Жизнь Анны Ахматовой

 

Открывается возможность  ощутить мир по – детски свежо. Такие стихи как «Мурка, не ходи, там сыч», не тематически заданные стихи для детей, но в них есть ощущение совершенно детской непосредственности.

 

И еще одна с  тем же связанна особенность. В любовных стихах Ахматовой много эпитетов, которые когда – то знаменитый русский филолог А.Н. Веселовский назвал синкретическими и которые рождаются из целостного, нераздельного, слитного восприятия мира, когда чувства материализуются, опредмечиваются, а предметы одухотворяются. «В страсти раскаленной добела» - скажет Анна Ахматова. И она же видит небо, «уязвленное желтым огнем» - солнцем и «люстры безжизненный зной».

 

 

Любовная  лирика Анны Ахматовой

В 20-е и 30-е годы.

 

Заметно меняется в 20-е и 30-е годы по сравнению с ранними книгами тональность того романа любви, который до революции временами охватывал почти все содержание лирики Ахматовой, которые многие писали как о главном открытии достижении поэтессы.

 

Оттого что  лирика Анны Ахматовой на протяжении всего послереволюционного двадцатилетия постоянно расширялась, вбирая в себя все новые и новые, раньше не свойственные ей области, любовный роман, не перестав быть главенствующим, все же занял теперь в ней лишь одну из поэтических территорий. Однако инерция читательского восприятия была настолько велика, что Ахматова и в эти годы, ознаменованные обращением ее к гражданской, философской и публицистической лирике, все же представлялась глазам большинства, как только и исключительно художник любовного чувства. Мы понимаем, что это было далеко не так.

 

Разумеется, расширение диапазона поэзии, явившееся  следствием перемен в миропонимании  и мироощущении поэтессы, не могло, в свою очередь, не повлиять на тональность  и характер собственно любовной лирики. Правда, некоторые характерные ее особенности остались прежними. Любовный эпизод, например, и как раньше, выступает перед нами в своеобразном ахматовском обличье: он, в частности, никогда последовательно не развернут, в нем обычно нет ни конца, ни начала; любовное признание, отчаяние или мольба, составляющие стихотворение, всегда кажутся читателю как бы отрывком случайно подслушанного разговора, который начался не при нас и завершения которого мы тоже не услышим:

 

                            " А,  ты думал - я тоже такая,

                              Что можно забыть меня.

                              И что брошусь, моля и рыдая,

                              Под копыта гнедого коня.

Или стану просить у знахарок

                              В наговорной воде корешок

        И  пришлю  тебе страшный подарок

    Мой заветный душистый платок.

                              Будь же проклят.

                              Ни стоном, ни взглядом

                              Окаянной души не коснусь,

        Но клянусь тебе ангельским садом,

                              Чудотворной иконой клянусь

      И ночей наших пламенным чадом

Я к  тебе никогда не вернусь".

 

Эта особенность ахматовской любовной лирики, полной недоговоренностей, намеков, уходящей в далекую глубину подтекста, придает ей истинную своеобразность. Героиня ахматовских стихов, чаще всего говорящая как бы сама с собой в состоянии порыва, полубреда или экстаза, не считает, естественно, нужным, да и не может дополнительно разъяснять и растолковывать нам все происходящее. Передаются лишь основные сигналы чувств, без расшифровки, без комментариев, наспех – по торопливой азбуке любви. Подразумевается, что степень душевной близости чудодейственно поможет нам понять как недостающие звенья, так и общий смысл только что происшедшей драмы. Отсюда – впечатление крайней интимности, предельной откровенности и сердечной открытости этой лирики, что кажется неожиданным и парадоксальным, если вспомнить ее одновременную закодированность и субъективность.

 

 

 

 "Кое-как удалось разлучиться

                              И постылый потушить.

        Враг мой вечный, пора научиться

          Вам кого-нибудь вправду любить.

    Я-то вольная.  Все мне забава,

   Ночью  Муза  слетит утешать,

                                А на утро притащится слава

       Погремушкой над ухом трещать.

                                Обо мне и молиться не стоит

                                И, уйдя, оглянуться назад...

                               Черный ветер меня успокоит.

                                Веселит золотой листопад.

                               Как подарок, приму я разлуку

                                И забвение, как благодать.

          Но, скажи мне, на  крестную муку

       Ты  другую  посмеешь послать?"

