретов, и, наконец, торможение творческого процесса самим актом его речевой (да и неречевой) объективации порождают иллюзию существования еще чего-то невыраженного, несотворенного, которое и есть истина. На самом деле то, что будто бы осталось за кадром объективации, – это ни что иное как психическая энергия, которая с самого начала питала рождающееся вдохновение и которую творец не исчерпал до конца. Но это именно энергия, а не что-то содержательное, во что она может превратиться. И у этой энергии есть множество источников, не имеющих прямого отношения к протекающему в данный момент действию, но когда-то образовавшихся при выполнении других действий. Так что «муки творчества» имеют чисто психологическую природу и связаны с ограниченными возможностями человеческой психики. Никакой принципиально непреодолимой пропасти между совершенным замыслом и его реализацией не существует.

Заключение. О  понятии «самопознание»

Бердяев совершенно правильно определил  свое «Самопознание» как философскую  автобиографию. Вместе с тем, здесь  широко представлена и психология самосознания. Есть философы, которые выступают  против психологизации философии. Точно так же есть психологи, которые продолжают отстаивать независимость психологии от философии. Парадокс заключается в том, что создатель психологии как самостоятельной науки В. Вундт совмещал в себе философа и психолога. Сейчас представляется совершенно очевидным, что психология и философия познавательной деятельности должны иметь общие точки (если не целые области) пересечения. Психология познания без философского контекста способна породить лишь бесконечное множество когнитивных машин, пригодных решать примитивнейшие и тривиальнейшие задачи. Философия познания, игнорирующая психологию познавательной деятельности индивида, не идет дальше того, что дает ей интроспективный метод, и в своем бесконечном абстрагировании в конце концов приходит к мистическому «Ничто» (так случилось с Гуссерлем). По-видимому, самосознание и самопознание и должны стать такой «общей нивой», поскольку в абстрактном сознании без самости нет полноценной жизни, а в самости без абстрактного сознания нет полноценной души.

В чем же состоят «уроки» бердяевского самопознания для современной психологии самопознания? Остановлюсь на наиболее важных.

8 Психологический журнал Международного университета природы, общества и человека «Дубна», 2009, 1 www.psyanima.ru

1. Центральным мотивом современных определений предмета самопознания и его содержания является указание на его направленность: в самопознании «Я» познает самого себя. О такой направленности самопознания в некоторых местах говорит и Бердяев. Со всем этим можно согласиться лишь в качестве первого приближения или предварительного знакомства с этим понятием. При таком понимании самопознания подразумевается, что Я есть некоторое автономное существо, которое вместе с тем является частью целого и взаимодействует с ним. Все начинается с презумпции отдельного Я, а затем говорится о том, что оно не такое уж отдельное. Здесь происходит смешение объекта и предмета самосознания: в самосознании я действительно могу выделить себя как нечто отдельное, подобно тому как я воспринимаю отдельные объекты физического мира. Но я не могу познать объект, если я ограничусь его автономной репрезентацией в сознании, потому что познание объекта предполагает его включенность в систему других объектов, причем в такую систему, которая не может быть, по крайней мере целиком, представлена в моем сознании (хотя бы в силу ограниченности его объема). Сознание по природе своей фрагментарно, дискретно, его интегрирующие свойства весьма ограничены. Познание непрерывно и способно объединять сознаваемые фрагменты в интегральные образы практически неограниченного объема. В самопознании, в отличие от самосознания, я с самого начала мыслю себя не автономно, а как индивидуальное целое. Бердяев говорил, что человек есть микрокосм. К этому можно добавить, что индивид есть одна из форм существования микрокосма, которая и является предметом самопознания.