Творчество Я́кова Петро́вича Поло́нского

      Невзгоды его жизненного пути могли, казалось бы, отразиться в его поэзии отчаянием или озлобленностью. Но отозвались они, пожалуй, только особой нотой печали, пронизывающей его лирику. В этой печали преодолено, растворено личное несчастье, это скорее печаль жизненной незавершенности вообще, нереализованных сил, печаль, не нарушавшая непоколебимой ясности духа.

      Полонский принадлежал к тому типу поэтов, у которых жизненное поведение и личный облик вплотную слиты с поэзией. В письме к Фету он пишет: "По твоим стихам невозможно написать твоей биографии, и даже намекать на события из твоей жизни... Увы! по моим стихам можно проследить всю жизнь мою... Мне кажется, что не расцвети около твоего балкона в Воробьевке чудной лилии, мне бы и в голову не пришло написать "Зной и все в томительном покое...".

      Работа над стихом для Полонского тесно связана с совершенствованием души: он считает, что душа - материал для лирического поэта, а "достоинства стихов его зависят столько же от внешней отделки, сколько и от крепости материала".

      Показательно это требование  душевной крепости - при всей мягкости  его личного облика. Это не  случайное для Полонского высказывание. Та же мысль выражена и в  одном из самых поздних писем: "Творчество требует здоровья... Врет Ломброзо, что все гении  были полупомешанные или больные люди... Сильные нервы - это то же, что натянутые стальные струны у рояля: не рвутся и звучат от всякого - сильного ли, слабого ли - к ним прикосновения".

      Это несколько противоречит, может  быть, устоявшемуся мнению о "слабости", "растерянности" Полонского, но именно это было очень важной для него жизненной и поэтической проблемой: сохранить вопреки всему - гонениям и насмешкам, личным несчастьям и болезням - неколебимую ясность работающей души. От этого и печаль его не безнадежна, не замкнута в себе, но "светла" и полна чувства незавершимости и открытости жизни.

      Работа над собственной  душой для Полонского - основа творчества, в конечном счете  и самой стихотворной  формы: "Что такое  - отделывать лирическое  стихотворение или, поправляя стих за стихом, доводить форму до возможного для нее изящества? Это, поверьте, не что иное, как отделывать и доводить до возможного в человеческой природе изящества свое собственное, то или другое, чувство".

      Нерасторжимая слитность поэта и человека - не безусловно положительное свойство: свобода поэтического полета - "соколиного ширянья" - порою затруднена и отягчена у Полонского "человечностью" забот его поэзии. Это могло привести к тому, от чего сам о" предостерегал: к подмене поэтической простоты (а она для него была непременным требованием) - прозаичностью. "Простота" и "прозаичность" - очень существенное разграничение, и Полонский неоднократно подчеркивал, что для их различения "нужно особенное поэтическое чутье". Там, где это чутье ему не изменяло, стихи его и достигают наивысшего размаха и свободы. Именно на этом пути Полонский и приходит к самому замечательному своему достижению, и здесь он - первый среди своих современников: поразительно его умение "превращать в перл создания всякую жизненную встречу" (Фет).

      Когда говорят  о поэзии Полонского, как бы сами  собой напрашиваются  определения "загадочная", "таинственная" - и это при всей  его безусловной  простоте. "Он во  всем видит какой-то  особенный, таинственный  смысл, - писал Добролюбов в одной из своих рецензий, - все возбуждает в нем вопрос, все представляет ему загадку". Тургенев отмечал у Полонского образы, "навеянные ему то ежедневною, почти будничною жизнью, то своеобразною, часто до странности смелой фантазией".

