Творчество Я́кова Петро́вича Поло́нского

      В каком-то смысле Полонский  был центром, точкой пересечения  множества литературных, общественных, личных отношений своего времени.  Место это принадлежит ему не по размаху и мощи поэтического гения, не по резкости и оригинальности общественной позиции, но по особой, одному Полонскому в такой мере свойственной поэтической отзывчивости, живого и как бы неизбежного отклика на все совершающееся вокруг него. Органическое, "стихийно певческое" начало в сочетании с постоянной готовностью души к отклику и создают в первую очередь своеобразие поэтической личности Полонского.

      "Читая произведения Полонского, чувствуешь себя во всевозможных  сферах русской жизни, которая ему близка, которую он не только внимательно наблюдает, но в которой он сам - непрестанный участник", - отмечал рецензент Поливанов, представлявший сборник стихотворений Полонского на соискание Пушкинской премии. Вот это,

      Может быть, ключевое определение как личности, так и поэтического стиля Полонского - не суровый обличитель и судья, не надмирный жрец и не пророк, но свидетель и соучастник человеческого земного существования. Ключевое оно и потому, что объясняет и достоинства и недостатки его поэзии: мгновенный отзыв непосредственного участника, не выключающего себя из жизненной ситуации, мог оставить в стихах и живой трепет жизни, и многословную, вялую описательность.

      Кто бы из современников ни  отзывался о Полонском, - идет  ли речь о его личности или о стихах, - неизменно возникает чрезвычайно обаятельный человеческий облик. В мнениях о нем царит полное единодушие. Некрасов писал, что произведения Полонского "постоянно запечатлены колоритом симпатичной и благородной личности". Д. Григорович свидетельствовал: "Я еще в жизни не встречал человека с душой более чистой, детски наивной; сколько подлостей прошло мимо него, он не замечал их и положительно не верил, что есть зло на свете". А. Голенищев-Кутузов: "Весь он, так сказать, насквозь был проникнут бесконечным добродушием, благожелательностью и юношеской, почти наивной доверчивостью ко всем и всему, что его окружало". Е. А. Штакеншнейдер [Елена Андреевна Штакеншнейдер - дочь петербургского архитектора А. И. Штакеншнейдера. Ее "Дневник и записки" представляет ценнейший документ как по количеству фактов, существенных для понимания эпохи, так и по глубине и проникновенности их истолкования. Была многие годы верным и преданным другом Я. П. Полонского, часто посещавшего дом Штакеншнейдеров. Именно ей в первую очередь мы обязаны тем, что живой облик поэта сохранился для нас во всей своей полноте.]: "Полонский - редкой души человек, думаю, что второго такого доброго, чистого, честного и нет".

      Очевидно, благодаря этим свойствам  своей личности Полонский в течение своей жизни был в дружеских отношениях - от самой тесной дружбы до искренней приязни - со всеми величайшими поэтами и прозаиками своего времени: Тютчевым, Фетом, Достоевским, Толстым, Тургеневым.

      О редкостной доброжелательности и мягкости Полонского можно судить и по собственным его письмам, воспоминаниям и дневникам. Если ему, например, надо высказать замечания по поводу стихов начинающих поэтов, то при совершенной непоколебимости и твердости суждений он не забывает тут же, как бы вскользь, добавить, что вот у него те же самые недостатки и на них ему неоднократно указывал Фет, да и он Фету не спускал подобных же погрешностей.

      И сами стихи  и его письма  убедительно свидетельствуют  о совершенной  открытости его  - как человека  и как поэта. Поэтому когда мы находим в них отчаянные или шутливые жалобы на преследующую его судьбу, то сама их простодушная искренность как бы служит залогом того, что эти обиды исчерпывают "теневую" сторону его натуры, - все остальное в нем принадлежит свету.

      А главное - жалобы его так  оправданны! Жизнь Полонского была  полна и душевных, и физических  мучений, и самой элементарной  борьбы за существование.