 

Цветаева  писала, что настоящие стихи быт  обычно «переламывают», подобно тому, как цветок, радующий нас своей красотой и изяществом, гармонией и чистотой, тоже «перемолол» черную землю. Она горячо протестовала против попыток иных критиков или литературоведов, а равно и читателей обязательно докопаться до земли, до того перегноя жизни, что послужил «пищей» для возникновения красоты цветка. С этой точки зрения она страстно протестовала против обязательного комментирования[3,с.52]. В известной мере она, конечно, права. Так ли нам уж важно, что послужило житейской первопричиной для возникновения стихотворения «Кое – как удалось разлучиться…?» Может быть, Ахматова имела в виду разрыв отношений со своим вторым мужем В.Шилейко, поэтом, переводчиком, ученым – ассирологом, за которого она вышла замуж после своего развода с Н.Гумилевым? А может быть, она имела в виду свой роман с известным композитором Артуром Лурье? Могли быть и другие конкретные поводы, знание которых, конечно, может  удовлетворить наше любопытство. Ахматова, как видим, не дает нам ни малейшей возможности догадаться и судить о конкретной жизненной ситуаций, продиктовавшей ей это стихотворение. Но, возможно, как раз по этой причине – по своей как бы зашифрованности и непроясненности – оно приобретает смысл, разом приложимый ко многим другим судьбам. Главное в стихотворении, что нас захватывает, это страстная напряженность чувства, его ураганность, а также и та беспрекословность решений, которая вырисовывает перед нашими глазами личность незаурядную и сильную.

 

Ахматова  не боится быть откровенной в своих  интимных признаниях и мольбах, так как уверена, что ее поймут лишь те, кто обладает тем же шифром любви. Поэтому она не считает нужным что – либо объяснять и дополнительно описывать. Эта особенность полностью сохраняется в лирике 20-30-х годов. Сохраняется и предельная концентрированность содержания самого эпизода, лежащего в основе стихотворения. У Анны Ахматовой никогда не было вялых, аморфных или описательных любовных стихов. Они всегда драматичны и предельно напряженны, смятенны. У нее редкие стихи, описывающие радость установившейся, безбурной и безоблачной любви. Муза приходит к ней лишь в самые кульминационные моменты, переживаемые чувством, когда оно или предано или иссякает.

 

 

                            ...Тебе я милой не была,

 Ты мне постыл. А пытка длилась,

                            как преступница томилась

                            Любовь, исполненная зла.

   То словно брат. Молчишь, сердит.

                            Но если  встретимся глазами

                            Тебе клянусь я небесами,

                            В огне расплавится гранит.

 

Стихи Ахматовой о любви – все! –  патетичны. Но стихи ранней Ахматовой  – в «Вечере» и в «Четках» - менее духовны, в них больше мятущейся  чувственности, суетных обид, слабости; чувствуется, что они выходят  из обыденной сферы, из привычек среды, из навыков воспитания, из унаследованных представлений… Вспоминали в связи с этим слова А.Блока, будто бы сказанные по поводу некоторых ахматовских стихов, что она пишет перед мужчиной, а надо перед Богом[4,с.5].

 

Начиная уже с «Белой стаи», но особенно в «Подорожнике», «Anno Domini» и в позднейших циклах любовное чувство приобретает у нее более широкий и более духовный характер. От этого оно не сделалось менее сильным. Наоборот, стихи 20-х и 30-х годов, посвященные любви идут по самым вершинам человеческого духа. Они не подчиняют себе всей жизни, всего существования, как это было прежде, но зато все существование, вся жизнь вносят в любовные переживания всю массу присущих им оттенков. Наполнившись этим огромным чувством, любовь стала не только несравненно более богатой и многоцветной, но – и по – настоящему трагедийной. Библейская, торжественная приподнятость ахматовских любовных стихов этого периода

Объясняется подлинной высотой, торжественностью и патетичностью заключенного в них чувства.

 

Критика 30-х годов иногда писала, имея в  виду толкование Анны Ахматовой некоторых  пушкинских текстов, об элементах фрейдизма в ее литературоведческом методе. Это сомнительно. Но напряженный, противоречивый и драматичный психологизм ее любовной лирики, нередко ужасающейся темных и неизведанных глубин человеческого чувства, свидетельствует о возможной близости ее к отдельным идеям Фрейда, вторично легшим на опыт, усвоенный от Гоголя, Достоевского, Тютчева и Анненского. Во всяком случае, значение, например, художественной интуиции, как формы «бессознательного» творчества, вдохновения и экстаза подчеркнуто ею неоднократно.

 

Любовная  лирика поэтессы  20-30-х годов  в  несравненно большей степени, чем  прежде, обращена к внутренней, потаено  – духовной жизни. Ведь и сны, являющиеся у нее одним из излюбленных художественных средств постижения тайной, сокрытой, интимной жизни души, свидетельствует об этой устремленности художника внутрь, в себя, в тайное тайных вечно загадочного человеческого чувства. Стихи этого периода более психологичны. Если в «Вечере» и «Четках» любовное чувство изображалось, как правило, с помощью крайне немногих вещных деталей (вспомним образ красного тюльпана), то сейчас, ни в малейшей степени, не отказываясь от использования выразительного предметного штриха, Анна Ахматова, при всей своей экспрессивности, все же более пластична в непосредственном изображении психологического содержания. Надо только помнить, что пластичность ахматовского любовного стихотворения ни в малейшей мере не предполагает описательности, медленной текучести или повествовательности. Перед нами по – прежнему – взрыв, катастрофа, момент неимоверного напряжения двух противоборствующих сил, сошедшихся в роковом поединке, но зато теперь это затмившее все горизонты грозовое облако, мечущее громы и молнии, возникает перед нашими глазами во всей своей устрашающей красоте и могуществе.