      Но самое характерное для Полонского - именно сочетание двух этих как будто несовместимых сторон поэтического дара: будничную "жизненную встречу", почти подчеркнуто бытовую, на грани прозаичности он умеет высветить, продлить в какую-то бесконечную даль, где открывается в самой ее незавершенности, недосказанности глубокий, таинственный смысл. Тоньше всех подметил это Достоевский и выразил устами своей героини из "Униженных и оскорбленных" (речь идет о стихотворении "Колокольчик", по свидетельству современников, любимом стихотворении самого поэта): "Как это хорошо! Какие это мучительные стихи... и какая фантастическая, раздающаяся Картина. Канва одна и только намечен узор, - вышивай что хочешь... Этот самовар, этот ситцевый занавес, - так это все родное... Это как в мещанских домиках в уездном нашем городишке".

      Замечательно здесь рядом стоящее: "фантастическая картина" - и  "этот самовар, этот ситцевый  занавес". Схвачено главное в лирическом даре Полонского: жизнь как она есть, самая реальная и обыденная, и в ней, - а не над ней, - открывающаяся далекая перспектива, это тайна самой жизни, неразгаданная и даже как бы без попытки разгадать - зримый образ тайны. Полонский обладал редким даром совершенной поэтической правдивости: "Искать идеального нельзя помимо правды". В стихотворении "Декадент" он дает резкую отповедь нарочитой, придуманной загадочности, не вырастающей из жизни, а привнесенной в нее ради поэтической игры:

      Так как все проходит мимо

      Нам таинственность нужна

      Вроде радужного дыма,

      Вроде бреда или сна.

      Сравнивая свою  поэзию с фетовской,  Полонский писал: "Твой  талант - это круг, мой талант - линия.  Правильный круг - это совершеннейшая, то есть наиболее  приятная для глаз  форма... но линия  имеет то преимущество, что может и  тянуться в бесконечность и изменять свое направление".

      В самом деле, о  стихах его можно  сказать, что они  "тянутся и бесконечность". Потому и в концовках  стихов нет замыкания,  исчерпанности темы. То же впечатление  "открытого стиха"  дают и излюбленные  им безответные вопросы:

      Что звенит там вдали - и  звенит и зовет?

      И зачем там в степи пыль  столбами встает?

      Потому так и любит Полонский  сами образы "степи", "дали", "простора". И образ родины, и образ прекрасной женской  души, и прямое лирическое излияние так или иначе слиты с образами "простора".

      Образ этот многозначен:  здесь есть и  тоска безысходности,  и обаяние и  властная сила  бесконечной протяженности  и открытости дали, а самое замечательное  - одновременность  этого переживания.

      Вот это "там, вдали" - основная движущая сила стиха Полонского, создающая своеобразие его лирического мира. И однако, это не романтический взлет "туда" - в отвлеченную, неземную даль, - у него всегда, как писал Вл. Соловьев, "чувствуешь в поэтическом порыве и ту землю, от которой он оттолкнулся". Вот очень характерный для Полонского образ:

      Подо мной таились клады,

      Надо мной стрижи звенели,

      Выше - в небе - над

      Рязанью - К югу лебеди летели...

      Взгляд, отрываясь от земли, поднимается выше: не просто "надо мной", а "выше - в небе", и совсем как будто тонет, в вольной дали. Обратим внимание на словосочетание "лебеди летели" - оно одновременно и прозаически точное выражение и звукоподражание, как бы имитация легкого трепета крыльев. Создается впечатление отрешенного и дальнего полета, а вместе с тем столь же существенно для поэта, что само небо-то все-таки "над Рязанью". Так, между двумя полюсами - твердой реальностью "земли" и безоглядным порывом к "небу" - и держится все напряжение стиха Полонского. Напряжение это ощущается и в тех стихах, где "даль", "простор" прямо не названы, в стихах как будто бытового сюжета: случайная встреча, мещанская драма, картинка жизни - "в уездном нашем городишке", "в одной знакомой улице".

      Эта его особенность отразилась на всем стиле, вплоть до мельчайших его выявлений, даже до знаков препинания: очевидно, не случайно любимый знак поэта - тире, которым он и в письмах и в стихах, особенно в минуты наивысшего волнения, так охотно заменяет все остальные. Тире играет ту же содержательную роль, что и безответные вопросы, и незавершенность концовок, и излюбленные образы дали. Можно даже сказать, что это как бы наглядное, графическое выражение той самой "линии", с которой Полонский сравнивает свой талант.

