Женские лбразы в романе Гончарова "Обыкновенная история"

     Духовная  атмосфера Москвы в годы гончаровского  студенчества, атмосфера университета, оживившейся журналистики, философских  и литературных кружков, воспитавшая  идейного вождя «замечательного  десятилетия» (1838—1848) В. Г. Белинского, эта благотворная духовная атмосфера  сформировала нравственно-философский  облик, особый тип «человека сороковых  годов». К этому типу принадлежал  и Гончаров.

     Потом, после университета, — возвращение  в родное гнездо юноши, полного впечатлений  студенческой жизни: «И по приезде домой, по окончании университетского курса  меня обдало той же «обломовщиной», которую я наблюдал в детстве» («На родине», 1888). Его отношение  к провинциальному бытию теперь, конечно, уже более сознательно, он не заснет этим «сном, подобным смерти». Он уже «пробудился». И потому, естественно, его не может удовлетворить служба в Симбирске, его (как впоследствии его героя — Александра Адуева) влечет в Петербург, манящий из захолустного далека, Петербург — средоточие и начало всех возможных славных  путей и поприщ.

     Не  прошло и года его жизни в родном городе, службы при симбирском губернаторе, как он уже в Петербурге. Мысли  и впечатления провинциала Александра Адуева, героя первого романа писателя «Обыкновенная история», — это  наверняка мысли и впечатления  самого Гончарова по приезде в  Петербург в мае 1835 года. Они тревожны, но и полны надежд. «Тяжелы первые впечатления провинциала в Петербурге, — пишет Гончаров в романе, —  ему дико, грустно; его никто не замечает; он потерялся здесь... И  провинциал вздыхает и по забору, который  напротив его окон, и по пыльной  и грязной улице, и по тряскому мосту, и по вывеске на питейной конторе». Но вот — «Александр добрался до Адмиралтейской площади и остолбенел. Он с час простоял перед Медным всадником, но не с горьким упреком в душе, как бедный Евгений, а с восторженной думой. Взглянул на Неву, окружающие ее здания — и глаза его засверкали. <...> Замелькали опять надежды, подавленные на время грустным впечатлением; новая жизнь отверзала ему объятия и манила к чему-то неизвестному».Так юный провинциал оказался перед лицом огромного блестящего города, воистину столицы империи, где пройдет теперь вся его жизнь. Он определяется на службу в департамент внешней торговли министерства финансов в качестве переводчика в маленьком чине губернского секретаря. Начиналась долгая служебная деятельность Гончарова, завершившаяся лишь в конце 1867 года.

     С конца тридцатых годов центр  русской духовной жизни перемещался  в Петербург. Здесь Белинский, «вождь поколения» (Ап. Григорьев), обосновывает идею действительности уже не в идеально-философском  духе кружка московских гегельянцев, а  в смысле решительного поворота к  настоящей, живой действительности, к ее исторически назревшим нуждам — в смысле натуральной школы, реализма в искусстве.

     Характерно, что, может быть, впервые один из лучших русских романов «Обыкновенная  история» был написан петербургским  чиновником, титулярным советником Гончаровым, — «страшный удар романтизму, мечтательности, сентиментальности, провинциализму», роман, где в духе «требований  века» развенчивается «трижды романтик — по натуре, по воспитанию и по обстоятельствам  жизни», развенчивается и то романтическое  «веяние» (Ап. Григорьев), которое захватило  в тридцатые годы не только героя  романа юного провинциала Александра Адуева.

     Гончаров  «маленький чиновник» как раз  того времени, когда в русских  «натуральных» повестях появляется его собрат: вспомним гоголевских  титулярных советников Поприщина и  Акакия Акакиевича Башмачкина, Макара Алексеевича Девушкина Достоевского.

     Было  ли у Гончарова что-нибудь общее  с этими вымышленными, но столь  реальными характерами, с этими  в конечном счете трагическими судьбами?

     И да, и нет.

     Да, потому что и его в первые годы жизни в незнакомом и суетном Петербурге одолевали «мучительные ежедневные помыслы о том, будут ли в свое время дрова, сапоги, окупится ли теплая, заказанная у портного шинель в долг? » (из письма к С. А, Никитенко от 3 июля 1866 года)3. Можно предположить, что в эти же годы, еще до публикации романа «Обыкновенная история», когда ему было уже 35 лет, в условиях жестокой необходимости трудиться за канцелярским столом ради денег, и его, наверное, мучила вполне объяснимая «амбиция» талантливого, но зависимого человека.