Творчество  Анны Ахматовой в годы

Великой Отечественной войны

 

Великая Отечественная война советского народа, которую он вел на протяжении четырех долгих лет с германским фашизмом, отстаивая как независимость своей Родины, так и существование всего цивилизованного мира, явилась новым этапом и в развитии советской литературы. На протяжении двадцати с лишним лет предшествующего развития она достигла, как известно, серьезных художественных результатов. Ее вклад в художественное познание мира заключался прежде всего в том, что она показала рождение человека нового общества. На протяжении этих двух десятилетий в советскую литературу постепенно входили, наряду с новыми именами, различные художники старшего поколения. К числу их  принадлежала и Анна Ахматова. Подобно некоторым другим писателям, она в 20-е и 30-е годы пережила сложную мировоззренческую эволюцию.

 

Война застала Ахматову в Ленинграде. Судьба ее в это время по – прежнему складывалась тяжело – вторично арестованный сын находился в заключении, хлопоты по его освобождению ни к чему не приводили. Известная надежда на облегчение жизни возникла перед 1940 годом, когда ей было разрешено собрать и издать книгу избранных произведений. Но, Ахматова естественно, не могла включить в нее ни одного из стихотворений, впрямую касавшихся тягостных событий тех лет. Между тем творческий подъем продолжал быть очень высоким, и, по словам Ахматовой, стихи шли сплошным потоком, «наступая на пятки друг другу, торопясь и задыхаясь…»[2,с.29].

 

Появились и первоначально существовали неоформленно отрывки, названные Ахматовой «странными», в которых возникали отдельные  черты и фрагменты прошедшей  эпохи – вплоть до 1913 года, но иногда память стиха уходила еще дальше – в Россию Достоевского и Некрасова. 1940 год был в этом отношении особенно интенсивен и необычен. Фрагменты прошедших эпох, обрывки воспоминаний, лица давно умерших людей настойчиво стучались в сознание,

перемешиваясь с более поздними впечатлениями  и странно перекликаясь с трагическими событиями 30-х годов. Впрочем, ведь и  поэма «Путем всея земли», казалось бы, насквозь лирическая и глубоко  трагичная по своему смыслу, также  включает в себя колоритные фрагменты прошедших эпох, причудливо соседствующих с современностью предвоенного десятилетия. Во второй главе этой поэмы возникают годы юности и едва ли не детства, слышны всплески черноморских волн, но – одновременно – взору читателя предстают… окопы первой мировой войны, а в предпоследней главе появляются голоса людей.

 

Недаром Ахматова писала, что именно с 1940 года – со времени поэмы «Путем всея земли» и работы над «Реквиемом» - она стала смотреть на всю прошедшую  громаду событий как бы с некой  высокой башни.

 

В годы войны наряду с публицистическими  стихами («Клятва», «Мужество» и др.) Ахматова пишет и несколько произведений более крупного плана, в которых  она осмысливает всю прошедшую  историческую громаду революционного времени, вновь возвращается памятью к эпохе 1913 года, заново пересматривает ее, судит, многое – прежде дорогое и близкое – решительно отбрасывает, ищет истоков и следствий. Это не уход в историю, а приближение истории к трудному и тяжкому дню войны, своеобразное, свойственное тогда не ей одной историко – философское

осмысление развернувшейся на ее глазах грандиозной войны.

 

В годы войны читатели знали в основном «Клятву» и «Мужество» - они в  свое время печатались в газетах  и обратили на себя общее внимание как некий редкий пример газетной публицистики у такого камерного поэта, каким была в восприятии большинства Анна Ахматова предвоенных лет. Но помимо этих действительно прекрасных публицистических произведений, полных патриотического воодушевления и энергии, она написала немало других, уже не публицистических, но тоже во многом новых для нее вещей, таких, как стихотворный цикл «Луна в зените» (1942-1944), «На Смоленском кладбище» (1942), «Три осени» (1943), «Где на четырех высоких лапах…» (1943), «Предыстория» (1945) и в особенности фрагменты из «Поэмы без героя», начатой еще в 1940 году, но в основном все же озвученной годами войны.

 

Военная Лирика Ахматовой требует глубокого  осмысления, потому что, помимо своей  несомненной эстетической и человеческой ценности, она представляет интерес и как немаловажная деталь тогдашней литературной жизни, исканий и находок той поры.