      В юности, когда он девятнадцатилетним  наивным провинциалом приехал  из своей Рязани в Москву и поступил в Московский университет, только наличие знатной бабушки (Е. Б. Воронцовой) спасало его от полной нищеты. Он считал себя "богачом", если "у него в жилетном кармане заводился двугривенный". Тратил он его в кондитерской, где можно было за чашкой кофе прочитывать лучшие газеты и журналы, и в них, в числе прочих, пламенные, увлекавшие его воображение статьи Белинского. После смерти бабушки начались скитания по меблированным комнатам и грошовые уроки. Вскоре он поступает учителем грамматики в семью князя Мещерского, а позднее, уже в 50-е годы, становится гувернером в доме Смирновой-Россет. По письмам его видно, как мучительно давались ему годы гувернерства и репетиторства. Но испытания в этом роде были в его жизни далеко не последними. Гораздо позднее, будучи уже очень немолодым и больным человеком, он вынужден был, чтобы обеспечить семью, принять место воспитателя сына миллионера С. С. Полякова - одного из столпов послереформенного промышленного хищничества. "На этот новый шаг в своей жизни я смотрю, как на выгодное для себя несчастье", - писал он Тургеневу.

      Первый сборник стихов Полонского ("Гаммы", 1844 год) признания не  получил, хотя в нем и были  такие шедевры, как "Зимний  путь", "Дорога", "Пришли и  стали тени ночи...".

      Полонский едет служить в Одессу, потом на Кавказ. В его поэзии появился большой цикл кавказских стихов; в них воплотилась тенденция, общая для всего творчества Полонского: он очень внимателен к открывающейся перед ним новой действительности, стремится всецело и беспристрастно войти в нее, не впадая ни в натуралистическую стилизацию, ни в романтический штамп. Об этом говорят и его добросовестные примечания, характеризующие незнакомые русскому читателю детали быта. Не всегда удается ему справиться с увлечением чуждым экзотическим бытом: он преодолевает его с помощью прозаически описательной интонации, создавая своего рода прозаизированную экзотику.

      1850-е годы приносят Полонскому  некоторый успех. На его сборник  1855 года с похвалой отозвался  Некрасов. Полонский становится постоянным сотрудником "Современника". Успех этот был недолгим, его сменила полоса невнимания и непризнания.

      1860-е годы, которые были, как известно, годами размежевания творческих  и гражданских позиций, Полонский  переживает мучительнее, чем другие. Он не мог уйти ни в резкость "отрицательного" направления, ни в отрешенную надмирность "чистой" поэзии. Позиция "между партиями" ставила поэта в трудное положение. По всему складу своей личности он и не мог быть "над схваткой". Беды общественные Полонский всегда ощущал как личные: "До такой степени тяжело отзывается на всем существе моем этот страшный мертвенный застой русского общества... это умственное и нравственное разложение всего нашего литературного общества, что я - я иногда боюсь с ума сойти". Порою он буквально мечется между лагерями. Салтыков-Щедрин печатает в "Отечественных записках" несправедливо жесткую и обидную рецензию на очередной сборник стихов Полонского; Тургенев публикует в "Санкт-Петербургских ведомостях" статью, которая содержит высокую оценку лирики Полонского, но оказывает тому поистине медвежью услугу, противопоставляя его Некрасову, и Полонский вынужден объясняться с Некрасовым.

      У Полонского долго нет "своей"  публики. Журналы, придерживающиеся  определенных направлений, печатают его неохотно. Стихи его отвергают по разным мотивам и "Вестник Европы" и славянофильская "Заря". А те, что печатают, к тому же, как жалуется он в письме к Тургеневу 1869 года, "лопаются один за другим". Так, "Литературная библиотека", напечатавшая стихи Полонского, "вдруг приняла подлое направление и затем прекратилась". В то же время: "За участие в "Литературной библиотеке" я изгнан Некрасовым из "Отечественных записок". Пародии и насмешки сыплются на него со стороны революционно-демократической журналистики. Вместе с тем Фет, Тургенев, Страхов, ценящие и понимающие поэзию Полонского, с иронией отзываются о его "лавировании" и заигрываниях с "передовыми".

      Уже под конец жизни, объясняя  в письме к Чехову, почему он  печатался "в разных "Иллюстрациях", Полонский пишет: "Наши большие литературные органы любят, чтобы мы, писатели, сами просили их принять нас под свое покровительство - и тогда только благоволят к нам, когда считают нас своими, а я всю свою жизнь был ничей, для того, чтобы принадлежать всем, кому я понадоблюсь, а не кому-нибудь".