     Вспоминая в автобиографическом повествовании-исповеди «Обыкновенная история» годы начала своей литературной деятельности, Гончаров писал: «Твердой литературной почвы  у нас не было, шли на этот путь робко, под страхами, почти случайно. И хорошо еще у кого были средства, тот мог выжидать и заниматься только своим делом, а кто не мог, тот дробил себя на части! Чего и  мне не приходилось делать! Весь век на службе из-за куска хлеба, даже и путешествовал «по казенной надобности» вокруг света...». В этих обстоятельствах могла все более  и более развиваться болезненная  мнительность и ипохондрия, вызванная  вполне реальными «страхами» утратить самого себя, свою личность, свое «лицо», сходными со страхами чиновника Голядкина  из повести Достоевского «Двойник». Не здесь ли, в психологии российского  чиновника, винтика машины бюрократического государства, корни его будущего тяжелого конфликта с Тургеневым после появления романов «Дворянское  гнездо» и «Накануне», сюжеты и  герои которых чуть ли не «украдены» у него, Гончарова? Не в этих ли особенностях чиновничьего бытия и мнительного  сознания причина его болезненной  реакции на публикацию писем Пушкина  и предсмертного запрета на публикацию своих собственных писем? Нет, потому что воспитание Гончарова, университетское образование, близость к артистическому семейству Майковых, упорный литературный труд далеко выводили его из пределов чисто чиновничьего существования. В некрологе Валериана Майкова, не дожившего до двадцати четырех лет, Гончаров писал: «Быстрым и ранним развитием своих прекрасных способностей он обязан был, во-первых, природе, которая так же щедро наградила его дарами своими, как и прочих, известных уже публике членов его семейства, — во-вторых, разумному, свободному, чуждому застарелых, педантических форм первоначальному воспитанию, которое получил он в своем домашнем кругу». И Гончаров был щедро наделен природой, и для Гончарова этот майковский домашний круг стал его домашним крутом. Здесь он — с 1836 года молодой учитель сначала Аполлона, а потом Валериана Майковых - прошел и свою нравственно-эстетическую школу воспитания.

     Поэтому роман Гончарова, хотя и в нем  мотив службы, чина, «фортуны» (успеха) и «карьеры» звучит постоянно, очень  отличается от чиновничьих повестей Гоголя и Достоевского. И конфликт его совсем другой — застойная, не освещенная сознанием провинциальная жизнь в ее отношении к центру — символу и средоточию сознания, движения, дела. Так и объяснил свой первый законченный роман сам Гончаров:

     «...В  встрече мягкого, избалованного  ленью и барством мечтателя племянника с практическим дядей — выразился  намек на мотив, который едва только начал разыгрываться в самом  бойком центре—в Петербурге. Мотив  этот — слабое мерцание сознания, необходимости  труда, настоящего, не рутинного, а живого дела в борьбе с всероссийским застоем» («Лучше поздно, чем никогда»).

     Образ провинциального «застоя» был, по-видимому, центральным в незаконченном  и не дошедшем до нас романе «Старики», который писался Гончаровым в 1843—1844 годах. Это начатое произведение, в чем-то сходное по сюжету с «Старосветскими  помещиками» Гоголя, не удовлетворило  Гончарова именно как роман. На этот счет сохранилось интересное свидетельство В. А, Солоницына, приятеля и начальника Гончарова, в письме к Гончарову от 25 апреля 1844 года: «Мнение Ваше вообще об искусстве писать романы мне кажется слишком строгим: я думаю, что Вы смотрите на дело чересчур свысока. По-моему, если роман порой извлекает слезу, порою смешит, порой научает, этого и довольно. Все правила для написанья хороших романов, мне кажется, заключаются в том, что так как роман есть картина человеческой жизни, то в нем должна быть представлена жизнь, как она есть, характеры должны быть не эксцентрические, приключения не чудесные, а главное, автор должен со всею возможною верностью представить развитие и фазы простых и всем знакомых страстей, так, чтобы роман его был понятен всякому и казался читателю как бы воспоминанием, поверкою или истолкованием его собственной жизни, его собственных чувств и мыслей. Для написания такого романа излагаемая Вами теория едва ли нужна...» К сожалению, письмо Гончарова с изложением его «теории романа» не сохранилось. Ясно, однако, что он смотрел на роман гораздо более «строго», более «свысока», чем Солоницын, и, по-видимому, отсутствие подлинно романического конфликта явилось причиной того, что «Старики» так и не были написаны. содержал в себе такого конфликта, он замкнут в самом себе, лишен как мотива «мерцания сознания», так и мотива страсти в гончаровском понимании этого слова, то есть тех мотивов, которые, вторгаясь в образ провинциального застойного бытия, превращают его в истинно романический образ.

     «Застой», «сон», «непробужденность» сознания, отсутствие «живого дела» и труда —  вот главный, определяющий признак  провинции. И в этом смысле провинция  — понятие не только пространственное, обозначающее некий мир, лежащий  за пределами «центра» (Петербург) или  — «центров» (Петербург и Москва) русской жизни. Провинция очень  удобно располагалась и в этих столичных городах. Коренной москвич  Аполлон Григорьев вспоминал, что  именно здесь, в Москве, в Замоскворечье, он «пережил весь тот мир, который  с действительным мастерством передал  Гончаров в «Сне Обломова».

     Провинция — это некий образ жизни, тип  бытия, и в этом смысле — почва  и причина, но до поры до времени  лишь возможность романического конфликта.