      Критика неоднократно отмечала наибольшую близость Полонского к Пушкину - прежде всего в выявлении красоты обыденной жизни. У Полонского, однако, полюса разведены: и будничность жизни сгущена, и усилена ее таинственность. И это в какой-то мере приближает его к символистам, но не к декадентам, которых он решительно не принимал. О символизме здесь идет речь в том смысле, какой придавали ему наиболее серьезные теоретики и поэты Блок, Вяч. Иванов: не навязывание миру явлений чуждого им смысла, но обнаружение в них их собственной глубины и многомерности. Вот почему Блок и называл Полонского в числе "избранников", "великих учителей". Эта близость особенно ясно проступает в поздних стихах Полонского - "Лебедь", "На пути", "Вдова", "Хуторки", "Зимняя невеста", где образ, как бы колеблется на самой грани прямого и символического смысла. "Даже когда Полонский становится, кажется, твердо на реальный фундамент, когда он описывает какое-либо самое подлинное, чуть ли не ежедневное житейское происшествие - и там он создает какую-то полулегенду, какую-то "сказку действительности", как "Вдова", "Казачка", "Хуторки" или чудесный "Деревенский сон", - писал критик П. Перцов. Когда, читаешь, например:

      Хмурая застигла ночь,

      На пути - бурьян...

      Дышит холодом с реки,

      Каплет сквозь туман,

      то нельзя сказать, то ли  все это так и происходит  в реальности, то ли это метафора - мрак и тревога жизненного  пути поэта с надеждой на  тепло а свет "там, вдали", то ли еще более широкое  и отдаленное соотношение тьмы и света вообще, а вернее, и то, и другое, и третье. Нигде нет отступления от правды жизненной ситуации, нигде не угасает трепет единичного, этого мгновения, но все изнутри просвечено возможностью широкого символического толкования.

      В творчестве Полонского есть область, в которой реальность так наглядно и естественно обвевается атмосферой тайны: это песня, романс. Многие его стихи прямо "просятся" в песню, если и не имеют мотива, то все-таки в душе поются. Некоторые из них и стали популярными романсами: "Мой костер в тумане светит", "В одной знакомой улице" и др. Что, казалось бы, такого притягательного и "таинственного" в стихах:

      В одной знакомой улице

      Я помню старый дом,

      С высокой, темной лестницей,

      С завешенным окном.

      Здесь, как и в "Колокольчике", все так обыденно просто и даже Простодушно, словно это и в самом деле та самая единственная улица, Тот самый "старый дом", где все и происходило, а вместе с тем - любая, каждому из нас как бы от века "знакомая улица". "Узнавание" накрепко связано с загадкой, и слова "с высокой темной лестницей" не только реально обрисовывают предмет, но в них невольно слышится дополнительный, долгой традицией накопленный поэтический смысл.

      "Загадочная поэзия  Полонского до  сих пор не нашла себе полного истолкования в нашей критике" - это сказано было в конце прошлого века.

О ком бы поэт ни писал, его прежде всего  интересует внутренняя, интимная жизнь его  героев, их глубоко  скрытые от посторонних  мысли и переживания. Именно поэтому Полонского и при жизни и после смерти называли поэтом «задушевного чувства». Многие стихотворения Полонского представляют собой своего рода маленькую исповедь, лирический монолог не только самого автора, но и его героев («Натурщица», «Беглый», «Н.А.Грибоедова», «Болгарка» и т.п.).

  Лиричностью содержания, предельной простотой  формы, разговорной  естественностью  интонаций объясняется  переход стихотворений  Полонского в область  песенного репертуара.

Внимательный  анализ поэтики прозы Полонского в целом позволяет говорить о своеобразном соединении лирического опыта художника и попытки эпического освоения жизни, что выразилось в наличии двух встречных тенденций, включающих в себя субъективное и объективное начала.