      В критике по традиции еще  порой говорят о социальной  неполноценности, ущербности Полонского. И собственные его признания  в "лавировании" как будто  служат тому подтверждением. Между  тем позиция Полонского, оказавшегося "между лагерями", говорит лишь о своеобразии его облика и органичности его пути: резко разошлись пути "гражданской" и "чистой" поэзии, что было для Полонского вовсе неприемлемым. Его знаменитая "Узница", скажем, которая обычно трактуется как "отражение политического либерализма", - просто живая и непосредственная боль за "молодость в душной тюрьме", продиктованная тем же чувством "участия", или "причастности", которым проникнута вся его поэзия:

      Что мне она! - не жена, не любовница,

      И не родная мне дочь!

      Так отчего ж ее доля проклятая

      Спать не дает мне всю ночь!

      Точно так же неверно считать  изменой гражданским, идеалам,  скажем, его преклонение перед  поэтическим миром Фета:

      Там мириады звезд плывут без покрывала,

      И те же соловьи рыдают и  поют.

      Само же "лавирование" в большой  мере было вынужденным и внешним  - между влиятельными журналами,  от которых зависит печатание.

      ...Лишь под самый конец жизни  предстает Полонский в каноническом  облике "поэта-ветерана", признанного и почитаемого, окруженного молодежью, а 50-летие творческой деятельности (1887) отмечается торжественно и пышно...

      Говоря о трудностях поэтической  судьбы Полонского, нельзя не  вспомнить и о драматизме его  личной судьбы. В молодые годы, в хлопотах и беспокойстве по поводу рождения первенца, Полонский упал с дрожек и получил серьезную травму ноги, перенесенные им две мучительные операции не дали полного выздоровления, и Полонский до конца дней был обречен на костыли, а в конце концов почти на полную неподвижность.

      Но самым страшным ударом была  для него смерть его первой  жены, горячо им любимой. Елена  Устюжская, дочь псаломщика русской  церкви в Париже, очаровала его  сразу, и предложение он сделал  очень скоро, почти сгоряча, хотя его и беспокоила материальная неопределенность и неустроенность его жизни. Красота и обаяние молоденькой жены Полонского (ей было 18 лет) поражает его близких знакомых. Постепенно восхищение молодой, почти детской прелестью переходит в удивление и восхищение характером. Елена сама кормит и нянчит ребенка: ведь она была старшей в многодетной и небогатой семье, и все ее младшие сестры и братья вынянчены ею. Однако больше всего, рассказывает Штакеншнейдер, трогает привязанность молодой женщины к ее больному мужу и та самоотверженность, с какой она за ним ухаживает. Кажется, что для Полонского наступила полоса безмятежного счастья. Но в начале 1860 года умирает его сын, а вскоре смертельный недуг постигает и Елену.

      Стихи Полонского "Безумие горя", "Я читаю книгу песен" и другие, а также дневники Штакеншнейдер дают нам представление о глубине его отчаяния. Так, в "Безумии горя" Полонскому представляются два гроба:

      Один был твой - он был уютно-мал,

      И я его с тупым, бессмысленным  вниманьем

      В сырую землю опускал;

      Другой был мой - он был просторен,

      Лазурью, зеленью вокруг меня  пестрел,

      И солнца диск, к нему прилаженный,  как бляха

      Роскошно золоченая, горел.

      Удивительно совпадает описание  дня похорон в дневниках Штакеншнейдер с атмосферой стихов. "День тот был такой ослепительный и знойный. Солнце, точно какая-то страшная и расплавленная печать, жгло и светило, и кругом была какая-то томительная, без всякой тени зелень".

      И порывался я очнуться - встрепенуться

      Подняться - вечную мою гробницу  изломать

      Как саван сбросить это небо,

      На солнце наступить и звезды  разметать

      И ринуться по этому кладбищу,

      Покрытому обломками светил,

      Ту да, где ты - где нет воспоминаний,

      Прикованных к ничтожеству могил.

      Полонский долго не мог оправиться  от этого удара. Он даже какое-то  время пытается заниматься спиритизмом,  с его помощью он ищет... "сообщения  с тем миром, в котором скрылась  его жена".