     И в первом же романе Гончарова сталкиваются, ведут напряженный диалог два  миросозерцания, две жизненных позиции («провинциализм», бессодержательная сентиментальная мечтательность и — реальное «дело»), в конечном счете два типа бытия и образа жизни, два мира. В этом диалоге интерес Гончарова сосредоточен на художественном исследовании провинциального образа жизни, типа мышления, морали, олицетворяемых Александром Адуевым. Адуев-старший выполняет, в сущности, роль резонера, призванного своей безупречной логикой разбивать провинциально-сентиментальные иллюзии Адуева-младшего. Это не значит, конечно, что «резонер» Петр Иваныч не раскрывается в сюжете романа как достаточно сложный характер, в особенности в «Эпилоге».

     В бытии адуевских Грачей уже предчувствуется  «сон Обломовки», в «натуре», «воспитании», «обстоятельствах жизни», «любовных  похождениях» (Белинский) Александра Адуева — натура, воспитание, обстоятельства жизни, любовные «сны» Ильи Ильича Обломова. «Обыкновенная история» — «первая галерея, служащая преддверием к следующим двум галереям или периодам русской жизни, уже тесно связанным между собою, то есть к «Обломову» и «Обрыву», или к «Сну» и «Пробуждению» («Лучше поздно, чем никогда»). В конфликте Адуевых намечен конфликт Обломова и Штольца.

     В «Обыкновенной истории» еще нет, конечно, исчерпывающей картины  провинциального бытия, полного  образа того, что получило потом  наименование «обломовщины». Однако характер «провинциала», будущего «обломовца»  достаточно полно представлен здесь  в одной и, может быть, наиболее характерной сфере — сфере  любовных чувств, сфере «страсти». «Полное  изображение характера молодого Адуева, — писал Белинский, —  надо искать <...> в его любовных похождениях». Обобщая в 1875 году, уже  после того, как был написан  «Обрыв», свои суждения об обломовских  натурах, Гончаров увидел в их «праздной  фантазии» источник «всех видов  и родов любвей», экзальтации, идолопоклонства, жалкой и смешной любовной горячки. «Эти упражнения в чувствах, и особенно в любви, занимали, между прочим, также и значительный излюбленный  уголок старой обломовщины!»

     Гончаров  очень точно называет эмоциональные  переживания своих обломовских героев «упражнениями в чувствах». Их любовь можно назвать чистой любовью, любовью для любви в том смысле, в каком мы говорим о чистом искусстве, искусстве для искусства. Она остается в замкнутой, фантастической сфере их сознания, их воображения, в сфере иллюзий, разбиваемых реальностью. «Родов любви так же много, как много на земле людей, потому что каждый любит сообразно с своим темпераментом, характером, понятиями и т. д. И всякая любовь истинна и прекрасна по-своему, лишь бы только она была в сердце, а не в голове. Но романтики особенно падки к головной любви, — писал Белинский о любовных фантазиях Адуевых-романтиков. — Сперва они сочиняют программу любви, потом ищут достойной себя женщины, а за неимением таковой любят пока какую-нибудь: им ничего не стоит велеть себе любить, ведь у них все делает голова, а не сердце. Им любовь нужна не для счастия, не для наслаждения, а для оправдания на деле своей высокой теории любви».

     Деловой Адуев-старший — воплощение «адуевщины», прямой противоположности будущей  «обломовщине» — напротив, устраняет  «страсть» из своей жизненной  «практики» (и не может не устранять  по существу своей деятельности и  своей философии), ограничивает любовь рационально организованной, если можно  так сказать, «запрограммированной»  областью семейной жизни, оборачивающейся  для его жены золотой «клеткой». Богатство рациональной сферы и  бедность сферы эмоциональной —  определяющая особенность его характера, что и объясняет трагический  финал его судьбы. В коллизиях  романа «Обыкновенная история» —  романа как жанра — определяющую роль играют женщины, как это всегда будет и впоследствии в романном искусстве писателя — в «Обломове» и в «Обрыве». Три женских характера  образуют некий круг, в котором  вращается Александр, всякий раз  проверяя или испытывая свои «головные» теории любви. При этом открывались  разные стороны его характера. Особое значение придавал Гончаров первому  любовному «эпизоду» романа, специально остановившись на нем в статье «Лучше поздно, чем никогда».

     Первая  любовь Александра Адуева, Наденька Любецкая, как и сам Александр, писал  Гончаров в этой статье, вышла «отражением  своего времени», времени слабого  «мерцания сознания», времени «неведения». У нее, как у женщины, эти мерцания, эти проблески выражаются в уверенности, что у нее есть «право распоряжаться  своим внутренним миром и самим  Адуевым», у нее есть, пусть сомнительное, право выбирать, и она выбрала, но не Адуева: «...в этом пока и состоял  сознательный шаг русской девушки - безмолвная эмансипация», которая, однако, на этом и закончилась, и Наденька осталась в неведении, ибо и «самый момент эпохи был моментом неведения». «Тут я и оставил Наденьку, — заключает Гончаров. — Мне она была больше не нужна как тип, а до нее, как до личности, мне не было дела». Две другие героини лишь уточняют, обогащают этот тип, и лишь в такой мере Гончарову и «нужны». С другой стороны, эти любовные эпизоды — ступени той лестницы, по которой спускается Александр с высот своего романтизма, утрачивая иллюзию за иллюзией.